Голем : Евреи города Одессы

* * *
Переход Суворова через Альпы видели?
Или, может, участвовали? Так вот, сватовство Мони Эйхенбаума к Лиане Сохадзе немногим уступало написанному по следам событий батальному полотну. Сплошная экспрессия! Разве что штыковая атака прошла поодаль.
Но громы и молнии летали, как ошалелые.
Мой сосед, холодный сапожник дядя Йося Кырчану, сказал однажды: каждый Вий дождётся своего Гоголя! На этот раз Вия дождался пристав Гиви Сохадзе. Старый служака привык считать себя человеком взвешенным и упорядоченным. В его семье не били горничных по лицу и даже не хлопали дверью. Но что прикажете делать, пусть вы и воспитаны, как английский лорд, когда Моня, эта сиротинка Божья, запинаясь и притопывая по ковровой дорожке потрёпанными башмаками, в одночасье выложил цель своего прихода: простите, пристав, я хочу вашу дочь себе в жёны…
Тут чистый ангел взовьётся, словно змей в воздушном потоке!

Все вразумления по поводу сватовства Моня отверг категорически, поэтому в доме Сохадзе развернулась битва Самсона с филистимлянами.
Впрочем, Лиана, как истинная Далила, моментально завладела ситуацией.
Она щёлкнула Моню по носу и тут же взвизгнула.
Все умолкли.
– Я уезжаю к тётушке в Анкару, – легко сказала Лиана.
Задумчивое облачко, заметное только Моне, пробежало по нежному лику красавицы, зацепившись за кончик носика с лёгкой горбинкой.
– Рейс в следующий четверг, – продолжала Лиана, пребывая как бы в задумчивости, но зорко наблюдая за женихом. – Вернусь через два месяца. Тогда и решу, утопиться в лимане или всё-таки замуж выйти!
Моня лихорадочно высчитывал: сегодня суббота… Остаётся четыре дня, чтобы собрать деньги на билет. Он должен ехать вместе со возлюбленной! Это же очевидно. Что вы смеётесь?
Жизнь влюбленного – сплошь мечта о несбыточном.

Двор Моти на Пересыпи принял живейшее участие в судьбе юного ухажёра.
Старый Нечипайло, ветеран морских битв, ожесточённо сипел в пустую трубку. Софочка Либединская, оперная актриса из варьете, гневно выбивала ковры, словно надеясь вместе с пылью изгнать из пристава гордыню и непокорство. Даже дедушка Циммерман, улыбаясь, словно младенец, беззубыми розовыми дёснами, принёс откуда-то потрёпанную картонку. Послюнил химический грифель и вывел на картонке кривыми печатными буквами:
«Евреи города Одессы! Объявляется подписка на билет в один конец для Мони Эйхенбаума. Наш Моня сирота и влюблён, как баран».

Подумав, Циммерман отрицательно помотал головой и вымарал последнее слово, исправив его на «Ромео». Затем он вышел к воротам и, оглядевшись, прикрепил картонку между редкими кольями изгороди. Воззвание старого Циммермана не собрало, правду сказать, ни копейки, хоть и вызвало целые ворохи зубоскальства. Между тем раздосадованному Сохадзе и без того приходилось несладко. Как назло, именно его участку выпало несение охранной службы во время визита важных французских гостей к местным нефтяным негоциантам…

… стоило мясоедовским щипачам – Зибен-Ахту, Ключарю и Сене-Сочи – увидать компанию заграничных чижиков, одетую шикарнее, чем дамский куафер Яша Глечик, у аристократов помойки тут же зачесались пальчики! А когда у Зибен-Ахта чешутся пальчики, любой, кто хоть раз прогуливался под платанами на Дерибасовской, скажет: если вы не фраер, держитесь за кошелёк! Но это вряд ли поможет.

А поезд тихо ехал на Бердичев… и громадный Ваня-Ключарь, шлёпая вперевалку по Французскому бульвару, толкнул широченным плечом рохлю-французика. Тот испуганно отшатнулся на приземистого Сеню-Сочи… а сзади налетел откуда-то Зибен-Ахт. Чтобы остаться после этого гембеля при кошельке и часиках, вам не помогло бы даже притвориться швейцарским сейфом! Французы, между тем, народ скупой, невесёлый и даже довольно склочный. Незадавшимся вечером созрел международный скандал. И пристав Сохадзе вынимает для себя два пакета, что характерно, оба с нарочными.
Один, от губернатора, предупреждает пристава об угрозе срыва важного международного визита с далеко текущими для всех последствиями. Другой – что у пристава вполне свободно найдутся время до утра и триста рублей, необходимые для выкупа награбленного.

