Миша Розовский : Окно в мир

Обычно в шесть с чем-то утра дежурная санитарка уже гремит вёдрами и разносит судна. День в отделении паралитиков начинается именно с этих звуков — дребезжания эмалированной посуды и ворчания младшего мед персонала.

Всего санитарок трое — Любовь, Вероника и бабка Васько. Те пациенты, кто ещё не утратил связь с реальностью констатируют факт — любовь есть, вера есть, а вместо надежды — бабка Васько. Да, надежды у местных больных действительно нет: ты — либо переживший инсульт и медленно угасающий в ворохе обосанных простыней, либо валяющийся со сломанным позвоночником кусок мудака...

Сегодня дежурила бабка Васько — мелкая, похожая на мопса и добрая, как Гитлер старушонка. Професионал клизмы, она, не переставая клясть свою тяжёлую долю, обходила палату за палатой обмывая обгаженных и желая всем вместе и каждому в отдельности «поскорее сдохнуть». Ради справедливости надо отметить, что того же самого желают многие бабкины подопечные.

Последней, угловой на этаже располагалась крохотная палата на двоих, переделанная из процедурной. В силу сокращения процедур. Ибо если припарки не помогают мёртвым, то нет гарантии, что они помогут полу-мёртвым. Теперь в грязно-белом квадратном помещении с одним окном обитали Грушевский и Сайков. Мотоциклист неудачно взявший поворот и прапорщик сапёр, не до конца подорвавшийся на мине.

Оба уже давным давно смирились со своим положением. После травмы Сайков лишь смог научиться шевелить левой рукой и дёргать частью лица, а Грушевский вообще кроме глаз ничем пошевелить не мог, но зато сохранил внятную речь. Говорящий же Сайков напоминал сумасшедший сливной бачок.

Пленённые беспомощностью сокамерники коротали свои жизни в однообразии, но не в тоске. Грушевский — рыжий неисправимый оптимист и балабол — лежал лицом к единственному окну и день изо дня в деталях рассказывал Сайкову, что происходит во вне. В основном упор делался на женский пол. Красочные и сочные описания девчонок, девушек и дам могли бы возбудить мумию, и существование Сайкова было довольно занимательным.

Бабка Васько, растратившая основной заряд праведного гнева на «срущих засранцев» внесла два судна в бывшую процедурную...

-- О, здравствуйте девушка, — приветствовал санитарку Грушевский, — нам пиво и лангет два раза, пожалуйста!
-- Ща, будет тебе и лангет и пива, — беззлобно забурчала бабка Васько, подкладывая под Грушевского холодное судно с полустёртой надписью «Городская больница». Потом настала очередь Сайкова.

Затем началась профилактика пролежней. Бабка Васько смочила грязную тряпочку чем-то вонючим и быстренько прошлась по спинам и ягодицам Грушевского и Сайкова.

-- Девушка, а чего ж вы пролежни сзади ищете? — удивлённо спрашивает Грушевский, — потрите спереди...
Сайков булькнул, что Грушевский правильно истолковал как взрыв смеха.
-- Вот я те ща потру, охальник, — проворчала бабка Васько, — ща как от окна отодвину, а Сайкова поставлю. Будешь знать!

Сайков замирает. Он всегда так замирает с надеждой на несбыточную мечту — посмотреть в окно. Хоть одним глазком, хоть краешком… Уже больше двух лет Сайков не видел ничего кроме стен, потолка и лица Грушевского. Каждый раз когда санитарка обещает переставить их кровати(пугает Грушевского), Сайков думает — а вдруг сегодня сбудется. Но кому интересны метания прапорщика…

Сайков лежит спиной к окну и всё происходящее воспринимает только на слух. Много, очень много раз просил Сайков товарища поменяться с ним местами, но разумеется в пустую.
У кровати Сайкова на стене висит маленький приёмник настроенный на одну волну. Сайков и Грушевский слушают по нему новости. Из вне. Из настоящей жизни. Но новости не сильно увлекают товарищей — и то дело: какой интерес слушать о ценах на бензин и погоде, если тебе каждое утро подкладывает судно бабка Васько.

