Голем : Лучший способ сойтись по-родственному

* * *
Что Бог ни делает, всё к лучшему.
Либо он просто шутит. Вот вышла у нас история… давно уже.
Но случилась такая быль. Не верите, не настаиваю. Как говорил покойный Йохим, кучер адвоката Лукомского, настойчивы только круглые идиёты.
Не хочете слушать, свободно можете помидорку съесть.
Было это… да кому нужны эти истории с географией?!
Это было у моря, где ажурная пена… да-да – Северянин, чтоб он был здоров! Припоминаете всемирный потоп? Так сразу, как просохло, Бог вернул на землю море и солнце, чтобы молдаване снова выстроили глиняный дом на берегу, а греки сплели сеть, выдолбили лодку и привезли из Турции контрабанду. Повезло, потоп смыл людям грехи!

Что смотрите?
Уже и Богу не доверяете? Сами у него и спросите.
Вон, Кресто-Воздвиженскую церковь проезжаем… так я о потопе! С тех самых времён, когда армянские евреи причалили к Арарату, не было у Грачика Товеляна ни жены, ни настоящей фелюги. Никто не припомнит, чтоб были – значит, их не было. А что оставалось у Грачика, так это нестойкий ум и две молоденькие дочери. Девочек звали Ася и Фира. Ася обличьем русая кацапка, волоокая и шальная. Фира, напротив, типичная иудейка. Нрав у Фиры шумный и немножко растрёпанный. Рявкнет, бывало: пшли вон, нахлебники! – мухи или нищие летят с-под окон, как ощипанные.

Родословная Товеляновых дочерей выглядела довольно смутной.
Так же, как и прочего населения южной России. По маме девочки были евреи и немножко курды. По папе – неясные армяне и гои. Русские оболтусы ввязались в армянских прохвостов, ежели взять их конкретно. Путаница кровей, само собой, порождала войну народов с криками: мерзкая жидовка… вонючая кацапка! И всё тому подобное.
Вы спросите, что тогда делал Грачик… старый Грачик берёг себя для лучших времён.
Бывало, промычит только, заслышав звуки скандала:
– Дочи-дочи! Делайте мне покой, а не раскардаш в заведении… вот докурю трохи, и ходу до надзирателя!
На что дочери отвечали вежливым хором:
– Закройтеся, армяш неумытый!!!
Скажите, чем не Третий Интернационал?

В общем, девочки и Грачик жили душа в душу.
Когда округа заметила, что Ася хороша в бёдрах, а Фира в грудях, зачастили к Товелянам сваты и женихи. Хороши были сёстры! Вы, я вижу, тоже любите женщин, а Товелянши были из лучших! Золотистые, гладкие, смуглые, словно груши «Империал». Стоят, бывало, на Привозе, словно пара бокалов с рыжего янтаря, что на витрине старого Тартаковера…

От великого ума и с благословения дорогобужского раввина взяла себе Ася в мужья губернского чекиста, комиссара товарища Шнеерзона. Венчалась пара на еврейский манер, а как же! Потом женились и на советский. Фира тоже не лопухнулась: закоцалась в семейные кандалы не где-нибудь, в православном соборе! Белокурого красавчика взяла себе Фира. Как его… ну да, разумеется! Вышла Фира за Лёвчика Врубеля. Биндюжники Врубели с Мясоедовки, припоминаете? Звали Лёвку от собаки до возчика исключительно Кочумаем. Щипач и фармазон был Лёвчик, такая планида выпала. До чужих денег был сам не свой. Не ходил на пляж – не мог видеть, как люди без карманов болтаются! В остальном, конечно, редкостной был души человек.

Дурацкое имя Кочумай Лёвке досталось вовсе не по наследству.
Били его как-то на пасху подгулявшие ямщики в трактире, пока Лёвка не крикнул, выплюнув три зуба: всё, земляки – кочумай! Хватит, то есть.
Так и повелось: Кочумай да Кочумай…
Разве что Лёвкина мама, бывало, крикнет ему в сердцах:
– Врубель, скажи мне, раз такой умный: зачем твой папа не издох ещё в колыбели?!
Зачем-зачем… ну откуда ребёнку знать.

Революция не разбросала Грачиковых зятьёв – скорее, наоборот.
Как вышло-то: двадцатый век. Двадцатый год. Не стало в одночасье ни богатых, ни бедных. Революция всех сделала нищими. Лёва бросает щипать трактирных по мелочам и идёт в лавочку Тартаковера с наганом и задумчивым лицом человека, изменяющего профессии.
Ювелир Гирш Тартаковер был кто угодно, только не полный идиёт.
Он говорит себе: Лёва, это не революционный праздник, который можно пересидеть за шторой. Тут надо что-то делать руками. И тогда Тартаковер бросает нежную кралю, Нюсю-белошвейку… понятно, где она ему узоры вышивала. Спускается в лавку и разрешает Лёве сделать витриночку поскромнее. Потом Гирш делает вид, будто ключами в сейф не попадает, и вообще готовится упасть в обморок. Большой руки был артист Тартаковер! Даром, что ли, пережил двух молоденьких жён.

