hemof : История болезни. 2 часть

----2----

Художница-осень позолотила деревья, разбросала по дорогам пригоршни медных монет, вымазала серой краской голубое небо. Время депрессивных стихов и неразделенной любви. И тоска открывает пинком дверь в людские души, и желтизна листьев въедается в кровь и расползается по всему телу. Осень. Осень вытаскивает из наших глаз шизофренические души и толкает их на суицидные поступки. Говорят, осень — пора поэтов и обостряющихся болезней, пора спокойного созерцания и сумасшедших порывов холодного ветра. Пора жить и пора умирать. Все дело в том, кто, как на это смотрит.
Федоров не любил осень. Она заставляла его слишком много думать, а это не всегда приятное занятие, особенно когда голова забита скукой и равнодушием. Почему-то не зимой, а именно осенью ему всегда не хватало тепла, и трудно было сказать: солнечного тепла или человеческого.
Сегодня холод сковывал душу и тело. Федоров чувствовал приближающиеся неприятности.
В общежитии на вахте сидела тетя Глаша. На маленьком подвижном лице была написана озабоченность.
— Федоров. — Голос был слабый и плаксивый. — Тебя воспитатель к себе звала.
— Зачем?
— По-моему, она очень злая на вас с Бутусовым. Что вы там опять натворили?
— Да все нормально, тетя Глаша. А Витя уже был у нее?
— Кажись, с утра заходил.
— Ага, ну ладно, спасибо за информацию.
— Ну, ты зайди к воспитательнице-то.
— Хорошо, тетя Глаша.
Подойдя к двери с табличкой “Воспитатель”, Федоров набрал в грудь побольше воздуха и негромко постучал.
— Да, входите, — донеслось из комнаты.
Он открыл дверь.
— Можно?
— Входи, входи. Я тебя уже жду. — Тамара Григорьевна сидела с каменным выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего. — Ну, что будем делать? — начала она тихим голосом.
— А что, собственно, случилось?
— Федоров, не прикидывайся. Я сегодня зашла к вам в комнату. Это же не человеческое жилье, это свинарник. Везде грязь, пустые бутылки из-под водки. Бутусов когда встал, от него пахнуло таким перегаром, что мне самой дурно стало. И еще, почему к вам в окна лазают посторонние люди?
— Какие люди? Я вас не понимаю, Тамара Григорьевна.
— Федоров, ради бога, не надо из меня делать дурочку. У вас истоптан весь подоконник и на покрывалах следы кирпича. Ты думаешь, я не знаю, что вы по покрывалам затаскиваете к себе всяких проходимцев, а потом они устраивают в общежитии пьяный дебош, и ко мне прибегают девочки и жалуются, что им не дают спать, стучат среди ночи в двери, кричат, матерятся, и во всем этом постоянно фигурируешь ты и Бутусов. Почему я ничего не слышу про Костенко, про Трубкина, Маура? Ребята живут тихо, спокойно, в комнате чистота, порядок, а с тобой я треплю нервы с первого курса, уже четвертый год.
“Надолго завелась”, подумал Федоров.
— Сколько уже можно говорить, объяснять: ребята, не курите, ребята, не кричите, ребята, приведите комнату в порядок. А ребятам все, как о стену горох. У ребят уже не осталось ни стыда, ни совести. Кстати, почему Самойлов ходит с синяками?
— Откуда я знаю? Спросите у него.
— Федоров, я просто поражаюсь, у тебя же плохое здоровье, тебе же пить, курить, а тем более, драться — это самому себя загонять в могилу. Мы же понимаем, какое у тебя положение. Я знаю, какие у тебя отношения с родителями. Поэтому тебя постоянно жалеют, но нельзя же этим спекулировать.
Ему ужасно надоело все это выслушивать.
— Да засуньте вы свою жалость куда подальше.
От такой наглости воспитательница онемела. Несколько секунд они смотрели друг на друга, не отрывая взгляда.
— Ну, вот что, Сергей, — Тамара Григорьевна первая нарушила паузу. — Чаша терпения переполнилась. Сегодня же я все сообщаю директору и, буду просить, даже не просить, а настаивать, чтобы вас с Бутусовым выселили из общежития. Я долго надеялась, что вы переменитесь в лучшую сторону, но больше это так продолжаться не может. У нас здесь молодые пятнадцатилетние девочки, и я считаю, что вам здесь находиться нельзя ни в коем случае.
