Ирма : Солнечный зайчик

****
Небо окрасилось вином: рассвет капля за каплей пил новую жизнь и никак не мог утолить свою жажду. Зацепившись за кроны выгоревших тополей, медово-пряное солнце играло лучами, бросая на пожухлую траву золотые монеты. Еще чуть-чуть и воздух будет дрожать от зноя, но пока сверкают бисеринки росы, ветки покорно плывут по движению ветра, водная гладь обманчиво манит прохладой. Выйдя из шахтерского поселка, женщина с болезненно-отечным лицом, в темной футболке и спортивных штанах, держась за низ живота, уставшей походкой, брела в сторону пустыря. Городские трущобы начинались с кооперативных гаражей, огромного футбольного поля, одноэтажных покосившихся деревянных домов под снос и резко переходили в свалку. До цивилизации и благ капитализма, было минут тридцать-сорок ходьбы быстрым шагом. В кучах пищевых отходов, пластмассы, вышедшей из строя бытовой техники и всевозможного хламья кровожадно суетились крысы: носы на заостренных мордах вынюхивали добычу, красные маленькие глазки сверкали дьявольским аппетитом даже днем – жрать крысам хотелось всегда. Одичавшие собаки грызлись из последних сил за жалкие кости и плесневелые куски хлеба, того и гляди бросятся на тебя как в фильмах ужасов всей сворой и вцепятся прямо в глотку. Беспощадный ко всему живому голод давно приручил их к истине, что «собака – не друг, а трофей живодера», ведь даже редкой помощи от двуногих им ждать не приходилось. Такую же борьбу за выживание вели и бомжи, обитавшие в развалинах неподалеку. Ханыги не поделившие между собой съестные объедки или полулитру были легки на расправу – потасовка на пустой желудок возгоралась яростно и стремительно — в лучших традициях «экшена» умирали за краюху хлеба те, кто давно уже не хотел жить, но в силу своей излишней приспособляемости продолжал тупое гниение. Запах гнили вокруг был перманентно устойчивый, будто вся эта клоака и была полноценной жизнью, а не мусором, который рано или поздно уничтожат. Здесь была совершенно другая реальность: даже самые бедные «хрущевки» и «малосемейки» в сравнение с этими руинами урбанизма выглядели милыми уютными домами. Дополняло сию убогость давно заброшенное здание химлаборатории по производству отравы для насекомых-вредителей: серая двухэтажная постройка с черными глазницами выбитых стекол, с прогнившими ступеньками и стенами, исписанными всяческой похабщиной. Растительность вокруг была тщедушная и какая-то болезненная, словно когда-то работавшие здесь химики ставили эксперименты на несчастных растениях: лысые терриконы, выжженная трава и хилые кустики «Волчьей ягоды», дикой сливы, амброзии и бурьяна, блеклая синева васильков и грязная белизна ромашек — вот и все, что составляло живое существо природы. Душисто-пряной красотой бескрайней украинской степи даже не пахло. Зато в десяти метрах отсюда булькало зловонием болото, чуть ближе к перекрытой железной дороге растеклась гнилостная лужа-водоем – единственный близлежащий источник питья для животных. Прибавь сюда огромную дозу радиоактивности, точно бы получилась картина Зоны из Стругацких. Но молодая женщина, с трудом, идущая по каменистой дороге, мало обращала внимание на столь упаднический пейзаж. Она даже не особо задумывалась над тем, что ее могли ограбить бомжи или, почувствовав запах свежего мяса, набросится обозленные от голода собаки — больше всего на свете она боялась встретить на своем пути случайных прохожих: их участливая навязчивость могла помешать. Звали ее Люська, работала она продавщицей в ночном магазине, любила прикладываться к бутылке и как водится у таких «синеглазок» была крайне слабка на «передок». Вот и снова «залетела» от последнего своего полюбовника. Такие как она бухают всю жизнь, но, словно заспиртовываются, медленно, но уверенно деградируют, при этом не превращаются в жутких опоек. Спихнув пять лет назад в интернат на попечительство государства своих двоих, слегка отстающих в развитии детишек, засылая каждый год на полевые работы в совхоз муженька Ваську, Люська вела беззаботную жизнь молодухи и лишь в редкие выходные своего благоверного, скрипя зубами, изображала из себя мужнюю жену. Новость о «залете» ошарашила и ударила обухом по голове: да, уж нечего сказать — оплошала она в самое неподходящее время. Одним словом — баба — дура! Когда ж совсем припекло, а пузо упиралось в нос, выход в ситуации