виктор иванович мельников : КУЛЬТУРНЫЙ ОТБОР

Аплодисменты пробивались сквозь крики восторга, зал ревел – я, настоящий мужик, бросил жену, курить и пить. Зал наращивал гул всё пронзительнее и острее, я кланялся налево и направо, слышался уже рёв, надрыв даже – кому-то, наверное, было больно от своего крика, но я оставался равнодушным к оголтелому залу. Ибо только я один знал, не считая любовницы, что в тайне ото всех – и от себя тоже – выкуриваю одну сигарету ночью, перед ужином выпиваю сто грамм водки, а жену мне заменяет другая женщина. Я живу полной жизнью. Должно быть, не многие так живут, но мне нет дела до них, по правде сказать.
Другое дело – аплодисменты, откуда они? Или мне кажется? Лучше уж освистали! Ведь я, в сущности, ведомый сверху, несу ерунду, лажую. Но делаю, по правде говоря, всё профессионально, не подкопаешься, однако. Поэтому и не освистывают, принимают. Как таблетку от неизлечимой хвори.
Узнав меня на улице, многие чуть ли не кланяются, как я осуществляю это сейчас на сцене, здороваются, заискивают – почему? Если я это действо произвожу перед толпой, не различая лиц, так положено, это моя работа, то почему одинокая личность бросается в ноги – чтобы его заметили?
Неужели толпа не может, как я, уйти от своих пороков днём, а ночью вернуться к ним?
Но аплодисменты сыпались не только потому, что я бросил жену, курить и пить. Импресарио сказал об этом, так сказать, к слову. Антиалкогольная и антитабачная компания набирала обороты, словно предвыборная, многожёнство и распутство поощрялись, религии смешались, но ислам побеждал (их больше), и это всё я воспевал в своих песнях (правда, на исламе стояло табу), популярных хитах, которые слушали все, без разницы возраста и национальности! И делалось приятно, а вместе с тем страшно, от того, что тебя видят днём одним, а ночью видеть не могут, ты становишься совсем другим, возвращаешься в свою колею. Бунтуешь в одиночку.
Если про жену я забыл, то дым сигарет и горький привкус водки мне снился по ночам. Я просыпался, случалось, шёл к холодильнику, наливал очередную рюмку водки, закуривал сигарету – я делал всё тоже, что другие днём, только ночью, когда это было запрещено. Ну, может быть, соглашусь, что преувеличиваю, курить дома разрешалось. А вот пить – нельзя! Тупой закон. Для всех один.
Молодая любовница могла сдать, я понимал. Поэтому приучал к сигаретам и алкоголю. Зависимая от меня и от вредных привычек, она становилась покорной. И если я её будил, вставая с кровати, она шла со мной в столовую комнату, где курила и выпивала.
После мы занимались любовью прямо на дубовом кухонном столе. Ей нравилось быть сверху. Она могла себе позволить такое только в сексе.
Перед тем, как вернуться в кровать, она почему-то говорила одну и ту же фразу:
- Ну и набралась я, так-растак, — и шла в ванную подмываться.
Я делаю несколько шагов назад, продолжая кланяться. И вижу боковым зрением, что в этот момент аплодируют ни мне. Чуть позади, слева от меня, стоит другой человек, он показывает рукой в мою сторону, но это не импресарио. Повернуться к нему я не решаюсь – уйти? А правильно я поступлю?
И остаюсь на сцене.
Гул не смолкает. Я больше не кланяюсь. «Сегодня напьюсь, — думаю с мужским самодовольством, — сам на сам, а любовницу выгоню, привык к ней, не хорошо всё это».
Подходит импресарио, уводит меня. Я понимаю, что вёл себя на сцене не правильно, я должен был уступить место. Мне стыдно, и я краснею. Это впервые со мною.
Импресарио ничего не говорит – он почти сразу убегает на сцену.
- Так мне и надо, — говорю сам себе вслух, а после замечаю, что слова мои услыхали другие. Эти «другие» не аплодируют, они злорадствуют. Смотрят на меня – и злорадствуют. Конкуренция. Второй всегда желает отодвинуть первого себе за спину. Почему-то уйти самому не получается – надо обязательно кому-то тебя убрать. Или съесть.
Естественный отбор. Только культурный.