— Все? — коротко спросил Федоров.
— Все. Иди и завтра готовься к встрече с директором.
Федоров встал и неторопливо вышел из комнаты.
“Как бы мне научиться летать...”
На стене непрерывной линией были развешены плакаты по пожарной безопасности. Плоские люди боролись с бумажным огнем.
“Я бы взлетел высоко-высоко над землей...”
До второго этажа Федоров насчитал восемнадцать ступеней. На душе было состояние крайней паскудности.
“И накопив побольше слюны во рту...”
Он машинально остановился возле комнаты, в которой жила Платова и несколько минут стоял, неподвижно созерцая нарисованный на двери номер.
“Плюнул бы и от наслаждения крылья сложил”.
Федоров толкнул дверь.
— Стучаться надо! — в один голос крикнули Платова с Шуркиной. Они сидели рядышком на кровати, читая письмо.
— Я же не дятел. — Федоров с разгона втиснулся между ними. — Что там пишут?
— Тебя не касается. — Платова попыталась встать, но Федоров крепко обнял ее за талию. — Ну, начинается. Чего ты хочешь?
— Любви, чего ж еще.
— Федоров, ты уже надоел со своими приколами, — затараторила Шуркина. — Когда ты поумнеешь? Ты видишь, мы заняты? Что, обязательно надо цепляться?
Они знали друг друга уже больше года. Федорову нравились эти девчонки. А Платову, где-то в самом дальнем уголке своей души, он может быть, даже любил. Ему нравились ее светлые волосы, манера разговаривать, ему нравились ее веселые глаза. Но все это было настолько глубоко, что даже он сам не мог разобраться в своих чувствах. А на поверхности оставались только грубость и глупые шутки. Светлане он тоже, наверное, был небезразличен, но она не знала, как ей реагировать на его поведение. Никто не пытался сделать первый шаг к пониманию. Так все у них и оставалось на уровне грубой шутки.
Однажды Федоров оставил ее в своей комнате на всю ночь. В какой-то момент ему показалось, что он наконец-то откроет свою душу. Он касался лицом ее волос и начинал понимать, что она ему нужна. Но что-то мешало. Это трудно объяснить. Это как прыжок в воду с большой высоты. Ты смотришь вниз и чувствуешь, что тебе это нужно, но что-то невидимое держит тебя, не давая пересечь ту черту, после которой уже нет возврата назад. Платова была рядом, он касался руками ее обнаженного тела, целовал ее губы и грудь, но они все равно не становились ближе друг другу. Некоторые преграды так и остаются непреодолимыми. Их любовь умерла, так и не родившись. Грустный, грустный парадокс.
— Между прочим, меня из общежития выгоняют. — Федоров перестал улыбаться. — А вы на меня кричите. Кто вас теперь щупать будет?
— Щупать нас и без тебя найдется кому, а гнать вас давно уже пора. Меньше пьянствовать надо было. — Шуркина пересела на другую кровать.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Федоров. — Светка, — обратился он к Платовой, — ты тоже считаешь, что меня надо отсюда гнать?
— Тебя что, правда, выгоняют?
Федоров сложил губы трубочкой, имитируя поцелуй, затем убрал руку с ее пояса. В комнате наверху уронили на пол что-то тяжелое. Федоров поднял глаза. Маленьким солнцем сияла под потолком электрическая лампочка, казалось, вместе со светом можно увидеть и ее тепло.
— Шучу. Девки, займите червонец.
— Ты когда мне двадцать пять рублей отдашь? — встрепенулась Шуркина.
— И мне десятку, — вспомнила Платова.
— Какие вы скучные. Да отдам, отдам. Займите.
— Сергей, у нас только на хлеб осталось. — Платова пожала плечами. — Вот домой съездим, тогда займем.
— Тогда поздно будет. Ладно, нет — так нет. Погнал я, девочки.