был один – искусственный выкидыш. Но и тут ее ждал большой облом – собственноручно вызвать кровотечение не получилось, не помогали даже проверенные способы. Люське как можно скорее хотелось избавиться от сучонка, на аборт у нее все равно не было денег, а рожать третьего – просто западло. Но все почему-то обернулось против нее: глазастая Танька – лучшая товарка и собутыльница, первая приметившая, что Люська брюхатая, того и гляди, могла проболтаться по пьяни Ваське: у той вода в жопе не задержится; Зинка обещалась помочь с врачом, но ушла в жуткий запой; а с Наташкой – единственная, кто из Люськиных непутевых подружек разжился собственной двухкомнатной квартирой и имел образование медички, они погрызлись еще в марте из-за Гришки; последняя надежда – знахарка баба Анастасия, к которой она поперлась к черту на кулички, отказалась выскабливать; рожай она дома – на крики прибежали бы соседи по коммуналке; до мамаши было уже не дойти. Хорошо еще, что она не упала посреди поселка, а кое-как доковыляла до пустыря, сюда явно не заявится милиция, которая всех нас бережет – сначала посадит, а потом стережет. Главное сейчас удачно разродиться – это уже полдела, а избавиться от мелкого сучонка, если он будет живой – она успеет. Хотя, зачем брать грех на душу? Просто оставит возле гаражей, в приюте таких подкидышей всегда примут. А то, что она брюхатая им еще не значит, что обязана сажать себе эту мелкую гниду на шею, своих дебилов хватает. Да, и Васька уроет ее прямо на месте, если узнает. А Гришке сынишка на хрен не вписался.
Невыносимая острая боль, заставшая ее столь внезапно, не давала сосредоточиться, набухший живот выпирал из-под футболки, и, казалось, увеличивался с каждым шагом в своем размере, поясницу нестерпимо ломило, ноги сами собой подкашивались, нет, такое бремя явно было ей не под силу. Кто бы мог подумать, что визит к бабке-повитухе закончится столь преждевременными родами, ведь снадобье она должна была принять только вечером. Старая карга, побоявшись делать аборт на таком позднем сроке, всучила какую-то бутылочку с темной жидкостью и приказала выпить одним махом на ночь. И только к утру следующего дня у нее должны были начаться «схватки» и дома у матери она бы благополучно избавилась от этого змееныша, и ни одна живая душа не узнала бы об этом. Но по тупому закону заподла все случилось на пустыре, Люська готова была рвать волосы на себе от злости, хотя сама она Манда Ивановна виновата, что который раз по пьяной дури залетела как школьница. Все думала, что просто слегка располнела, и месячные главное же шли как по часам, и муженек и полюбовничек ни хрена не заметили, только все удивлялись, и от каких таких харчей у тебя Люська сиськи и брюхо выросли. Козлы несчастные! А теперь реветь белугой поздно… Да, уж вляпалась по самые не балуйся!
То ли от долгой ходьбы, ведь топоть из частного сектора — будь здоров (поймать попутку было нереально, да и слишком опасно – дураков на свете много), то ли от волнения, (ведь подыхать в тридцатник не хотелось — она еще бабенка ого-ого!), у нее начали отходить «воды», стекая по ногам и капая в стоптанные кеды, дешевая вискоза противно липла к телу, еще пару шагов и она точно не дождется родов, и окочурится посреди мусорки. «Нужно срочно делать привал! Привал! Привал!» — досадливо жужжала мысль в ее воспаленном мозгу. Упав на каменную плиту, она положила сумку под голову, корчась от боли, с большим трудом стянула спортивные штаны и раздвинула как можно шире отечные со вздутыми венами ноги.
- Ну, давай, вылазь, ублюдок! – пунцовое лицо исказилось в гримасе ненависти и страдания, пот стекал крупными каплями, темные курчавые волосы прилипли ко лбу, из глаз сочились слезы, легче не становилось ни на секунду. Люська сделала еще одно усилие, взвыла волком, но хоть как-то облегчить свои мучения ей не удалось: роженице позарез нужна была анестезия. Дотянувшись рукой до вещей, нащупала маленькую бутылочку, пальцы дрожали и только после нескольких попыток, она все же поднесла к губам заветное горлышко – это был медицинский спирт: чистый и прозрачный как слеза. Женщина жадно глотала обжигающую жидкость, прокашлялась, большую часть вылила себе на грудь, но все равно и эти жалкие по сравнению с обычной дозой капли, принесли ей некоторое облегчение: и хоть боль не отступила полностью — пришло легкое отупение.
