Роман Шиян : одеколон с ветчиной

Иногда я смотрю из окна второго этажа, вниз, на аллею. Так, от нечего делать. Хотя нет… Жажду я увидеть чудо – появление красоты неписанной в здешних местах. Однако ж, вопреки желанию наблюдателя, дефилируют шатко-валко по банальному асфальту чаще всего личности неизвестные миру: уже непривлекательные работники дома-интерната, старики, старушки, грузчики и прочие не в контексте… Грустно от сего факта становится, печально. А в один из дней вид из моего окна был и вовсе крайне удручающим. По аллее, не спеша крутя колеса своей коляски, ехал мой приятель Лёха с недовольной, суровой миной. Видно было невооруженным взглядом, что свет ему в данный час не мил, а жизнь и вовсе тривиальное говно. Я не умею читать чужие мысли, как Вольф Мессинг, но точно знаю, почему человеку, неспешно совершающему утренний моцион, хреново. У Лёхи – похмелье, а не сплин какой-нибудь. И вот почему.
За полночь, накануне, как я увидел трагическое явление пространства-времени из своего окна, произошло событие, самопроизвольно и неизгладимо отпечатавшееся в моей и без того захламлённой памяти.
Предварительно постучав в дверь, въезжает ко мне на рогах вышеупомянутое пока действующее лицо, и в который раз начинает клянчить с виноватым видом деньги на «ещё». Что мне нравится в Лёхе, так это его уважительное отношение ко мне, в каком бы состоянии он не пребывал. Но я не люблю, когда ночью, хотя и вежливо, но достают, ибо период творческой активности у меня начинается именно с восходом луны. Лучшего времени не бывает. Я творю. И той ночью тоже делом был занят. Но Лёхе наплевать на мою музу. Для него подпитого – всё открыто и работает круглосуточно. Лёха со своим «займи» неприкаянно стоит посередь моей комнаты и ездит мне по ушам. Чтобы заново воссоздалась божественная тишина, и муза снова влетела в мою, и без посетителей, тесную жилплощадь, я обыкновенно вручаю Лёхе полтинник или стольник. Тотчас гость с благодарными речами неповоротливо, но решительно, выезжает в коридор на тропу невероятных приключений. Однако в тот раз я пошёл на принцип: банк кредитов не выдаёт, лицензия на финансовую деятельность аннулирована, печатный станок сломался – и вообще, у меня бумажки кончились. Когда до Лёхи доходит, что его многочасовая мольба о выдачи священного стольника вызовет у меня лишь усталую стёбную усмешку, а у него – преждевременный приступ похмельного синдрома, он, как ни в чём не бывало, безапелляционно заявляет:
— Тогда я у тебя вот этот одеколон возьму, — на моей тумбочке стояла туалетная вода не самого плохого качества.
Я печально отвечаю:
— Бери.
А что мне оставалось делать? Кинуться с остервенением в попытке отобрать приобретённую за свои наличные туалетную воду у неслабого от природы, к тому же ещё и поддатого, приятеля? Лёха, хоть и на коляске, и страдает хрупкостью костей, но дать сдачи может прилично. Да нахрен нужна мне эта вода в таком случае. Беспокоило другое: что заберёт с собой со следующим восходом луны незваный и недобравший гость. О своём недобром предчувствии я уведомляю Лёху.
— Завтра мне совесть не позволит к тебе приехать. Уж совесть я ещё не пропил, — заверяет он.
— А послезавтра? – не успокаиваюсь я.
— Вообще никогда, Ром! – сказал Лёха, как отрезал. – Во-о-обще!
На душе стало спокойней.
— У тебя нет ничего острого, Ром? А то взломать надо… — Лёха показывает на пока ещё брызгающий парфюм.
— Ножик есть, ножницы, отвёртка…
— О, давай ножик.
— Вон там, — я киваю на стол, заставленный тарелками, кружками, ложками, кусками хлеба, пакетиками зелёного чая… Где-то в дебрях бытовой утвари и жратвы, по идее, должен валяться нож.
Лёха с силой сжимает одной рукой флакон туалетной воды объёмом в 150 мл, другой – при помощи ножа пытается разворотить верхушку, чтобы вылить живительную влагу до последней капли в мою пол-литровую кружку. По его мятому красному в прожилках утомлённому лицу обильно стекает пот, вихрастые волосы липнут ко лбу. Он, сидя на краю коляски, согнувшись в три по гибели, настойчиво поддевает пломбу. Ножик гнётся, соскальзывает и несколько раз накалывает пальцы «медвежатника».
