Голем : Розы кто мои сорвёт?

Ты, обезьянка бога своего, довольствуешься быть всего лишь обезьянкой? (Ф.Ницше)

* * *

Пиня… я хочу сказать, Витя Пинсон, трактирщик, говорит мне:
– Подельники, Бздык, это не сайки воронежские. Сейчас он твой, а через час – кроме денег! Я говорил с Рафой, и Рафа нам даёт Моню-Хлюпика. Ты спросишь мене за Моню, а я знаю?!
– Я знаю за Моню, – говорю я. – Моня нужен для дела, как кипяток в кармане! Он известный грубиян, ваш Моня. Он невежа и циник. И руки у него звучат, как ноги гиппопотама. Но я знаю Рафу, и я возьму Моню на один заход. Пусть этот поц хоть вечерок сработает, как честный фраер.
Пиня кивает – а что ему прикажете делать?
Кивнув, он наливает и ставит на стойку три кружки пива.

Проходит минута, и вот я пожимаю руку кое-как одетой горилле, ради пасхи выпущенной из зверинца. Хорошо, что нет у меня склонности держать в квартире домашних животных! Такую обезьянку даже грабежом не прокормишь. Однако ша: где мой голодный карман, и где та Монина диэта! Пусть Монина мама за сыночком хлопочет, давай ей Бог всякого счастья и процветания. Моня-Хлюпик такой же видный в плечах, как внешний долг молдаванского шулера Ахиллика Другораки. Хлюпиком Моню прозвали биндюжники, углядев как-то, что Моня проходит в дверь пивной «У Вити ПинсонЪ» только боком.
Не знаю, почему так прозвали – наверное, из жалости. Пиня-Пинсон из наших – бывший жучок, букмекер. А Бздык, это я… прозвище мне не нравится, хотя и очень подходит. Почему Бздык? Я был боксёром в весе пера. Нос у меня, конечно, немножко набок. Зато и профиль при ходьбе не парусит! Для связки слов делаю двойку, раз-два: бздык, и пациент на носилках. А что делать… Как говорил наш холодный сапожник, дядя Йося Кырчану: мысель нет – сушите вёсла!
Мы сидим втроём в пивной и наблюдаем, как летний день спускается к вечеру.

Колокольчик над дверью блынькает, и локоть об локоть с Моней я вхожу к Тартаковеру.
– Бонжур, почтеннейшая публика! – говорю я, ласково улыбаясь.
На работе я всегда вежлив, словно трамвайный заяц. Чистая публика с Ришельевки ценит приличное отношение. Здороваюсь даже с канарейкой, томящейся в клетке у входа. Канарейка в ответ что-то чвикает в надежде, не перепадёт ли что-то на бедность?
Я закатываю глаза… О женщины, чьё имя — меркантильность!
Так вроде было у Гамлета?
Чепуха. Ближе к делу. Я становлюсь к дверям, превратив белый шарф в элегантный намордник, и обнажаю наган. Моня-Хлюпик достаёт снятый с пьяного маузер.

Говорю посетителям ювелирки:
– Делайте зиму, мещане, и обращайте сюда внимание! Для собственной пользы, между прочим. Как говорил граф Толстой графине Облонской, непротивление злу при налёте – главнейшая добродетель!
Моня же, напротив, груб и несдержан:
– Спокойно, это налёт!!! Держите руки вешалкой, или стреляю, чтоб ваши дети были здоровы! Господа кассиры, не стройте уже пугало с вишнёвого сада… Взяли быстренько по мешку, гребём из кассы резаную бумагу! Бздык, вы постояли на шухере, так видчиняйте уже витрину! Чего вы встали, словно фофан с раздачи?!
Если бы это помогло, чисто из вежливости я дал бы Моне двойку.
Но для него моя двойка – всё равно, что кашель. Кассиры слушают Моню, как предсказание конца света, и шевелят розовыми плавниками. Моня говорит мало, но каждое слово Мони, как патрон маузера. Почему же Моня смотрится глупо, как паровоз на Привозе? Я стою в маске, в тени, у входа. А Моня, с напыженной красной рожей, будто собравшийся спортить воздух – весь на виду, на витрине, рядом с цепями и кольцами.
Вы таки следите за моим разговором?

Тоненькая блондинка, вся в кружевах, с зонтом, неясным пшеком и в шляпке, похожей на шлюпку, неожиданно принимается ворковать над моим ухом, словно завершая медовый месяц:
– Мосье Бздык, я вас умоляю, не поймите меня превратно… эту витрину не сдвигают, а поднимают сзади вверх – да не толкайте вы меня в бок, Мечислав, вы просто мещанская рожа! Это я не вам, месье… И брать надо не ту, а соседнюю, с изумрудами! Причём быстро… или вам хочется иметь здесь фараонов и этот фейерверк со стрельбой?