-- Эээ, братела, — тянет обычно Грушевский, — ну сам посуди… говорить ты не можешь, и что же мне делать? Ты-то хоть под моим чутким присмотром и так всё знаешь… а мне что останется? Радио?

Сайков соглашается для виду, но в душе у него кипит злость — уж за два-то года они бы могли поменяться местами. Проблема усугубляется тем, что булькание Сайкова понимает один Грушевский, и связь с внешним миром поддерживает именно он. Сориться со своим переводчиком не рентабельно.

Бабка Васько заканчивает примитивный туалет мужчин и выметается вон. Скоро она появится с мисками жидкой каши. Грушевский утверждает, что посуда никогда не моется.
А в открытое окно врывается весенний майский дух. Он несёт в себе запахи. О, какие это волнующие запахи! А звуки! Гудки, голоса, птицы, шум ветра в листьях, пролетевший самолёт… Если бы ещё на это посмотреть!!!

Сайков в тысячный, десятитысячный раз умоляет Грушевского попросить санитарок передвинуть кровати. Но Грушевский, рыжий гад, только смеётся...

-- А как же быть, если ты потом обратно не захочешь меняться? — дразнится Грушевский, — а тут такой вид… ооооо… какой тут вид, мужик. Слушай, я тебе расскажу...

-- Вон девчонка на светофоре стоит. Переходить собралась. То-о-о-оненькая. А юбка короткая. Ноги, Сайков, ты не представляешь у неё какие… такие ноги бы да на плечи… вот пошла-пошла-пошла… уууу… не идёт, а пишет… не пишет даже, а рисует… а рисует как Лёва, а Лёва рисует клёва! Сайков, слышь, тут бабка такая смешная… во… клюкой почти по копчику пацану заехала… опа, новый Фордешник, не видал такого раньше… ничего так… гламурненько....

Это продолжается до завтрака. Сайков завистливо слушает сводку происходящего на улице и ненавидит Грушевского.
Вот бы и меня переставили к окну… и я бы всё-всё-всё увидел сам, — мечтает Сайков. — Байкер хуев, что б тебя! — зло думает Сайков. В злости он забывает, что если Грушевский исчезнет, то сам Сайков будет лишён единственного собеседника. Но уж больно хорошо пахнет с улицы. И так охота посмотреть… так охота...

Тут в дверях оказывается бабка Васько. Старуха вносит мерзкое варево, выдаваемое поварами за «диету номер такой-то». Бабка Васько садится около Грушевского и начинает запихивать ему в рот полные ложки. Грушевский еле-еле успевает глотать...

-- Бабуль, ты бы меня помедленней кормила, — смеётся Грушевский спустя пять минут, когда «завтрак» закончен, — а то как я до судна не дотерплю?
-- Дык и ляжи себе в говновах, — плюётся Васько, — некому тут вам жопы мыть.
-- Ну, мать, — тянет Грушевский, — ну ты же бывшая советская женщина...
Бабка Васько огрызается и пересаживается к Сайкову. Кормит того.
Сайков со свежей ненавистью думает о балагуре Грушевском, — Вот, сука, -думает Сайков, — если бы у окна лежал я, то тоже шутковал как здоровый… Что ему...

Бабка Васько уходит. Грушевский снова переключается на окно.

-- Сайков, если бы ты видел эту мамку… там корма как атомный ледоход «Ленин». Вот я помню… ладно потом расскажу, слушай сейчас дядька яблоки покупает а у него пацан кошель пытается ущипнуть… ща… тихо, паря, тихо… опа-на! есть контакт, — радуется Грушевский как будто это он вытащил кошелёк.
Сайков просто умирает от зависти. Что ему от рассказов? Самому бы глянуть!

Проходила жизнь Сайкова в чёрной-чёрной меланхолии. И не от своего положения грустил прапорщик Сайков. Ну подорвался на мине, ну с кем не бывает...
Нет. Жизнь Сайкова отравляла вопиющая несправедливость — наличие окна у Грушевского.