Поглаживая себя по круглому как арбуз животу, Люська настроилась на последний рывок:
- Я тебя ненавижу, выблядок! Будь ты проклят! Ой, мамочки, как больно! Чтоб ты сдох! – не давая себе передышки, она тужилась изо всех сил, но без посторонней помощи было крайне сложно, хотя она рожала и не в первый раз. Все внутри буквально разрывалось от стремительного напора: тот, кто был ее плотью и кровью, хотел жить. Природа же делала свое: тазовые кости стали гибкими и пластичными, матка энергично работала, дыхание настроилось на плавный «вдох» — «выдох». Как ни странно, женщина уже привыкла к этому чувству тяжести: в конце концов, совсем скоро она станет свободной от маленького змееныша, только бы сердце не подвело, не девочка уже. Еще пару усилий. Кусая в кровь губы, она проклинала в который раз Гришку и Ваську, точно так и не зная от кого, понесла, свою чрезмерную плодовитость, платную медицину и социальные службы. Не забыла вспомнить крепким словцом и кровную тупую мамашу, которая пустила ее в этот мир на мучения. Ругательства и крики помогали легче переносить боль, «черной» энергии в ней было хоть отбавляй.
- Че ты не сдох, когда я тебя травила сучонка? Мне бы не пришлось здесь рожать как какой-то прошмандовке!
Вскоре показалась и головка ребенка. Набрав в легкие побольше воздуха с протяжным «Ой, блядь! Умираю!», Люська наконец-то разродилась. Не зря она столько корчилась, теперь все было позади, пощупав себя между ног, вздохнула с облегчением – разрывов не было, так, пустяки. Через пару дней все заживет, как на собаке и можно будет опять кувыркаться с Гришкой. Он хоть и мудило, зато мужик хороший, и хозяйство у него будь здоров, не то, что пипетка у скота Васьки. Неизвестно из каких побуждений, женщина все-таки решила взглянуть на младенца – это был синепупый весь в слизи и крови хилый семимесячный мальчик. Перед тем, как грубо хлопнуть его по спинке, новоиспеченная мамаша, обрезала складным ножом, который всегда носила с собой, сыновью пуповину, в ответ кроха жалобно пропищал как котенок.
- Ну, ты и урод! Весь в папашу – совсем не уставшим, а даже веселым голосом сказала Люська. Запас ее материнского инстинкта был исчерпан. Женщина сняла потную футболку, свернула вместе со спортивными штанами, тщательно вытерла кровь на ногах заранее приготовленной тряпкой и переоделась в летнее платьице. Ребенок, лежавший рядом на плите, все так же жалобно пищал.
- Да, заткнись ты уже, без тебя тошно. Ох, и намучил ты меня говнюк! – все так же кряхтя и охая, Люська полностью поднялась с плит, повесила на плечо сумочку, взяла кричащего младенца, отхлебнула из другой припасенной бутылочки спирта и пошла вдоль пустыря, напевая себе под нос незатейливую и похабную частушку.
- На окне стоит цветок: синенький да аленький, никого не пропущу – ни большой, ни маленький.
Дорога домой давалась ей с трудом. Нужно было сделать большой крюк и выйти к гаражам, а потом через сквер к коммуналке. Времени оставалось в обрез: через каких-то полчаса на гаражном кооперативе начнется суетливое движение, и ее обязательно кто-нибудь приметит, и тогда уж не отвертишься. В прохудившуюся подошву кедов попадала щебенка, растирая до крови ноги, солнце припекало в затылок, в руках ерзал ребенок, досадливый плач малыша, наверное, и был той последней каплей Люсиного терпения.