Я выхожу из служебного помещения. Меня ждёт машина. Возле неё моя любовница. Она презирает меня, уходит прочь без каких-либо слов – они, честно, мне не нужны. Я понимаю, что теперь не буду тратить силы, чтобы её выгнать из своей жизни.
Шофёр молчит. Как будто знает, что произошло.
- Гриша, тебе сказали? – спрашиваю у него.
Он просто кивает головой.
Я раздавлен. И знаю, как поступлю сегодня ночью.
Оставшись дома один, я включаю телевизор. Обо мне – ни слова. И я всё равно решаюсь напиться.
Жестокость пересиливает человеколюбие. Со мной поступили жестоко.
Я с любопытством смотрю на себя в зеркало и избегаю своего взгляда – в руке у меня стакан, я перевожу на него взгляд всё время. Содержимое стакана превращается в правду. Вот почему, оказывается, выпивать разрешается только днём. Надо, чтобы вера приобретала абстрактную форму… ложь спасает всегда самого лжеца, но иногда происходят сбои… а ночью требуется отдых.
В этот поздний час бессвязные наблюдения и мысли скользят по поверхности сознания, ищут правдивого слова и не находят его.
Любое слово легко подкупается. Любому слову находится другой смысл. И я, пьяный, питаемый ужасом, радостью – всеми, однако, чувствами – в том числе и надеждой, что всё обойдётся, закуриваю сигарету. Кашель пробирает нутро, будит таинство ночи – вот откуда взялась радость! Кто не спит – пусть слышит, что и я не сплю. Смертник перед казнью вряд ли заснёт спокойным сном. И я, предчувствуя падение, наполняю себя ядом, которое после выплесну в пространство, чтобы озлобиться ещё больше. Потому что на круги своя не возвращаются, успех – он остаётся в памяти, и то – только твоей, чтобы взболтать тщеславие.
Телефонный звонок звучит с того света. Я беру трубку и слышу голос продюсера:
- Филипп, вас просят вернуться.
- Кто?
- Не догадываетесь?
- Уже поздно.
- Собирайтесь!
Быть одновременно дичью и охотником невозможно. Я плохо соображаю, но понимаю, что это так.
- А если я не приеду?
- Почему, Филипп?
- Я пьян, — говорю честно.
- Как?!!
- А вот так – я человек, имеющий вредные привычки.
- Но…
- Именно сейчас, мой дорогой, пьяный, с сигаретой в зубах, я хочу раскинуть руки жестом смертника, разрушить одним криком своего голоса эту жалкую очковтирательную машину повседневности, которая, ты понимаешь, сама распадётся в будущем. Этой ночью я заболел призрением невозможного, а это неизлечимо. Слышишь?
Трубка молчала. Я смотрю на телефон, вызов сброшен. То ли я сам отжал кнопку, то ли на том конце телефона…
Назначенная пресс-конференция на утро как будто специально была сделана для моего разоблачения.
Вопросы сыпались один за другим. Моё воспалённое сознание воспринимало всё на автопилоте. Я отвечал кратко, не вдаваясь в рассуждения.
И вот корреспондент, девушка, наверное, азербайджанка, или турчанка, а может армянка – уже не интересно, спрашивает, почему я отказался поехать выступать сегодня ночью?
Подстава! Ей кто-то сообщил. Этот «кто-то», — без сомнений, импресарио. Продюсер не может. Его деньги во мне.
Фрагментарная слабость вызывает вспышку ярости – какого хуя! Для чего весь этот цирк?!!! Внезапное проявление гнева обрушивается на неё – и это ломает меня, а не её. Передо мной неожиданное препятствие, которое я не могу обойти, не могу перепрыгнуть, я ору и матерюсь, но понимаю, что таким образом не смогу преодолеть барьер, а другого пути для выхода из создавшегося положения нет.
Яростная битва с самим собой прошлой ночью приобретает новый этап настоящего самоуничтожения, от которого раскалываются виски, теряется голос. Музыка в вышине становится торжественной, но только для меня – для других звучит траурный марш.
Пустота.
Сестра укрывает до подбородка простынёй, мочит под краном полотенце, наклоняется, кладёт мне на лоб. В оттопыренном белоснежном халате я вижу маленькую красивую девичью грудь с тёмными сосками, покрытыми вокруг ореолы короткими чёрными волосиками – она еврейка? – но мне ничего не хочется: ни курить, ни пить, ни ебаться.