philmore : Конец одной революции

Студенческая забастовка пошла на убыль. Крикуны, еще недавно трещавшие о революции и призывавшие студентов «сплотиться перед лицом преподавательского произвола», разбежались и всеми силами старались подольститься к тем самым «чиновникам от образования», которые несколько дней назад были предметом их гневной отповеди и язвительной насмешки. Чего хотели они от забастовки? Думаю, того же, что и все политики: побыть на виду, получить пятнадцать минут славы. Но теперь, когда «революция» захлебнулась, числиться в бунтовщиках стало опасно, и они тут же вернулись в лоно послушных и добропорядочных овечек.
И только несколько человек продолжало забастовку. Трудно сказать, что двигало ими, обыкновенное упрямство или некая несбыточная мечта о справедливости, но они заперлись в деканате факультета экономики и отказывались выйти оттуда до тех пор, пока не будут выполнены их требования. Они оставались даже тогда, когда студентов распустили на вынужденные каникулы, а к универу начала подтягиваться милиция. Они решили стоять до последнего.
И напрасно средства массовой информации лгали о том, что происходит в университете, отображая студентов то религиозными фанатиками, то террористами, а то и вовсе сексуальными маньяками. И козе было понятно, что вся эта мешанина была предназначена для одной цели: оправдать необходимость и полезность государства, как машины, стоящей выше людей. Глупо было надеяться, что журналисты станут говорить правду, но зачем же лить столько грязи? Неужели настолько соблазнительно выглядели тридцать иудиных серебряников?
После того, как руководство университета выдвинуло ультиматум, пригрозив начать штурм, забастовщиков осталось совсем немного. Что мне оставалось делать? Я положил в пакет пачку зеленого чая, пару апельсинов, батон и колбасу, сунул в карман книжку стихов Пастернака и отправился в универ (благо, жил я совсем рядом).

Улицы были пустынны. Смеялось солнце, таял, расползался под ногами снег, звенела капель. Прохожих не было видно, лишь изредка проскальзывали редкие машины и где-то далеко, словно в никуда, лаяла собака. Казалось, город притих, ожидая неизбежного. Я шел, размышляя над словами Антаровой «Если мы не творим добро, то мы невольно увеличиваем зло». Разве добро не должно быть активным? Разве не должны мы все, по мере своих сил, сопротивляться злу? Должны! Именно должны!
Совершенно свободно приблизился к зданию университета. Вход в третий корпус охранялся милицией, поэтому я пошел через столовую, поднялся по лестнице во второй корпус и оттуда прошел по крытому переходу на факультет экономики. В штабе забастовки не было почти никого. За столом декана что-то увлеченно записывала в тетрадь рыжеволосая девушка в очках и мешковатом желто-оранжевом свитере. Сбоку примостился крепкий крестьянский паренек в клетчатом пиджаке с упрямым выражением на лице. Рядом с ним – крашеная брюнетка в джинсовом костюме. Чуть поодаль шептались двое парней в джинсах и джемперах. Из кассетника (какая же революция без кассетника?) доносились надтреснутые звуки «Yellow Submarin». На полу возле магнитофона валялось еще штук десять кассет, преимущественно без футляров. Больше в комнате ничего примечательного не было, только плакатик Че, криво прикнопленный к стене, и кучи мусора на полу среди пустых стульев. Общее впечатление было такое, словно кабинет декана пережил погром.
Крашеная заметно нервничала. Горячась и размахивая руками, она что-то втолковывала крестьянскому пареньку. Когда я вошел, девица сказала по инерции несколько слов и замолчала, выжидательно глядя на меня. Я молча подошел к столу и выложил припасы. Потом сел в уголок и раскрыл томик Пастернака. Некоторое время я чувствовал четыре пары глаз на себе, а потом на меня перестали обращать внимание.
Когда она снова заговорила, я украдкой выглянул из-за книжки. Девушка говорила о том, что забастовку необходимо прекратить, что их упрямство ни к чему не приведет, но может стоить им мест в универе… Парень слушал девушку спокойно, изредка вставляя какое-нибудь слово, сладкая парочка тихо переговаривалась между собой. И только девушка в мешковатом свитере, похоже, ни о чем не заботилась, переписывая что-то из раскрытой книги.
«Да, — думал я, поглядывая на жалкие остатки «революционеров», — вот и вся забастовка. Где тот хитрый кудрявый парень, призывавший идти на штурм ректората? Где его чернявая спутница? Все струсили, остались только эти упрямцы. Что хотят они? Чего ждут от забастовки? Почему игнорируют разбежавшихся лидеров?…» У меня не было ответов на эти вопросы. Да и вряд ли кто-то смог бы объяснить, что за сила их держала.
Когда кассета «The Beatles» закончилась, один из сладкой парочки подошел к магнитофону, перевернул кассету и поставил на другую сторону. Все началось сначала. Неожиданно брюнетка замолчала, взяла со стола батон и откусила большой кусок. Она сделала несколько жевательных движений, но вдруг отбросила батон в сторону, упала на стул и разревелась. Ее спутник терпеливо наклонился к девушке, стал гладить по голове и приговаривать что-то ласковое, подобно тому, как мать утешает плачущего ребенка. Больше никто не двинулся с места. Только девушка в очках приподняла голову, чтобы тут же вернуться к своему занятию. Я поднялся и подошел к ним.
— Помочь?
— Да нет, — покачал головой парень, продолжая гладить девушку по волосам. – Хотя знаешь что, принеси воды. Попьем чаю.
Я сунул книжку в карман, взял со стола электрический чайник и отправился за водой. Не знаю почему, но мне вдруг припомнился повторяющийся сон о лестнице без перил. Словно бы я должен подняться наверх, но все вокруг рушится, и нет надежной опоры, кроме самой лестницы. Я шел, размышляя о своем сне и не находя разгадки…