Для такого времени в коридоре было необычно тихо. Откуда-то доносился запах жареной картошки. Федоров, подойдя к своей комнате, несильно надавил на дверь, но она была заперта. Он постоял некоторое время, прислушиваясь. Изнутри доносилась музыка и громкие голоса. Федоров несколько раз стукнул в дверь кулаком. Музыка стихла. Через некоторое время послышался звук поворачиваемого в замке ключа, и дверь распахнулась. Бутусов посторонился, пропуская Федорова внутрь. Комната выглядела намного лучше, чем с утра. Видно было, что Бутусов занимался уборкой. У окна, за столом сидел Вася Касаткин. Внимательно поблескивали пьяные глазки. Касаткин выглядел старше своих восемнадцати лет: широкие покатые плечи и сильная шея делали его похожим на борца.
Федоров прошел к столу, швырнув по пути пакет на кровать, и присел на стул.
— Здорово, Васька.
— Привет. — Касаткин достал сигарету и, прикурив ее, с удовольствием затянулся полными легкими. — А мы тут плюшками балуемся. Я вот Медного решил подогреть, а то он с утра был похож на вождя бледнолицых. Я от его вида чуть не прослезился.
Федоров, наклонившись, понюхал мутную жидкость в стоявшей на столе трехлитровой банке. Ноздри заполнил сладковатый запах брожения.
— Брагу ты принес?
— Я. Я ее еще давно ставил и вот — решил попробовать.
Бутусов поставил на стол еще один стакан.
— Давай, Серега, вмажем. А потом я тебе новость сообщу.
— Ты про то, что нас скоро из общаги попрут?
— Да.
— Так я уже знаю.
— Откуда? — Бутусов налил всем бражки.
— Я только что от воспетки.
— А-а. А я-то думаю, чё тебя так долго нет? А она тебе, значит, мозги вправляла. — Бутусов мастерски, двумя глотками, выпил стакан браги и продолжил: — Эта кобыла сюда с утра приперлась, и сразу орать начала. Прикинь, и так голова раскалывается, а тут еще эта сучка визжит. Короче, я ее послал подальше, и она пообещала, что мы здесь больше жить не будем.
— Аналогично. Вася, разливай.
Выпили еще по одной. Федоров почувствовал, как по телу расползается приятная теплота. Понемногу улетучивалось плохое настроение, и на смену ему приходила пьяная безмятежность.
— Где жить будете? — спросил Касаткин.
— Какая разница. — Федоров смотрел на него осоловевшими глазами.
Касаткина он уважал. Уважал с самого прихода его в общежитие. Касаткин был детдомовским пацаном и поэтому знал все стороны жизни «общаком». Тот, кто выходит из детдома, отличается от домашних ребят, он рано взрослеет и рано постигает законы стаи, в которой выживает более сильный и хитрый. Касаткин много вращался среди блатной городской шпаны, пробуя эту жизнь на вкус. Он тоже воровал и баловался наркотиками, но, в то же время, всегда стремился к нормальной человеческой жизни.
Сразу после детдома Касаткин поступил в училище на специальность газоэлектросварщика, но не смог продержаться там даже года. Его отчислили за прогулы и хулиганское поведение. После этого Васька немного побездельничал, а затем снова поступил учиться, теперь уже в Химико-Индустральный техникум. В этом техникуме училась его искренняя детдомовская любовь. Это немного похоже на сказку, но они любили друг друга с пятого класса.
Касаткин прописался в то же общежитие, где жила и Лилия, и их любовь продолжала гореть ясным ровным пламенем. Он быстро нашел общий язык с Федоровым и Бутусовым, и вскоре они стали хорошими приятелями. В то время там еще жил и Агапин, по прозвищу Соленый. Агапин тоже был из числа трудновоспитуемых, и вскоре его выгнали из техникума за крупную квартирную кражу. Он отделался тогда легким испугом и условным сроком. Агапина выселили из общежития, но он не забывал своих старых друзей и частенько ночевал в комнате, где жили Бутусов с Федоровым. Агапин всегда появлялся с выпивкой или коноплей. Он менялся на глазах, постепенно постигая премудрости воровской жизни.
Когда Касаткин заканчивал в техникуме первый курс, они с Лилией решили пожениться. Главную роль в этом решении сыграло то, что Лилия была беременна. Вот так и возникла на пустом месте семья, не имея ни денег, ни жилья, ни нормальных родителей. Администрация выделила им отдельную комнату в том же общежитии и благословила на создание еще одной прочной ячейки нашего общества.
— Я как Ванька, бродяжничать пойду, — нарушил паузу Федоров.