– А если я тебе ногу прострелю, старик, ты мне откроешь? – спрашивает гада Лёвчик. Тартаковер крепко задумывается над вопросом.
Нюся осталась в спальне. Она молчит, но очень напугана и, зажмурясь, ждёт выстрела. Но разговоры обрываются звонком: дзынь-дзынь! А это уездному комиссару товарищу Шнеерзону с маузером в деревянной кобуре и двумя поцами в чёрных кожанках приспичило узнать, не обнаружатся ли в лавке Тартаковера камушки, рыжевьё и прочие цацки, взятые ономнясь тремя молдаванами с имения полковника Лыщатого?

Кожанки входят. Тартаковер кланяется.
Вопрос ювелиру задан. Гирш размышляет, как бы половчее соврать чекистам. Тем временем Лёва прыгает вверх по лестнице и прячется от деверя в спальне, в тяжелых сонных портьерах. Забившись в складки, он сидит там, как церковная мышь, попавшая в походный алтарь, и неистово молится на фотографическую карточку товарища Луначарского, прося большевистского бога, чтоб черти унесли как можно дальше товарища комиссара… В городе знают, что Шнеерзону запросто шлёпнуть любого мародёра или грабителя.
А ведь стрелять по живому – тяжёлый труд.
Да что говорить! Революционный долг сполнять, это вам не в тапки нагадить.

Погружённый в молитву Лёвчик замечает Нюсю в отблесках канделябра.
Кочумай соображает, что двери в спальне можно замкнуть на ключ и ни о чём таком больше не беспокоиться. В два прыжка Лёвчик летит и щёлкает ключом. Нюся молча делает круглые глаза: ой, что такое?! Но быстро успокаивается, признав красавчика-фармазона. Что ж, Лёвка, не будь дурак и быстро раздевшись, атакует Нюсину грудь и неплохих размеров перину.
Надо ж собраться с мыслями и как-то успокоить девушку…
Шуметь в будуаре нечем, но всё же началось там немножечко шума.
Узоры, конечно, узорами… но на яблочный штрудель с Кочумаем Нюся не рассчитывала! Кстати сказать, против Фиры жидковата была бы в драке – двух минут не продержится… не стоит и связываться.

Тартаковер, стоя в прихожей, слышит шум наверху.
Ювелир оплывает потом и жмурится, словно его щекочут. Половина одиннадцатого вечера, а в лавочке вызрел ажиотаж… это уже неювелирный магазин, а сборище божедомов! Тартаковер хватает любимый подсвечник под дутую бронзу и ведёт Шнеерзона показывать ему пустую кладовку.
В это время Нюся опрокидывает резвящейся ногой единственную в спальне свечу, и очень удачно – прямиком на портьеру. Вот когда загорелось, так загорелось! Прямо как на пожаре.

Лёвчику бы в окна уйти, но рамы Тартаковер забивает гвоздями.
К дверям из-за сильного жара не подлезть, дилемма… Шнеерзон слышит крики и ощущает запах лёгкого дыма. С чекистской прозорливостью комиссар понимает, что поджог затеян хозяином лавки с целью злостного сокрытия улик. Шнеерзон героически подымается в спальню, сносит плечом закрытую дверь и арестовывает в дыму и пламени совершенно голую Нюсю, а совокупно и погрустневшего Лёвчика. В этот момент на комиссара падает семисвечовая люстра и сильно осложняет ему картину происходящего.

Чёрные кожаны, крича и паля из наганов, бегут за бочкой с пожарными.
Вы видели эту бочку? Она без дна… настоящая пустыня Сахара.
А Шнеерзон лежит себе спокойно и ни о чём таком не мечтает.
Он, судя по всему, готовится увидеть дедушку Ицхака и бабушку Цилю.
Им есть что ему сказать… Сообразив, что гроза миновала, Лёвчик выталкивает Нюсю на лестницу: беги что есть духу! И голая Нюся что есть духу ползёт на карачках. Я бы с Нюси на карачках картину маслом сполнял, а оно вам надо? Кругом же голый авангардизм.

Тартаковер зверем воет на улице, приплясывая у кипящих заревом окон, словно вилюйский шаман. Всё у гада застраховано! Однако тут промашечка вышла: Советской власти страховые выдумки при царском режиме – сплошной пережиток, то есть абсолютно до лампочки.
Лёвчик, недолго думая, берёт на плечи томного Шнеерзона и несколько меняется в лице: Шнеерзон – двухметровый еврейский бугай с бычьей шеей, а Лёва – субтильный расейский субчик с фигурою гимназиста. Что поделаешь: деверь деверю поневоле свой! А своего Лёвчик не бросит. Вытащил-таки Шнеерзона, причем практически нетронутым.

Что же… Гирш Тартаковер, рассказывают, спас из огня горстку самолучших брильянтов плюс заграничный паспорт. Врут, наверное: паспорт ведь купить можно. Короче, все выжили, а лавка сгорела. Нюся уехала к маме в деревню, с позором и выходным пособием от Тартаковера.
Далее при облавах Шнеерзон бережно содержал Лёвчика у дальних еврейских родственников. А Лёвчикова Фира – многими годами позднее, во время чистки советских внутренних органов – кормила-укрывала семью Шнеерзонов, пряча их в катакомбах. Рассказывали циркачи, будто семьи теперь в Румынии. Держат на паях гостевой бордель.
Вот я и приехал… будете в Букурешти – нашим кланяйтесь.