Когда я вернулся, играла кассета «A-Ha», песня «Forever and Yours». «Уже лучше», — подумал я, опуская чайник на подставку и втыкая вилку в розетку. Парень что-то увлеченно рассказывал, сладкая парочка пропала, а девушка в оранжевом свитере оставила писанину и старательно пилила батон тупым ножом. Мельком кивнув мне, она продолжала готовить бутерброды. Я прошел к столу и сел за него. Парень покосился на меня, но ничего не сказал.
Некоторое время я наблюдал за девушкой, машинально катая по столу апельсин, потом взял карандаш, поднял с пола оставленный кем-то детский журнал и начал рисовать. Прямо по строчкам. Я рисовал все, что придет в голову: кошек, собак, лошадей, слонов. Получалось плохо, но мне было все равно.
— Чай будешь? – неожиданно глубоким грудным голосом спросила у меня девушка, ставя передо мной тарелочку с бутербродами.
Голос ее отозвался в сердце, напоминая голос другой, давно забытой девушки. У меня зашумело в ушах и перехватило горло. Я даже не смог толком ничего сказать и только кивнул в ответ. Словно во сне я смотрел, как она сыплет в чашки заварку и разливает кипяток, и все время пытался вспомнить ту, другую…
За чаем брюнетка повеселела, несколько раз улыбнулась шуткам своего спутника и даже попыталась спеть арию Травиаты, но парень ее остановил.
Попив чаю, я снова стал рисовать, не встревая в разговоры. И где-то тут, между слонами и обезьянами, мне вспомнилось стихотворение Уолта Уитмена о том, как во время войны за независимость английский фрегат напал на маленькое американское судно. Четыре часа шел бой. Половина пушек на американском корабле разбито, масса пробоин. Английский фрегат сигнализирует и спрашивает: «Окончен ли бой, и сдаются ли американцы?» Американский капитан отвечает: «Бой не окончен, и мы не сдаемся. Мы только теперь начинаем сражаться!» Бой продолжался еще шесть часов и закончился капитуляцией английского фрегата. Так и с нашей революцией: все еще было впереди! Мы только теперь начали сражаться!..

Вечерело. По-прежнему негромко звучал магнитофон. Парень зажег свет, и комната приобрела какой-то усталый вид. Даже люди, казалось, слегка постарели. В воздухе витало напряжение. В любой момент мог начаться штурм здания (чтобы не привлекать внимания, милиция предпочитала врываться по ночам). Брюнетку начала бить нервная дрожь.
— Наташа, — тихо проговорила девушка в очках, — давай ты отправишься спать домой, а утром вернешься.
— А как же вы?
— Сегодня мы подежурим без тебя.
Наташа хотела запротестовать, но потом махнула рукой.
— Артем проводит тебя, — продолжала она и повернулась к парню: – Проводишь?
— Конечно…
Он встал и помог подняться Наташе.
— Я скоро, — сказал он, еще раз посмотрев на девушку в оранжевом свитере. Затем взял брюнетку под руку и бросил на меня пристальный взгляд. Наконец они скрылись за дверью.