— Ага, давай, — с легкой иронией проговорил Касаткин. — В санатории, как Ванька будешь отдыхать, по пятнадцать суток на гособеспечении.
Все дружно рассмеялись.
Ванька Волохин был старый детдомовский друг Касаткина. Волохин принципиально не признавал учебу или работу в любой форме. Он был Гаврош — дитя улицы. Его здоровье вполне ему позволяло заниматься «гоп-стопом» и вести бродяжнический образ жизни. Ваня с первого взгляда был простым, в доску своим парнем, и выдавали его только хитрые и злые глаза. Федоров чувствовал в нём зверя и поэтому всегда относился к Волохину настороженно.
В настоящее время Ваня отбывал пятнадцать суток за бродяжничество. Задержали его чисто случайно, на вокзале, как подозрительно шатающуюся личность, а так как при выяснении оказалось, что он нигде не учится и не работает, то его решили, как бродягу и тунеядца, изолировать на некоторое время от общества.
Касаткину об этом рассказали знакомые пацаны, и он уже навещал Волохина, когда тот старательно подметал двор РОВД Ленинского района.
— Нет уж, — криво улыбнулся Федоров. — Меня в такой санаторий не тянет.
— Никого не тянет, — сказал Касаткин, — а что делать?
Бутусов снова наполнил стаканы. Содержимое в банке уменьшилось уже больше, чем наполовину. Федоров задумчиво разминал в руках сигарету.
— Ничего, Лис, не горюй. — Бутусов назвал его по кличке. — Завтра директора в техникуме не будет, потом выходной, значит, до понедельника еще смело можно жить в общаге.
— Спасибо, утешил.
Некоторое время сидели молча, каждый, думая о чем-то своем.
Первым заговорил Федоров:
— Вася, займи червонец, — обратился он к Касаткину.
— Надолго?
— Да на следующей неделе отдам.
— Хорошо, потом напомнишь.
— Нет, ты лучше сейчас займи, пока нас не развезло...
— А зачем тебе червонец? — спросил Бутусов.
— Надо.
— А, ну да, — Бутусов многозначительно хмыкнул и снова потянулся за банкой.
Выпили еще по одной. Федоров закурил, и устало откинулся на спинку стула. Брага постепенно вливалась в кровь, опьяняя и затормаживая мозг. “Опять нажрусь”, мелькнула запоздалая мысль.
— Васька, неси червонец, — проговорил он, выпуская облако дыма.
— Ох, и зануда ты, Лис. Завтра с утра зайдешь и возьмешь. Мне просто неохота сейчас Лильке на глаза показываться. Она скажет: “Опять с этими ханыгами пьянствуешь”.
— Это мы-то ханыги! — возмутился Бутусов.
— Медный, ты скажи, какой вы день подряд уже пьете? — спросил Касаткин.
— Все, завтра бросаем. Скажи, Серега.
Федоров отрицательно мотнул головой. Комната угрожающе качнулась вправо.
— Не-е, я завтра не могу. Мы завтра с бабами бухаем.
— Так вот тебе, зачем червонец нужен, — осклабился Бутусов. — Так бы сразу и сказал. Ну, тогда давайте еще вмажем.
После очередного стакана Фёдоров помнил происходящее смутно. Опорожнив банку, они куда-то пошли слушать музыку, потеряв по дороге Касаткина. Фёдоров вспоминал после лишь мелькание дверей и пьяные крики. В памяти расплывчато всплывали недовольные лица девчонок. Несколько раз в поле зрения появлялась вахтёрша. Всё вокруг вращалось дикой каруселью. Последнее, что помнил Фёдоров – это постоянные падения в темноту и высокие чёрные деревья над головой.



Проснулся Федоров с мерзопакостным ощущением во рту. Язык напоминал ржавый напильник. Горло страшно пересохло и ужасно хотелось пить, но не было сил подняться.
Он медленно приоткрыл глаза. В комнате витал светло-сереющий утренний полумрак. Федоров лежал на своей кровати полностью одетый, ноги покоились на подушке.
На кровати напротив мирно посапывал спящий Бутусов. У него хватило сил раздеться наполовину. На полу валялась опрокинутая банка из-под бражки.