-- Какая фемина!!! — между тем вещает Грушевский, — Сайков ты бы видел эти сиськи… искусственные видать. Сайков, у тебя были бабы с искусственными сиськами?
Сайков отрицательно мычит.

Каплей точащей камень, зависть точит Сайкова. Каждый час, минуту, секунду. Всё тяжелее и тяжелее падают капли. Всё глубже и глубже мизантропия Сайкова. Вынашиваются невыполнимые планы мести. Мечтается о
скорой смерти Грушевского. А тот и не понимает. Или делает вид?

Время близится к обеду...

-- вон детки дорогу переходят, — констатирует Грушевский, — я тебе скажу там воспитательница… уххх… лет двадцать-двадцать два, но по походке видно, что опытная, — радуется Грушевский, — ноги так ставит точно яйцо зажала… наверняка сиповка… люблю сиповок, Сайков. А ты кого предпочитаешь? Сиповок или королевок?

Сайков булькает, что не видит разницы. Грушевксий с жаром вступает в спор. Капли рискуют превратиться в ручеёк. Мечты о грушевской смерти наполняются новыми красками.

Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь...
Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь…
Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь...

Весна, лето...

Осенью Сайков был готов собственноручно умертвить Грушевского. Правда взглядом Сайков убивать не умел, а другого оружия он достать был не в состоянии.

-- ух ты, вот это тачила! Сайков, ответ говорю, такого «Мэйбаха» ты ещё не видал… а какая бикса выходит… загорелая. интересно, сколько бы она взяла… о, Сайков, какие яблочки ранние в этом году… о хачики хачики налетели… вах вах вах ну чистые звери… Сайков у тебя в армии хачики были?

Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь...
Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь...
Вечер, ночь, утро, судно, обед, судно, вечер, ночь...

Зима, весна...

Однажды Сайков проснулся ночью от стонов ненавистного товарища по неволе.
-- Плохо мне Сайков, — если слышно бормотал Грушевский, — подыхаю я, брат, вызови сестру… Скорее...

Сайков, как обладатель двигающейся конечности был в ответе за кнопку вызова сестры если возникала надобность в последней.

-- Сайков, дышать не могу.., — влажный хрип и опять, — Нажимай! дышать! не! могу!

Сайков по привычке двинул плохо слушающуюся руку к кнопке. Но на середине пути его худая и бледная рука сделала остановку. Качнулась в воздухе и… легла обратно на одеяло. Грушевский это видел.

Сайков закрыл глаза и притворился спящим.

-- Сайков, вызови сестру, — хрипел Грушевский, — умоляю… Окно твоё… обещаю...

Да пошёл ты, урод! Сдохни! — мысленно приказал Сайков Грушевскому и продолжал лежать зажмурившись. Долго ещё хрипел Грушевский. Пока не умер.

-- Отёк лёгких, — равнодушно заметил врач утром, стоя у постели Грушевского, накрытого с головой простынёй. Санитары, дыша в сторону, кинули труп байкера на каталку. Голова Грушевского противно стукнула по металлу. Сайков остался один. В тишине.

А двумя часами позже кровать Сайкова поменяли местами с грушевской.
Сайков, усердно пробулькивая слова попросил сестру открыть замазанное изнутри белым окно. У Сайкова начиналась новая, наполненная впечатлениями жизнь. Почти настоящая. Все проходящие женщины будут принадлежать одному ему! Все автомобили будут его! Всё-всё-всё будет принадлежать ему, Сайкову. О Грушевском Сайков не вспоминал.

Сестра распахнула окно и палата наполнилась уличным шумом, голосами и запахами воли. Но старый корпус больницы был устроен хитро. Оказывается окно выходило не на саму улицу, а немного в сторону. В кишочку между двумя зданиями стоящими в притык.

Широко раскрытыми глазами ожидающими чуда Сайков уставился прямо в кирпичную стену.

(c)