— Сука! Ведь открывал же раньше! – взволнованно говорит Лёха.
Я, не скрывая удовольствия, наблюдаю за зрелищем. Мысленно поражаюсь силе человеческой воли, целеустремлённости, выносливости и почти неистовому стремлению нажраться во что бы то ни стало. Хотя чего греха таить. Будь во флаконе вместо ароматически-спиртовой смеси бензин, я б тоже втихую зубы ломал о стекло – завязавший токсикоман, признаюсь. До определённой степени мне чувства и желания приятеля понятны. Он хочет снова попасть в беззаботное детство, где его все любят, уважают, где все – родня и не надо скрывать правду, кривя душой отвечая, что «всё нормально». Ведь в подвыпившем состоянии действительно, всё не просто нормально, а сногсшибательно. А если кому-то это не нравится, пусть идёт на… И женщины все красавицы – щедрые и ласковые. Дают ему, Лёхе-Аполлону, не отказывают. В общем, он есмь король мира, который уже не осознаёт своего величия в силу отключения того, чем обычно осознают – мозг временно демонтирован.
Наверно, так под воздействием стремительно возрастающей дозы алкоголя в крови, оперативно меняется представление о мире у Лёхи.
Не смотря на столь длинный поток возникших в моём сознании мыслей и аллегорий, реальность ничуть не изменилась: невскрытый флакон продолжает сохранять первозданный производственный вид, чудом не сломанный нож скрипит и гнётся о «бронированное» стекло, идут колоссальные затраты мышечной энергии.
Вздохнув, Леха просит:
— Ром, дай отвёртку.
— Какую? Маленькую или большую?
— Давай большую, — качает лохматой головой товарищ, будто заезженная лошадь.
Действо продолжается и теперь напоминает по схожести ремонт ручных часов зубилом.
— Не, чо-то не идёт, — замечает Лёха по прошествии пяти минут. – Ром, а ножницы можно?
«Всё, что угодно, только бы поскорей свершилось чудо», — думаю я, осторожно протягивая предмет гигиены, для которого изобретательный взломщик придумал новое применение.
Кстати сказать, в шкафу у меня по наследству от бывшего соседа завалялся топор. Но об этом инструменте я принципиально умалчиваю.
Весь этот перформанс вскоре меня начинает утомлять. Всё равно, что смотреть в течение получаса, как подслеповатый тяжеловес-боксёр вяжет оренбургский пуховый платок. Мне бы за производственным станком поработать наедине. Собственно этим я увлечённо и занимался до появления гостя, — сочинял электронную музыку. Эх, эти чудные мгновения, когда в голове зарождаются миры… Но озарение снисходит лишь в спокойствии, сосредоточенности и тишине. И посторонние, даже близкие, никак не способствуют вдохновению. По ходу творения шлягера, часто лажаешь, а это как-то неприятно осознавать в присутствии слушателей, сбивает с толку. Подсознательно слышишь со стороны что-то вроде: «Ну, что же, ты, Вивальди, с басами подкачал?! А перегрузки полезны только лётчикам…». В общем, здесь один – сам себе творец и критик.
Однако ж… Чёрт возьми, почему у меня нет пилы?! Дал бы я её человеку и не мучился бы он. А так невроз многосерийный наблюдаю.
— Ну, что там, Лёха? – с нетерпением намекаю я о скором приближении зари.
— Да, никак… Короче, я у себя попробую.
— Лёх, раз уж ты здесь, нарежь мне ветчины. Она в холодильнике.
Приятель достаёт полкило полезной и питательной пищи, усердно и кривовато нарезает мясо ломтями.
— Себе возьми. Бери! — уговариваю я. – С ветчиной парфюм нормально пойдёт.
— Это – да. Спасибо. Ой, сколько я их перепил! – качает он головой. – И «тройные» и «Шанели»… Не помню, но много! – поднимает Лёха указательный палец в знак значительности числа опустошённых флаконов.
Я выражаю удивление и восторг на лице от поставленных им убийственных рекордов. С детства Лёху знаю, потому верю на слово.
Не готовый ещё в доску товарищ, прощаясь, махает рукой, повторно благодарит за закуску и с парфюмом под задницей выезжает в коридор.
