Голем : Нет благих вестей от Иуды

* * *
… В конце концов я стал у них казначеем.
Так решил Иешуа.
И я не могу припомнить, чтобы одно и то же Иешуа решал дважды.
Были и другие кандидаты. Вначале хранить убогую казну доверили Левию, прозванному Матфеем. Но плешивый сборщик налогов тут же принялся собирать мыту в доход кесаря, откладывая лепту-другую чуть ли не с каждого пожертвования… гнилая кровь, что тут скажешь. Он бы ещё десятину на церковь выплачивал! Когда всё выяснилось, Иешуа с трудом избавил Левия от побоев.
.
Симон-Пётр, как и его дружки-рыбари, никогда не мог спокойно пройти мимо девки или жбана с вонючей сивухой… а общий любимчик Иоанн, вдохновлённый вниманием постаревшей, истасканной шлюхи, называвшей себя Мириам из Магдалы, то и дело принимался наставлять на путь истинный кого-то помоложе и покрасивее. Нисколько не стесняясь в расходах.
.
– Да, с этой оравой сборов не напасёшься! – сказал однажды Иешуа.
И перекинул мне через плечо широкую лямку с большим, донельзя потёртым полотняным кошелем. Вот так я и стал казначеем. Даром только птички поют, произнёс Иешуа часом позже, обходя кружок собравшихся на Нагорную проповедь. Кошель со временем заметно потяжелел. Но ни одна, даже самая мелкая монетка никогда не прилипала к моим рукам! И не прилипнет. Мзду за арест Иешуа поделила между собой наглая прислуга Каифы.
.
Он знал человечьи сердца, наш равви!
И приверженцы Мессии отлично понимали Его. Да явится миру новый Спаситель, и да пребудет он беспощадным! Вознесёт преданных, покарает предателей… нет-нет – кажется, речь там шла о смиренных и гордых. Не ждите от меня откровений. Мой удел – безвестность, но не безделие. Впрочем, труды мои не пропадают впустую. Представьте, возле колодца в Самарии я как-то встретил милую девушку, её звали Руфь, и пожелал войти к ней. Она не отвечала взаимностью. Два дня я марал обрывки папируса клочками рифм, эмоций, отдельных мыслей.
Потом, решившись, передал ей через Мириам этот текст:
.
Хочешь, путь укажу
В те края, где мой дом у ручья,
Где поёт заповедная птица?
Может, я погожу:
Ты пока что ничья,
Как ручей, что под камнем струится.
Не пойдёшь?
Впрочем, я не сержусь.
Лучше выпьем росы,
Что легла опалённой слезой
В уголках ядовитых соцветий
Трав, не знавших косы…
Виноградною грезишь лозой,
Умирающей в северном лете,
Но живой
В переливах грозы.
Я – слепой музыкант,
Правлю миром покинутых нот,
Нераскаянных трелей и звуков.
Слышу всё, но пока
Зря топчусь под окном:
Слеп щенок, не докормленный сукой…
Устья мне!
Ты же чья-то река.
Есть в твоей красоте
Безрассудство и внешний покой,
Уживётся ж такое!
Спеть бы… струны не те,
Так фальшиво поют под рукой
Или просто не ладят с рукою.
Я пою – плач звучит
В темноте.
.
Когда первый луч солнца коснулся крыши дома, где обитала красавица, я уже держал в руках сорванное с неё покрывало… таково волшебство слов – оно же величайшее таинство. Боже, сыщется ли покрывало для моих позорных грехов?

Когда равви волочил свой крест на Лысый холм, я лишь украдкой прикоснулся к его рукаву. Он улыбнулся и сказал: да благословит Господь твои рыжие кудри! Отныне рыжие не будут седыми… так сказал он, мы оба любили юмор. Нарекаю тебя новым именем, продолжал равви. Отныне, Иуда, ты будешь зваться Агасфер, прозванный потомками «Вечный Жид»! Скоро поймёшь, что бессмертие – не награда, а предупреждение… он хотел ещё что-то сказать, но прозвучал удар бича – равви вскрикнул от боли и, спотыкаясь, двинулся дальше.
Я не последовал за ним к подножью креста.

Кто-то из этих тварей, называвших себя Его учениками, мог бы, снуя в толпе, спокойно сунуть мне нож между вторым и третьим ребрами, полагая, что тем самым заслужит вечное прощение за отречение и трусость. Не будем рабами случайностей, внушал я себе, плача и содрогаясь от жалости. Неважно – теперь всё кончено. И всё начато.
Я, Иуда из Кариота, последний апостол, оставшийся верным Его заветам, пишу это в остывающей полутьме, размышляя о будущем шествии через века и народы. Дымный воздух с солончаков вливается в мои лёгкие, волнуясь чуть заметным обещанием бриза. Нет мира под оливами, ибо нет благих вестей от Иуды. Есть только мрачное прошлое и сумрачное будущее.