- Ну, все с меня хватит! Ты, блядь, меня достал! Я тебе сказала: заткнись! Значит, заткнись! Кормить тебя никто не собирается! Лежал бы смирно и не вякал, донесла бы тебя до будки сторожа, там бы по-любому, кто-нибудь да подобрал. А так – подыхай. Башка трещит от твоих блядских воплей. Выдохшись от злости и недавних родов, она присела на какую-то корягу, оглянулась вокруг, встала, прошкандыбала еще пару метров и прямо на пожухлую траву, рядом с большой мусорной кучей, не положила, а почти бросила ребенка. Синепупый несчастный мальчик, грязненький и голенький сиротливо лежал на земле, опасливо своими глазками кутенка, смотрел на Люську, скривив в страдальческой гримаске некрасивое личико, видимо, почувствовав, что его бросают на произвол судьбы, начал кричать, что было мочи, вложил в свой крик всю силу духа. Но его биологическая мать была тупа и равнодушна, даже не обернувшись на прощанье, ушла. Он плакал и плакал, дрожал всем худеньким тельцем заморыша, кричал до хрипоты, сипел, призывал на помощь, но никто его не слышал. Если бы не теплое время года, несколько часов лежания на голой земле привели к летальному исходу, а пока лето обволакивало его обманчивой добротой и лаской.
****
Вот и все позади. Люська наконец-то добралась до дома. С трудом, открыв старый замок тонким, изъеденным ржой и временем ключом, пальцы еще дрожали, но эту дрожь легко было снять «Столичной», громко хлопнула входной дверью с довольной улыбкой, а чего церемониться — хозяйка пришла! Первым делом Люське хотелось в ванную, а потом крепкого чаю и водки. Смывая с себя остатки крови, слизи и пыли, она с каким-то нарцисстическим наслаждением смотрела на свое свободное тело, нежно провела рукой по обвисшему животу, приподняла тугие еще груди, насухо вытерлась относительно чистым полотенцем, накинула цветастый халат и пошла пить «Цейлонский». В коммуналке в это время уже было тихо: газосварщики Кириченки в поте лица вкалывали на заводе; двое студентов-ботаников Игорек и Саня свалили на лето в деревню; шалава Катька из угловой комнатки умчалась с новым хахалем на неделю к морю; и только глуховатая бабка Анфиса, Люська, и такой же алкаш-тунеядец Степан в будний день торчали дома. Напившись вдоволь чефира, Люська решила основательно подкрепиться и разогрела себе вчерашний борщ, нарезала остатки «Краковской», достала из стенного шкафчика заветную полулитру. После сытного позднего завтрака или раннего обеда, блаженно отрыгнув, решила завалиться на боковую. Здоровье у нее было отменное, а сон еще крепче: беззаботно сопя, она, может быть, видела какую-нибудь похабщину с Гришкой или другую любовную хрень, но выражение лица у нее было определенно благостно-довольное. Редкая «тюлька» висевшая на пыльном окне с разводами пропускала свет, и на румяные щеки Люськи, испещренные оспами и веснушками ложились солнечные блики, лучи игрались с курчавыми волосами, щекотали нос, Люська недовольно поморщилась и прикрыла глаза рукой, на запястье она носила дешевенькие часики, купленные самой себе на какой-то праздник. Солнце, встретившись с гладкими циферблатом, покрытым по краям серебристыми вставками и поддельными стразами, пускало солнечных зайчиков на потолок, игриво прыгая, они скользнули по стене, и пристроились рядом с прикроватной тумбочкой, где стояло зеркало. Нельзя сказать, что вся обстановка комнаты была настолько бедна и убога, что стыдно приглашать гостей – здесь по крайней мере, были диван, два плюшевых кресла, холодильник, полированный трехногий стол (вместо одной ноги — подпорка из кирпичей и книг), высокий объемный шкаф и даже вполне приличный японский ДВД — проигрыватель с телевизором. Надо отдать Люське должное: даже, в самые жуткие дни беспробудного запоя, она не выносила ничего ценного из дома, а ходила клянчить на бутылку у матери. Скорее, комнате и хозяйке не хватало элементарной ухоженности и порядка: все здесь было шиворот на выворот, на стульях висели теплые вещи, небогатая мебель покрылась недельной пылью, на столе стояли зацапанные чашки с засохшим кофе, по обоям деловито шуршали тараканы. Ленивая и неряшливая от природы Люська, терпеть не могла убираться и хлопотать по хозяйству. Крепко продрыхнув часа два кряду, она, блаженно потягиваясь на диване, зевнула и бодрая и веселая позвонила матери.
- Ну, что маман, твоей дочери нужно поправить здоровье, — сразу к делу перешла Люська. – Я через часок-другой заскочу, поляну накрой. Приду не одна. С ублюдком все решилось. Душа требует праздника!