Федоров попробовал позвать Бутусова, но пересохшая глотка издала лишь шипяще хрипящий нечленораздельный звук. Федоров полежал еще некоторое время, собираясь с силами, затем резко сел на кровати. Левое колено тупо отозвалось болью. “Ну, начинается, — подумал Федоров. — Опять где-то по пьяни ногу повредил”. Он медленно встал и, прихрамывая, прошелся по комнате. Колено, хоть и побаливало, но ходить еще вполне позволяло. Федоров поднял с пола пустую банку и вышел из комнаты.
В коридоре было царство покоя и сна.
“Сколько же сейчас, интересно, времени?”
Склонив голову над умывальником, Федоров жадно глотал тугую струю ледяной воды. В мозгу, сталкиваясь, звенели кусочки утреннего льда. Федоров, закрыв глаза, долго прислушивался к холодному шепоту в голове.
В комнате по-прежнему безмятежно сопел Бутусов. Федоров поставил на стол банку с водой и очистившимся голосом крикнул:
— Медный, вставай! В школу пора!
Бутусов с трудом приоткрыл заспанные глаза и вопросительно посмотрел на Федорова.
— Ты чё орешь? — прохрипел он. — Ошалел, что ли? Дай воды.
Бутусов осушил почти полбанки и снова в изнеможении откинулся на подушку.
Федоров подошёл к окну, задумчиво глядя на шеренгу металлических гаражей.
— Слышь, меня никто вчера не пинал? — негромко спросил он у Бутусова. — У меня такое ощущение, будто по мне рота солдат пробежалась.
— Если бы я тебя, дурака, с горсада не увел, тогда тебя точно запинали бы.
— А чё, мы еще и в горсаду были?
— Еще и как были. Ты там джазу давал по всему пятаку. Ты чё так выехал вчера? В общаге, вроде, нормально держался, а как на дискотеку пришли, ты уже никакой был.
— А чё мы туда поперлись?
Бутусов нехотя пожал плечами.
— Дело в том, что я и сам плохо помню. Местами помню, а местами — ни хрена не помню. Но как ты там, на баб матом орал, я точно помню. Скажи спасибо, что я тебя оттуда увел. Тебя там уже убивать собрались.
— Да ну. — Федоров изобразил удивление. — Спасибо. А я вообще ничего не помню. Пока по общаге лазили — помню, а потом — все, как отрезало, дырка в голове.
— Плохо, Серега, когда дырка в голове.
— Да я еще курнул вчера в технаре, поэтому меня так и вымкнуло.
— Кстати, Соленый сегодня вечером должен подойти, вспомнил Бутусов, — драп обещал принести.
— Меня сегодня не будет.
— А, я и забыл. Ты сегодня опять пьянствуешь.
— Ну да. Сколько время?
— Не знаю. — Бутусов снова закрыл глаза. — Часы второй день стоят.
— Пойду, время спрошу.
Федоров, прихрамывая, вышел из комнаты.
“Я не хочу пить. Мне не нравится пить. Я не люблю пить. Я сегодня не буду много пить...”
Он ударил кулаком в зеленую дверь.
“Пить — здоровью вредить. Что у пьяного на уме — то у трезвого на языке...”
Федоров еще раз ударил кулаком, затем пнул ногой. За дверью послышался испуганный шорох.
— Кто там? — тихо спросил сонный голос.
— Откройте, милиция, — гаркнул Федоров.
После долгого позвякивания ключа в раскрывшийся проем высунулась голова Саши Костенко. Смешно торчали в разные стороны всклокоченные волосы.
— Серый, ты что, совсем с ума сошел? Тебе чего не спится?
— Много будешь спать, всю жизнь проспишь, — отстраняя Костенко и протискиваясь в комнату, сказал Федоров. — Мефодий, сколько время?
— Так пяти еще нет. Тише, пацанов разбудишь.
— А вон Камса уже не спит, — весело проговорил Федоров, подмигивая Трубкину. — Ладно, спите спокойно, пойду я. Разбудишь меня, когда в технарь пойдешь.
— Хорошо, — кивнул Костенко, закрывая дверь.
Трубкин вздохнул, натягивая повыше одеяло.
Федоров прошел к себе и с наслаждением упал на кровать. Его плот, медленно покачиваясь, поплыл в страну сновидений. “Свитый из песен и слов...” Последним чувством было желание пить.