Умная речь – не повод для дискуссий.
Поэтому я в темпе оформляю витрину и скидаю брюлики в саквояж.
Теперь и мне желается вступить в диалог:
– Простите мой склероз, мадам, я что-то не припоминаю чести знать! Если вы в доле, что там прилипло возле вашего рукава? Что это за плешивый субъект? Трудится серафимом в бюро находок?
В беседу с горечью встревает Моня:
– Интересуюсь спросить: будем работать, Бздык, или всё-таки глазки строить?

Я только фыркаю, как душ Шарко.
Мадам улыбается и шевелит пальчиками в кружевной перчатке. Как хочется спеть: где вы теперь, кто вам целует пальцы! Свеженький у девочки, м-м… взгляд на вещи. Сверху и снизу.
Однако в беседу влазит нервный тип Тартаковер:
– Уходите, или я крикну городового Твердыщенко! Чего вы тут красуетесь, как пасхальные яйца?! Мало вам, зарезали без ножа, разнесли торговлю… Покиньте вжэ моё помещение без стрельбы!
– Закройте варежку, Тартаковер! – вежливо отвечает блондинка. – Я угораю с вас, как с паровой дрезины… Разве брюлики не застрахованы от угона? Чего вы мечетесь, как нераскрашенный поц с картины Репина «Бурлаки приплыли»?!
Тартаковер говорит на это, шаря налитым глазом, словно племенной козёл в овечьем хлеву:
– Уходите, или я кричу пожар, и будет бенц!!!

Блондинка выхватывает у меня саквояж.
Добавляет в него пяток самых блескучих колец с оконной витрины, колье с топазами и пару ниток розового жемчуга. Теперь мы по-английски идём на выход. Перед дверями Моня-Хлюпик оттирает меня мощным плечом, вырывает у дамочки саквояж, бросает на плечо мешок, набитый разномастными бумажными ассигнациями, и первым вваливается в дверной проём. Мы с дамой выходим спокойно, по-королевски, провожаемые протяжными вздохами Тартаковера.
К ювелирной лавке подлетает пролётка, в ней щеглами посвистывают городовые. Но нам некогда. Мы спешим, как отстающие пассажиры. Вижу, что блондинка всё же поспевает за нами, держа наперевес барежевый зонтик.
– Чего вы прётесь, словно сельдевоз на буксире? – гаркает ей Хлюпик вполоборота. – Ещё шаг, и я вам все мозги вышибу!
– Ой, ой… Свои сперва заведи, грубиян! – парирует блондинка. – Шифонер засиженный.
Я молча улыбаюсь: мне ли не знать, как у Гражинки язычок подвешен…

Пора нырять в проходной двор.
Но не тут-то было. Кто-то ловит меня за локоть, и мы втроем по очереди упираемся в рослую, как верстовой столб, фигуру городового Твердыщенко. Моня открывает рот, чтобы начать торги или же благородно сдаться.
С Твердыщенко в округе никто не шутит, даже всерьёз. Но блондинка бодро выхватывает из Мониных рук саквояж и достаёт, не глядя, одно из самых блескучих бриллиантовых колец:
– Федул Евграфович, держите – это для Симочки! Как ваша младшенькая? Зубик уже прорезался?
– Да слава Богу, мадам Гражина… – растерянно мычит Твердыщенко, и сосисочно-толстые его пальцы с необыкновенным проворством запихивают колечко в рукав мундира. Затем городовой пыхтит и демонстративно отворачивается в сторону.

Мы бежим через проходной двор к заранее намеченному подъезду и поднимаемся по широкой мраморной лестнице. Моня закидывает наши вещи на подоконник, и мы держим небольшой военный совет. Затем Моня через окно закрепляет мешок с саквояжем между наружной стенкой и водопроводной трубой. Назначив время для повторного визита, мы по одному выходим на улицу. Тем же вечером я слышу, как Моня, забирая вещи на полчаса раньше оговоренного срока, говорит блондинке:
– Что-то мне, Гражиночка, жаль твоего боксёра! Как он распускал перед тобой пёрышки…
– Я пришлю ему открытку с видами ночного Монтевидео! – хохочет блондинка.
Скорым шагом парочка выходит на улицу.
Вскакивает в ожидающую их пролётку и исчезает во мраке.
Проводив их взглядом, я делаю ручкой: не поминайте лихом! Час назад я поменял наши дивиденды с полных на порожние, добавив в мешок резаных газет и цветного стекляруса.
Для чего, вы спросите, требуется честность в моём ремесле?
Только для работы с партнером!