Антоновский : С.Е.К.С

(глядя на черную щель между сисек)


В контакте он смотрит на выложенные фотографии малознакомых баб – многие из них снимаются в таком ракурсе, чтобы щель между сисек – казалась бесконечным черным манящим пространством, чтобы сиськи казались больше. Черная щель в запретную комнату. Он думает про эту щель, про её значение в мироздании, про эту космического цвета складку, про бездну в которой тонут с головой. Он думает, что эта щель, скрывающая тайну, гораздо притягательней, чем сами сиськи, и когда обе груди уже оказываются у тебя в руках упругие или мягкие, большие или маленькие, неважно, всегда испытываешь небольшое разочарование – виртуальное оказывается лучше реального. Где-то в бессознательном смеются над ним смехом профессоров-психов, триада для которых он всего лишь отличная лабораторная мышь – Фрейд, его сын Жан Лакан, его внук Славой Жижек.

Кончается лето, последний день. В 9 вечера на улице неожиданно многолюдно, толпа чуть суетится, закрывается лето – в круглосуточном на остановке берут шампанское, вино. Бухать в такой день, определенная форма нигилизма. Человек не освобождается от 1 сентября, от школьного проклятия, никогда в своей жизни, идут в школу твои дети, или просто чужие дети идут в школу, а ты видишь мамаш у цветочного ларька, развалы с тетрадками, 10-классников собравшихся с пивом у парадной, и чувтсво того, что завтра наступит глобальный понедельник возвращается к тебе. Хотя завтра просто очередной рабочий день.

Он хотел бы родиться во Франции, быть убежденным леваком, интеллектуалом, писать критические статьи против либерализма, или наоборот быть крайне правым, ненавидеть арабов, вообще всех мусульман, твердить в каждом своем тексте, что скоро Европа рухнет под тяжестью своего мультикультурализма. Или принять ислам как когда-то Рене Генон, исследовать чужую культуру, быть сакральным антропологом. У него нет четких убеждений, ему интересно все.

Вот его отец бывший дальнобойщик, сейчас на пенсии – читает Первулеско и ГиДебора. Был диссидентом в советское время, теперь резко полевел. По вечерам раз в две недели, бывает чаще, они созваниваются, и отец рассказывает, как этот мир трещит по швам.
- Этот тоталитаризм похуже сталинского, эта власть двойных стандартов, теперь она особенно обидна, сынок.

Ему не хочется, чтобы отец старел. Всякое поколение людей стареет в предапокалептическом мире.

Но есть сиськи, и есть щель между сиськами на фотографиях, и от этого не все потерянно у этой планеты. Их обладательницы свежи и прекрасны, они женщины – в них есть тайна, что у них в голове – веселая игра, бессознательная и стремительная, он не верит, что они страдают от отсутствия фаллоса, что они проникнуты завистью к фаллосу, он никогда не верил в это. Каждая из них femme fatal – она поставлена сюда слепым драматургом, чтобы следователь в мятом бежевом плаще, в ходе очередного расследования разобрался в себе, понял себя – чистый noir.

Его зовут Андрей Евгеньевич, ему исполнилось горьких 26 лет, выпускник философского факультета, он работает в рекламе, а по выходным стоит на фейс-контроле в кабаке для похожих на возгордившихся беспризорников, хипстеров. Он и сам не знает, зачем ему все это, нажиралово каждые выходные, сотни голов быдла – которым приходится говорить: “закрытая вечеринка” а в ответ выслушивать “город маленький мы тебя найдем и ноги оторвем” — за ночь он впускает сюда ещё больше быдла, просто со вкусом одетого и способного как-то внятно держать в голове пару якобы сложных тенденций истинной современности, современности по правильным журналам. Он давно уже просек для себя что никакого различия нет, но он знает правила игры, впускает сюда по культурному коду, – который настолько же пустой, как и у этих лысых мужиков в блестящих куртках, которые воют себе под нос – “Барбара Стрейзанд”.

Страж ворот закона, трансформированный в стража ворот вечеринки, (как он сказал однажды сильно пьяный качку с голым торсом – Ты не можешь попасть на эту тусу, потому что эта туса только для тебя одного приятель. Ты её первопричина и цель. – тот ушёл в замешательстве ) и он здесь ради разочарования сиськами, конечно же для этого, этот самый очевидный факт, проговариваемый внутренним голосом по сто раз за ночь, который тяжелее всего признать в себе.