Минут десять мы продолжали заниматься своими делами. Девушка писала в тетрадке, я покрывал собаками и лошадьми страницы журнала.
— Нужно сходить в туалет, — вдруг обратилась она ко мне и отложила ручку. — По очереди. Потом мы закроемся и забаррикадируем двери.
— А Артем?
— Он придет утром.
Я удивился ее уверенности, но ничего не ответил. Мы сходили в туалет и забаррикадировали дверь. Потом погасили верхний свет и задернули шторы. В комнате стало уютнее. Девушка пощелкала выключателем настольной лампы.
— Признайся, — негромко проговорила она, — ты «гей».
— Нет, — удивился я. – Откуда ты взяла?
— Не знаю. Может потому, что тебе одиноко…
Мне и в самом деле было немножко одиноко. Правда, «геем» я себя от этого не чувствовал.
— Знаешь, еще столько всего надо сделать, а времени так мало…
— Не надо, — заметил я, поднимая голову от рисунков, — не надо ничего делать.
— Почему?
— Потому что все кончено. Забастовка умерла. Ты и сама знаешь, только не хочешь себе в этом признаться.
Мы помолчали, выжидательно глядя друг другу в глаза.
— Зачем же ты пришел? – выдохнула девушка.
— Пришел, чтобы поддержать вас. Я подумал, что еще один человек вам не помешает.
— Но почему ты пришел сейчас? Если забастовка ничего не добилась, то и ты ничего не выиграешь от того, что поддержал нас. Наоборот, тебя могут арестовать и даже выгнать из универа…
— Поживем – увидим. А пришел я только потому, что вам нужна помощь.
Она сняла очки и близоруко посмотрела на меня. У нее оказались красивые серо-зеленые глаза. Под глазами темнели круги бессонницы.
— Включи музыку, — тихо попросила девушка.
Я подошел к магнитофону, выбрал из разбросанных на полу кассет «Queen» и нажал «Пуск». Неожиданно громко зазвучала песня «We will rock you». Я слегка убавил громкость и повернулся к девушке.
— Возьми одеяла. Они там, на антресолях.
Тихо пел Фреди Меркури, мы потушили свет и забрались под одеяло. И потом, после поцелуев и торопливого срывания одежды, мы любили друг друга, любили безумно и торопливо, любили нежно и бережно, любили под музыку «Queen». Шоу должно продолжаться, продолжаться не смотря ни на что…
Когда все закончилось, и мы отдыхали, блаженно прижавшись телами, она спросила:
— Зачем мы это сделали?
— Просто мы в этом нуждались, — прошептал я в ответ. — Вот и все. Мы были нужны друг другу. Я тебе, а ты мне…
— Как тебя зовут?
— Филмор.
— А меня – Женя, Евгения…

Мне приснилось детство, аэропорт где-то на юге. Словно мы с родителями снова вышли из полутемного самолета в солнечный день. И тут я увидел его, огромное, беспредельное небо. Как странно было выросшему в городе мальчику видеть бескрайнее небо, как странно и хорошо! На горизонте высились горы, а чуть ближе – аэропорт в обрамлении пальм. И синее-синее небо...

Я проснулся со странным ощущением, с чувством какой-то потери, словно так и не успел досмотреть чудесный сон. И в то же время мое сердце переполняла радость. Радость жизни, радость нового дня, радость сопричастности миру. Посмотрев туда, где должна была находиться Женя, увидел, что она уже встала. Прикрыв глаза, некоторое время размышлял о том, что произошло ночью, думал о том, что у меня никогда не было такой ласковой девушки. Похоже, все это время я искал не тех. Одевшись, подошел к ней. Женя снова что-то писала.
— Останешься? – без всякой надежды спросила она, поднимая глаза.
Я покачал головой.
— Давай уйдем вместе. Все равно ничего не изменишь.
Девушка улыбнулась и тоже покачала головой. Волосы ее взметнулись темным осенним пламенем. Я понял, чему она улыбнулась. Она и сама знала, что забастовка умерла, но не могла, не позволяла себе с этим смириться. И дело было не в личных амбициях, но в ответственности перед другими, последними защитниками забастовки. Она не имела права оставить их, не могла их предать. Мы помолчали, пытливо глядя друг на друга, потом Женя вернулась к своему занятию.
— Что ты все время пишешь? — спросил я, желая сказать совсем другое.
— Конспектирую Германа Гессе, — ответила она, снова поднимая глаза.
— К сессии?
— Нет, я записываю для себя. Мне нравится, как он пишет.
— Понятно…
«Удивительная девушка, — подумал я. — Победит забастовка или нет, отчислят ее или оставят в универе, все это не имеет значения. В любом случае жизнь продолжается, и всегда будет нечто более важное, чем амбиции студентов и преподавателей, нечто такое, в чем обретают опору в жизни и судьбе». Я освободил двери и сходил в туалет. Когда вернулся, выбрал «The Rolling Stones» и включил магнитофон. Мы немного посидели рядом, а когда начали подтягиваться забастовщики, я ушел. Все было кончено…

Весна сияла. Тут и там среди робкой весенней травы на прогретых солнцем южных склонах светились золотые солнышки мать-и-мачехи. Я шел, окруженный серыми городскими коробками, и вдруг подумал о волнах травы в широкой степи и батьке Махно. Я думал о том, что всё повторяется, повторяется и повторяется в бесконечном круговороте вещей; и даже сейчас, в эту самую минуту, где-то в степи мчится вольная конница батьки Махно. Мчится, снося на своем пути все преграды и условности; мчится в свободу и радость…
Я шел домой, и радость переполняла меня. Да, все было кончено. Все было кончено и больше не могло повториться. Но кто знает, может, эта наша ночь и была тем самым Событием, ради которого устраивалась забастовка? Событием, призванным сделать хотя бы чуть-чуть лучше наш чертов мир. Наш прекрасный сияющий мир…

В тот же день забастовка была прекращена.