Жулики тоже соображают в международных осложнениях, особенно когда есть кому наставить ходящих путями неправедными… Пристав долго взвешивает на невидимых весах. Наконец, второй нарочный, смущая горничную сморканием в запотелую ноздрю, получает искомые триста рублей и скрывается в сумерках.

Пристав Сохадзе отнюдь не наивен и хорошо знает дело.
Любому, кто смыслит в сыскной работе, ясно, что барахло с залётного фраера сняли люди Пети-Метронома либо архаровцы Фимы-Котика… то есть, пардон, конечно – Фимы Барабанова! Оговорочка пущена оттого, что Фима-Котик последнее время канает под аристократа и бомбит фраеров лишь в Оперном театре. Наконец, клиента могла сработать контора «Зибен-Ахт со товарищи». Тут и выбирать не из чего!
Но если с деньгами пристава приключится что-либо, жулики знают: вся Одесса будет неделями дрожать от облавы. Хоть Привоз закрывай! И воры сами сдадут потерпевших. Ближе к ночи в уютном доме Сохадзе раздался стук в дверь, и вышедший на крылечко пристав обнаружил тряпичный свёрток с крадеными цацками, аккуратно примотанный суровой ниткой к дверной ручке.
Наутро французы передумали уезжать, и переговоры с нефтепромышленниками чопорно вышли в эндшпиль.

Следующим вечером Зибен-Ахт и старый Циммерман уединились для непростой беседы.
– Ты мою афишу читал? – начал Циммерман.
– Это где клоуны и говорящий кот на проволоке? – спросил неунывающий Зибен-Ахт.
– Мотя, конечно, клоун… но не кот! Он должен поехать в Турцию, – сказал Циммерман с почти родительской интонацией. – Ты себе ещё украдёшь, Зибен-Ахт!
– Я вас умоляю, Циммерман! – сказал Зибен-Ахт. – Перевернули город и нашли мецената! Вы мне родовую травму заговаривали, старый болтун, а я уже пытался сдёрнуть с вас бранзулетку с цепочкой. Кого вы лечите? Какое дело мне до вашего Мони, трясця его матери?!
– Моня очень влюблён, и Моня должен быть счастлив! – твёрдо сказал Циммерман. – Иначе мальчик отправится по скользкой дорожке. Он может вырасти циником, философом или анархистом. Ты же не хочешь, чтобы Моня сделался анархистом?
– Да чтоб меня украли, если хочу! – сказал Зибен-Ахт.
– Но я имею пару слов для тебя, Зибен-Ахт! – продолжал Циммерман, предостерегающе подымая тонкий, высохший палец. – Если ты откажешься помочь, я сделаю так, что вам, божедомам, мало станет места на пароходе. Слухай сюда, Зибен-Ахт, и вынь из ушей мозоли. Фима-Котик ходит до Циммермана, и Циммерман говорит дельное с Котиком. Петя-Метроном стучится в эту дверь по ночам, и я, как проклятый, иду беседовать с Метрономом. Нужны вы все старому Циммерману, как единственный зуб во рту! Но я говорю, что делать завтра после сделанного сегодня. И вы, глупые сторожа чужого добра, всё ещё живы и на свободе! А теперь, что ты хочешь, Зибен-Ахт – чтобы я взял и изменил своему общественному долгу?!

Собеседники смолкли.
В тишину ворвалась звонкая перекличка паровозных гудков.
Плотный запах жасмина можно было резать ножом.
– Ишь, как цветы воняют… Не иначе, к дождю, – сказал Зибен-Ахт, слегка омрачась. – Вы, Циммерман, у Бога на особом счету. И он таки не даст вам помереть своей смертью!
– Я говорил с тобой вежливо, как с имбецилом, – сказал Циммерман, пожевав пустыми дёснами. – Изыди, крендель! А деньги выложь, и поживей…

Пароход, отчаянно дымя, собирался покинуть пристань, когда Моня, увешанный узелками и чемоданами, ворвался на сходни, словно заплутавший торнадо. Увидев жениха, Лиана даже подскочила от радости и, сбежав с верхней палубы, набросилась на Моню с расспросами.
– Нарядный-то какой! – теребила она растерянного юношу. – Причёсанный! А кудри-то, кудри зачем смочил? Ладно… ты лучше, Моня, скажи: где это ты, босяк, набрал столько денег на билет? А? Сам украл или помог кто?
– Конечно, помог! – слабо улыбаясь, сказал Моня.
Он никогда не был настолько счастлив и оттого с трудом осознавал происходящее.
– Да кто? Кто помог-то? – не отставала Лиана.
– Ну ясно, кто… Евреи города Одессы! – сказал Моня, и оба расхохотались.
Ничего не добившись, Лиана помогла неопытному пассажиру отыскать свою каюту третьего класса. Моня закинул вещички и гордо повёл невесту в буфет – праздновать победу с пирожными и шампанским.