Секс со случайными девушками приносит и удовлетворение, и разочарование. Он никогда не может отдаться процессу полностью, оторваться от реальности, стать инстинктом.
Мир вокруг цепко держит его за шкирку и не даёт провалиться в бездну. Лишь иногда в финальном рывке, мысли – “Я ебу её, ебу её, она охуенная, охуенная, вот теперь я по настоящему ебу её” – превращаются в равномерный гул, ноги сводит, но каждый раз эта минута оказывается в прошлом, её нельзя поймать мыслью – “это происходит сейчас” и он приходит к выводу, что любой секс виртуален, либо в прошлом, либо в будущем и никогда в настоящем. Секс недостижим, и невозможен и он воспринимает секс, как потерянный рай. Но это мгновение оставшееся в прошлом, даёт импульс стремится к очередным сиськам, очередным бабам. Он любит большие сиськи и презирает героиновый шик.

У него есть новая Хонда, и основная работа приносит очень неплохой доход. Он понимает в этом, как сегодня можно зарабатывать, он выставляет огромный прайс за свои услуги, запредельный прайс и чаще всего это оправдывает себя. Самое дорогое и единственное существующее – знак, и он продает знаки, очень дорого. Он достаточно рано стал зарабатывать, женился на однокурснице у них родилась дочь, но в отношении ребенка он вёл себя крайне инфантильно, постоянно пытался спихнуть Агриппину к бабушкам, предлагал жене гулять, тусоваться и продолжать жить полной жизнью, он никак не мог смириться с ролью отца, и в итоге Саша нашла для дочки нового папу.

И тогда Андрей Евгеньевич ушёл в загул. В протертой косухе и узких джинсах, он стоит каждый день у входа в бар – получал за это смешные деньги, которые никогда и в глаза не видел, поскольку все берет алкоголем в баре, впрочем, чаще всего, даже с учетом 70 процентной скидки, оставляет здесь и свои реальные деньги.

Лето кончается, но до этого у него выдалось несколько выходных в будни. Он валялся дома, читал какаие-то книжки, потом сходил за сигаретами, увидел, что мир готовится к первому сентября, потом пришел и палил фотки малознакомых баб в контакте.

У баб существует тело – их мудрость телесная, их космическое существо выставлено наружу – напоказ. По настоящему они не такие – Он ловит себя на мысли, что считает или может быть даже знает, что внутри женщины уродливы, что их внешний облик это приманка, но если об этом долго думать, если развивать эту мысль можно сойти с ума.
Но размышления уже не остановить и дальше он думает, что если долго вглядываться в бездну между сисек – это истинное чудовище можно разглядеть.

Он часто вспоминает о женщинах совсем без сисек. Точнее об одной. Их было две, они обе были прекрасны. У обоих было совсем плоско, только крупные темные соски, но нет у той о которой он часто думает, которую ему кажется, что он обидел, были светлые. И светлые волосы. Она прыгала сверху на нем, а он поднимал глаза и видел плоский торс, и становилось странно не по себе. Он выражал это “не по себе” словами, он говорил себе в своих мыслях – говорил с собой, потому что не мог избавиться от этого – говорить с собой, вовремя секса. Он говорил сам с собой, всегда. И в тот момент он говорил себе – У неё совсем нет сисек, какого чёрта.

Он уверен, что мысли не должны выражаться словами, как в тот момент когда, последнюю минуту, перед тем как кончить, настоящее перестает существовать – будущее переходит в прошлое, и он надеется когда-нибудь отучится думать текстом – сначала во время секса, потом вообще. Точнее это его глобальная цель. Секретная.

Он давно не испытывал любовных драм, он по-настоящему не любил после развода, он выгонял всякую любовь из себя, потому что слишком боялся тяжести драмы. Он врал что любит, тем девушкам, которых хотел добиться, тем которые могли вить из него веревки, он врал им что любит, чтобы потом, в случае трагедии, в случае отсутствия взаимности, ничего не говоря уйти спокойно, отпустить, ничего не сказать, но продолжать дальше жить спокойно, встречаться с другими.
Те, которые не дали, их не так уж и много, те которые не дали, он говорил им, что любит, это было последнее, и он сам знал что бесполезное, но говорил – а они все равно не давали, продолжали ещё больше издеваться. Ему казалось, что эти женщины глубоко несчастны, что они ненавидят жизнь. Он смотрел на себя их глазами – в их глазах он был противником, тем, кем можно играть, против которого можно применять какие-то дешевые стратегии, его, безусловно, раздражал такой взгляд на себя. Он думал рационально, и он понимал, человек, который смотрит на тебя таким взглядом – его невозможно любить. Для него стала нонсенсом любовь без взаимности, несчастная любовь. Он слушал истории друзей, которые впадали в глубокие депрессии и только пожимал плечами. Лишь на выходных, когда нажирался, отпускал себя, звонил тем, которые не дали, и что-то надломлено играл в трубку. Какую-то полную ересь. Большой драматический.