Ну и неделька выдалась, просто на зависть!
Сначала цирк, потом ристалище.
Под занавес – гладиаторский поединок прокуратора с тремя безответными жертвами. Представление с апостолами началось до восхода солнца и продолжалось вплоть до полуночи. Схватка в Гефсимане была, чего скрывать, курам на смех! Один только фокус с ухом воина, отрубленным Петром и приросшим по мановению руки Иешуа, чего стоит… Нет уж, рубить так рубить. Я долго не мог согласиться с отведённой мне миссией – толкнуть Иешуа в руки палачей Каифы. И тогда Иешуа шепнул мне: я помолюсь за нас обоих, чтобы Господь, Отец мой, отвёл уготованную чашу! Чашу жертвы, которую нам придётся выпить одновременно. Иешуа хотел молиться в уединении, но я украдкой присоединился к нему.

Мы долго стояли на коленях, пока равви не заозирался и не спросил: где эти лентяи?!
Я понял, что настало время уйти, дабы не быть обнаруженным челядью, и пошёл искать дом первосвященника. Сердце моё билось ровно и размеренно: ныне же Господь и единосущный Сын его избавят истинно верующих от ропота, сомнений и колебаний.
Иешуа, как и обещал Отцу, сдался воинам Каифы без боя.
Довольно невинных жертв.

Хватит и мне писать, прочее сберегу на потом.
Я поднялся и сделал несколько шагов, но наткнулся на чей-то высохший, почти мумифицированный труп. Лицо было искажено до неузнаваемости. Вороны давно выклевали глаза. Должно быть, бродяги из предместья ограбили и убили какого-нибудь безвестного странника или проходимца.

Проходимца… удивительная мысль поразила меня.
Я разделся, сбросив на землю изношенный хитон и стёртые сандалии.
Кое-как облачил себя в тряпьё, сорванное с покойника; затем накинул ему на шею, стараясь не переломить её, как сухую палку, шнурок из разноцветного крученого шёлка, служивший подпояской. Я часто играл шнурком, любуясь игрой прихотливых нитей, и любой из учеников равви мог бы, не затрудняясь, опознать по нему бывшего казначея.
Подтащив труп к полузасохшей иве, я выбрал сук потолще.
Привязал к нему свободный конец шнурка. Осторожно подтянул труп.
И вот он висит, Иуда, качаясь в череде серебристых листьев…

Отлично! Меня перестанут искать – и я примусь отыскивать остальных.
Горе им, если мне повезёт! Десница равви, разумеется, убережёт апостолов от бед небесных, но вряд ли укроет от владык земных. Эти бродяги отправились проповедовать, будто они способны в три дня разрушить и воссоздать Храм Божий! Нечего сказать, весёленькая перспектива. Разрушение храма карается смертной казнью. И всё равно ведь молчат и слушают! От каждой проповеди народ, порабощенный тиранами, ждёт призывов к восстанию. А не услышав, сам восстание провозглашает! Услышан ли будет глас народа, отныне моя забота. Самозванцев, надеюсь, предадут столь же позорной смерти, как того, кого они трусливо отринули.
Уничтожив предавших Его апостолов, я останусь один.

Один учитель, одно учение, один ученик.
А народ, какое ему дело до жертв… когда ему достанется всё.
Преходящему бремени земли, её праздному обитателю будет дарована самая читаемая Книга. Она будет рассказывать о мнимых и действительных героях невероятных событий. Её найдут, скажем, в заброшенных Кумранских пещерах, что сразу же придаст находке достоверности.

Я ведь тоже кое-что оставлю векам, назову Посланием к евреям, и пусть гадают, кто его автор. Хорошо, если кто-то станет его читать… у нас ведь предпочитают слушать. Оттого-то равви никогда ничего не записывал. Кстати, понимал бессмысленность писанины и неистовый Предтеча, мокроголовый Иоанн-Креститель. Оттого и выбрал немудрёный повод для проповеди – кровосмесительство царя Ирода. Если хорошенько поразмыслить, ну что особенного?! Подумаешь, жена брата… глянешь в покои, сыновья с матерями спят! Но Иоанн-Предтеча избрал тему, понятную и близкую всем, у кого в семье живёт хорошенькая племянница, прислужница или свояченица. И все эти неудачники дружно вознегодовали на Ирода, лёгкой рукой схватившего то, что не досталось самим! Саломея Саломеей, Иоанн и без неё плохо бы кончил.
Не стоит тыкать в глаза палачам собственным совершенством.
Я благодарен дочери Иродиады… прости мне, Господи, этот грех.
Перед казнью, как и обещал, Иоанн указал мне путь.
Путь обличения и жертвы.