Голем : Поздний вечер в Бердичеве

* * *
Щипач Филимон Рогалик, а попросту Фима-Кныш, был самым невезучим вором в Бердичеве. Настолько невезучим, что с Фимой боялись связываться даже цыгане!
Но не этим Фима славился по округе: это был вор с душою романтика.
Милиция обожала Рогалика и не била при задержании. Фима был неглуп, находчив и весел, не отпирался в содеянном и попадался с поличным. Его ловили даже ночью! Ну кому ещё могло прийти в голову – замерев на бегу, глянуть, не сбилась ли с дороги погоня… Он крайне сочувствовал своим жертвам, но труд патологически ненавидел и до смерти любил рассказывать истории про знаменитых бердичевцев. Обретая вдохновение с заходом солнца, начинал рассказы Фима поначалу довольно витиевато. Но ближе к полуночи он забывал о красотах слога, стремясь навстречу изумлённым глазам и разинутым ртам своих слушателей.
Вот один из таких вечеров.

Вечер сопит и фыркает дождевыми каплями.
Гаснет сизая подкова заката. Козий выпас на опушке до краев налит запахами мокрых листьев. Вытянув ноги к костру, Фима, маленький и невзрачный, обременённый длинными руками, мясистым носом, громадной лысиной в окружении смолистых кудрей, медленными движениями чистит свежеиспечённую картофелину. Посолит-понюхает, сделает пару глотков самогона из мятой солдатской фляги. Выдохнув, крякнет. Занюхает краешком рукава, укусит картошки – и тут же сунет буланому коньку, неотступному спутнику, круто посоленную краюху хлеба.
Буланый вежливо чавкает, подёргивая хвостом.
Время приступать к рассказу…

– Никто не слышал, чтоб щипачи слагали фуги?
Вот и я не слыхал. Но Катя Кторова была такая фуга – куда там Баху и даже этому… Мольцарту. Папаша ейный писаный был красавец, ну чистый кавалергард! Быть-то был, да быстро уплыл – никто в Бердичеве толком его не помнит. Сманила, сказывают, в кучера проезжая купчиха. Рессоры, мол, давненько никто не смазывал… а мама Катюши, ничего себе бабёночка, которую я почти не застал, всюду таскала дочку за собой, словно узел с бельём. Таскала-таскала и не заметила, как стриженая, курносая Катька выдалась в роскошную Катерину. С русыми косами, парой дынек в грудях и глазищами, как две китайские тарелки в золоте и кобальте, которые так и не случилось мне одолжить с витрины Лёвушки Розенгольда…
Весь Бердичев боготворил нашу Катю, но ровно до той поры, как вышла она за комиссара, присланного с ростовского губчека – Арсентия Чугуева. Жили молодожёны дружно, как водка с пивом, но вечерами случалось и ссориться. Разные же напитки!
То с хмельком, а это с пузырями…

На беду или на гастроли, но занесло как-то в Бердичев из Одессы знатного фармазонщика Лёвку Врубеля по прозвищу Кочумай… и оказались они схожи лицами с комиссаром, точно родные братья. Побегав и постреляв, комиссар прикнопил Лёвчика на задворках – ось туточки, возле ювелирного Розенгольда. Кинули избитого Врубеля прямо к клопикам местного допра, не к ночи будь помянуты. Клопы в допре, будто гиены, и дело знают! Зашла за мужем-комиссаром Катя, да так и застыла, увидев Лёвчика за решёткой. А Лёва-Кочумай, бродяга, улыбнулся ей и крикнул на целый двор: ай-ай, какая киса! За душой у меня – только сердце, красавица, и всё оно ваше…

Остановилась Катя.
Крутанула головой, как лошадь от мух, и двинула к комиссару. Она была не кто-нибудь, тоже чека: случалось, и постреливала, и на обыски ездила. Страдала ли Катя в тот вечер по Лёвке, не знаю, но недолго горевал по ней Лёвчик: выдрал глубокой ночью решётку и ушёл, как почтовый ключ в замочную скважину. Чугуев, скача как на пожар, обратно дунул за Врубелем. Катя вслед, обычное дело, на-конь. Лёвчик, пробираясь задами, выхватил из пожарниковой пролётки жеребчика да где-то прибрал пистоль… может, прирезал кого – и давай скакать, куда твои ипподромы…

Чугуев метко клал пули и свалил Лёвчика, как только разглядел в ночи тень беглеца.
Лёвчик тоже стрельнул в ответ, но погубил лишь Катиного коника. Кувырнулась Катя в траву-полынь, только и видели чекисты. Искал-искал Чугуев жену, почти до рассвета, да так и не нашёл. А отыскал её под утро Лёвчик, не достреленный комиссаром! Принёс беспомощной Кате воды. Перевязал разбитую голову. Вправил вывихнутую при падении челюсть, отчего Катя могла сколько угодно звать на помощь… да видно, не захотела. Полдня они с Лёвчиком потаённо беседовали, а в самую жару вернула Катя раненого Врубеля назад в Бердичев. Прискакали они, как греческие спартанцы, сами-двох на угнанном жеребчике… накормила Катя Лёвчика, спрятала в дровяном сарае и занялась домашним хозяйством. Но соседи Нечипоруки, как нечего делать, сразу же донесли: жена чугуевская, гадюка – спрятала полюбовника!
Известное дело, каждому хочется насолить товарищу комиссару.

Чугуев влетает сизарем и скачет по капустным грядкам к дровянику.
Ни привет, ни здрасьте! Извёл на Лёвчика всю обойму, а потом уж принял меры к опознанию беглеца. Вот она, сказал Чугуев, высшая революционная справедливость! Засим подходит он к Катерине и говорит с ухмылочкой: с возвращеньицем вас, Катерина Якливна… и рукояткой маузера, шарах ей! Прямо в разбитую голову. Набить бы комиссару чавку, да некому… Упала Катя, контуженная поклонниками, в грядку с луком и пролежала там до позднего вечера. С Лёвчика ездовые сняли хромовые сапожки и оттащили его, как падаль, в мертвецкую.
Но недолго горевала Лёвкина душа в одиночестве.

Той же ночью, как уснул Чугуев и весь Бердичев, нашла Катерина в вещмешке у мужа сапожное шило, с которым Чугунок, как бывший сапожник, не расставался. Посидела над спящим Арсентием, покивала-подумала… меток был глаз у Чугуева – в этот-то глаз и воткнула она шило по самую рукоятку. Охнул Арсентий, а потом взял и умер. А Катя собрала узелок и ушла с Бердичева. Что дальше было, толком не ведаю: не то с ума сошла, не то подалась в цирковые наездницы… в общем, как-то устроилась. Родила непревзойдённо сыночка, а через три года подбросила его в приют с запиской, что звать мальчонку Филимоном, от матери Кати Кторовой, отец же его неведом. Сторож приютский сразу признал убегающую в слезах Катюшу, хоть и не похорошела она за эти годы: тяжело ото всех скрываться, никого не украсит. Мальчик получился круглый да улыбчивый, кто-то и прозвал его – Филимон Рогалик. Ну, чего вы уставились?
Что выросло, то выросло…