Андрею Евгеньевичу хотелось сделать что-то большое, творческое, приложить куда-то свою энергию, создать что-то настоящее. Разочарованный в искусстве (эта разочарованность была его стержнем, искусство было до 25 лет, потом он понял, что все пустота в пост-модернистком мире, он спустился в измерение первозданного, для него не существовало мифа. Искусство своим повторением, своей вторичностью несет лишь депрессию.) он хотел сделать что-то для этого мира, что-то, что изменит его. И он тайком сочинял свой язык – не код, но язык. Он исследовал свой секс – секс, который неизменно оставался в прошлом. Он был сакральным антропологом своего секса. Он не предавал этому занятию пафоса, он просто пытался найти в сексе то, что заменяет мысли. Он знал, что обнаружив это, спасет человечество.

И сейчас глядя на щель между сиськами на фотках, лежа в оконечности лета, на кровати с ноутбуком, он понимал, что стоит на пороге такого открытия.

Возможно, истинную любовь не жалко потерять, возможно, с истинной любовью не нужно заниматься сексом, возможно истинная любовь не в обладании – он думает так, и счастлив за тех баб, которые не дали ему, за ушедшую жену. Он, наверное должен быть спокоен за них, и пусть это спокойствие их охраняет. Пиздастрадания — стремление вернуть собственность, чтобы ещё потешить свое тело. Вот что его раздражает.
Значит – делает вывод он, сиськи все ещё открыты перед его взглядом, на ноутбуке, их обладательница заманчиво наклонилось, сколько он уже смотрит на эту сингулярность, сколько он уже загипнотизирован ей, наверное, больше получаса — значит, он действительно не врал тем, которые ему не дали, он не врал им и он спокойно и по-настоящему их любит, без капли сожаления отпустил. Он чувствует воодушевление, он рад за них. Когда нет любви, так просто отпустить, так просто простить, когда нет любви, так просто не волноваться и не париться, быть благородным и пожелать счастья, и думать что это и есть настоящая любовь.

Мысли все ещё идут текстом, все ещё проговариваются внутренним голосом, мысли все ещё падают в бездну разреза между сисек, но теперь ему на ум приходит странная теория, что если секс лежит вне времени, вне настоящего и будущего, может ли быть, так что он прямо сейчас трахается? Прямо сейчас, одновременно с теми с кем уже трахался и с кем ещё будет.

Если бы он был французским интеллектуалом, вся эта энергия была бы направлена на одну идею. Он писал бы толстые книги по этому поводу, выступал бы в интернетах с комментариями текущих событий. Но он ненавидит эту суету и конкретику. Да и какая к черту вся эта давно ставшая виртуальной политика, конкретнее вот этих вот конкретных сисек, и черной щелки между ними.

Неожиданно ему приходит на ум определение –
Метафизическая вагина

Он смеется. Определение слишком пошлое. Не в плане пошлое, что какое-то неприличное, но слишком прямое, слишком в лоб. Кажется этим определением нарушена вся сакральность. Черная дыра больше не кажется такой притягательной.

Конец лета горчит, это странное послевкусие остающиеся после того, как все лето уже съедено… никакого открытия, никакого катарсиса черной дыры, он отворачивается от ноутбука и закрывает глаза. В черное. Вспоминает как в детстве надавливал на закрытые веки чтобы видеть цветные пятна, давит на веки и погружается в этот кислотный мир. Наверное там первоначало и истина.

Он смотрит на себя со стороны – Виртуальный человек, в виртуальном мире уставился на черную виртуальную дыру. Тут даже комментировать нечего. Это выглядит жалко.

Он думает, что чувства глупы, и глупа поэзия, которая ищет в них правду, но глупа и идеология, которая никогда не даёт то что обещает, и все глупо, и главное забыть о том что все это глупо. Но есть высокая планка страстей и к ней, наверное, должно стремится, ибо принимаешь правила игры.

И вот он стоит у входа в черную дыру между сиськами четвертого размера и решает, кого пустить на эту вечеринку, на которой не будет разочарования от двух кусков плоти в твоих руках. Пускает по запаху и по приятным ощущениям в паху, ибо перестал думать текстом, ибо отключил что-то в себе, но спас ли он человечество. Ох, простите, он уже не может выразить это словами.

И вот он стоит и стоит там. Герой рассказа, этот Андрей Евгеньевич.

А потом звонит мама и говорит, что отцу плохо с сердцем и его отвезли в больницу.