- Ой, доця! Все же есть Бог на свете! А я прямо вся извелась, что ты не звонишь — не говоришь, помогла ли тебе бабка. Конечно, приезжай, доченька, раздавим бутылочку. И стервеца своего захвати. Только, боюсь, зятек мой не заявится из села раньше времени. А то ведь вдвоем зубов не сосчитаем! Гы-гы! – прокуренным и пропитым басом щебетала с ней мамаша, несмотря на частые драки и разногласия, в Люське она души не чаяла – все же родная кровь.
- А, если и заявится, то кишка тонка, да и приезжает он чрез неделю. Бабка — курва ничем не помогла, пришлось самой корчиться на пустыре. Ну, ничего оклемалась уже маленько, к вечеру буду как ягодка.
- А, где дитя-то оставила, в дом не притащила? – с беспокойством в голосе спросила мамаша.
- Да, что я совсем ебанутая? Там и бросила, нахер мне он всрался? Ладно, вечером все расскажу. Только ты смотри Гришке не ляпни за столом: меньше будет знать, крепче будет спать.
*****
В кои веки, коммунальные службы решили ликвидировать свалку, пригнав грузовые машины и экскаватор. Наверное, сам Господь Бог или борцы за сохранение окружающей среды услышали вопиющей глас загаженной природы и недовольной общественности. Иначе как объяснить такое рвение к работе. На самом деле все было гораздо прозаичней: одному из толстосумов, дружку местного мэра, приглянулась эта территория. Земля в наше время дорогого стоит.
«Наконец-то мусор вывезут, тогда крыс и собак будет меньше, да и дорога станет лучше. Еще бы бомжей выгнали, а то развелось бродяг намерено. Может, парк какой-нибудь построят, а то ведь все равно без дела поле пустует». — не могли не нарадоваться столь экстраординарному событию не только владельцы «Жигули», «Лад», «Таврий», иномарок, но и безколесные жильцы кооперативного дома.
Допотопный экскаватор, еле-еле двигал ковшом, рядовой работник «жэка» — Иваныч, проклиная начальство, лениво загребал мусор, работы было завались, а платили жалкие гроши. Другое дело – «шабашка», там можно было хорошо нагреть руку. А так, что: ну, поставят в лучшем случае бутылку, нехитрую закуску, подкинут лишний полтинник на карман, так перед этим, сколько говна нужно выгребать.
Синепупый мальчик все так же лежал на солнцепеке, обессиленный нестерпимой жаждой и собственным криком, он окончательно смирился со своей горькой судьбой, а потому совершенно не реагировал на внешний мир. Он не слышал агресивного рычания машин, чавканья экскаватора, жалобного скулежа собак и трусливого побега крыс, он остался один — ненужный и брошенный, безучастный ко всему происходящему, медленно теряя капля за каплей силы. Крошечная диафрагма дрожала от нестерпимого горя и несмотря на жару, младенца начал бить озноб, холодным ручейком пота стекал по позвоночнику весь запас жизненной энергии. Нет, слишком он хиленький, чтобы пробиться вперед, слишком слабы его тоненькие ручки и ножки, даже теплая утроба матери так жестоко его предала, и теперь у него нет ни защиты, ни крова — только вонючее тепло помойки и обреченность.
Загребая одну за другой зловонные кучи, Иваныч дымил «Казбеком» и матерился; «мусорочерпалка» работала из ряда вон плохо, все это нужно было собрать во едино, отвезти на другой полигон, а там пусть уже разбираются и утилизируют. Мужчина с мозолистыми и натруженными руками видел, какой переполох среди крыс и собак подняло жужжание машины, устрашающе-внушительный экскаватор предвещал голод и смерть; жалобно скуля, дворняги метались из одного угла в другой, и только мелюзга –несмышленые щенята с перепугу бросались прямо в кроважадную улыбающуюся пасть, но Иваныча подобным зрелищем было не пройнять и церемониться с дворнягами, когда поджимает время, некогда.
Несчастный мальчик так и не понял, какая сила подняла его вверх: небо стало ближе, солнце жарче — оно уже не просто бросало на его худенькие щечки солнечные зайчики, щекоча нежную кожу, оно обняло его всего. Всего пару мгновений длилось это счастье теплоты и покоя. Ковш экскаватора замер в воздухе, затем резко качнулся и опрокинул на землю новую кучу, еще огромней прежней.