***
Надо заметить, что в стардоме алкоголики не редкость. И я бы тоже запил от непроглядной нищеты, если б, хронически сочувствуя, раздавал каждому по-дружески, кто не в кондиции иль в похмелье, — деньги, еду, бытовую технику, компьютер, шмотки… Но такого не происходит, потому что пьющие люди для меня никто и отношусь я к ним никак. Сказать «презираю», слишком громко. Просто стараюсь обходить стороной, как гастарбайтер обходит сборище скинхедов. С Лёхой совсем другое дело. Я ему со второго класса должен по горло за музыкально-литературное воспитание. А как же?! Духовное становление личности в общепринятом смысле начинается с пелёнок. Понимаете ли, культуру человечества неверно и даже пагубно делить на «чёрное» и «белое». На самом деле, она многогранна и неоднозначна по своей структуре, ибо… Ибо… Ну, вы поняли, да? И Лёха, как никто другой, привил мне вкус к обширной неисчерпаемой экспериментально эволюционирующей эстетике слова и звука. Нет-нет, вы не подумайте, что автор съехал с катушек. Просто в 9-ть лет в моём сознании определилось, что такое «русский рок», чем отличается музыка для жопы от музыки для ума и чем вообще отличается творчество от штампованного производства. Я считаю, что это весьма ценный жизненный опыт… Да, точно, ага.
***
Из детских воспоминаний о Лёхе стоит выделить одно: яркое и целостно его характеризующее, как личность.
Вечер. За окном – темно. Вместо того чтобы запрограммировано засыпать со своими сверстниками в восемь часов вечера, я в одних трусах прохожу вниз, чтобы якобы напиться воды. Сделав пару глотков, незаметно, как могу, пробираюсь в палату к старшим – поступок более, чем смелый, нежели малолетке попасть в престижный закрытый клуб.
И вот сижу я на полу, смотрю с «дедами» футбол. Распахиваются с треском двери палаты. Кто-то из пацанов ввозит Лёху почти в отключке и вываливает на кровать. Он мычит, переворачивается на спину и начинает орать во всю глотку:
— «Гражданку» мне! Хочу «гражданку», бля!
Дежурившая нянечка с усталым и недовольным видом заносит тазик, ставит его возле кровати буйствующего и возмущается:
— Ну, вот нажрался – теперь гражданку ему подавай, скотина! Детей ведь всех подымит! Что я с ними делать тогда буду?!
Так приблизительно около полночи состоялся несанкционированный митинг в количестве одного человека с требованием немедленного и бесконечного прослушивания песен группы «Гражданская оборона», в простонародии – «Гражданки». Таков Лёха – инвалид с детства, алкоголик по призванию и революционер от одиночества, с младенческих лет оставленный родственниками на попечение государству – отца его убили, а мать пребывала в постоянных запоях.
По сути, я познакомился с Лёхой ни в тот момент, когда он требовал «гражданку» для души, выкрикивая анархические «лозунги», а в мирное дневное время, когда я учился во втором классе, а Лёха – в седьмом. Собственно, тогда никаких диалогов он со мной не вёл. Просто включался почти на всю громкость очередной альбом Егора Летова, я присаживался рядом и тихо проникался силой элитарного искусства.
Прошло много времени с той поры, как покинул Лёха стены школы-интерната. Ждали его впереди буйные приключения в безмерно подвыпившем состоянии, частые миграции в стардома с количеством звёзд по нисходящей в связи с беспрерывными асоциальными выпадами в любую сторону, изрядное число переломов из-за хрупкости костей и людского недопонимания, а также настоящая ядрёная любовь. Навскидку – нескучно так прожитый тридцатник лет. На последнем издыхании вышел Лёха из крутого пике – занесла его нелёгкая в новочеркасский дом престарелых во второй раз. (В первый раз был сослан в кратчайшие сроки в таганрогскую богадельню за активную пропаганду анархистских идей). Поселился и закодировался, решив обрести своё счастье в трезвом уме и твёрдой памяти.
***
Нынче в свои 32 года Лёха выглядит на 45 с гаком, не меньше. Лицо – изношенная прорезиненная маска: дряблые щёки, нос картошкой, красный, и «пожалуйста, улыбаться не надо». В его утомлённом, но ещё живом, взгляде – внутренняя сосредоточенность и подавленный протест против судьбы, за которыми прячется осознание своей ущербности, никчёмности и детской обиды. Обычно Лёха делает всё медлительно и осторожно, будто его кто-то только что разбудил и приказал строить карточные домики. Мне кажется, что ему просто влом пребывать в чистой вежливой и правильной действительности, ведь где-то там, в глубине кудластого черепа, как и в юные годы, всё ещё неистово куётся гаражный русский панк-рок в замедленном, правда, ритме, ведь батарейки в плеере давно подсели.
Лёха вернулся из ада, семь лет прожив в стенах Красно-Сулинского стардома. Явление, стоит отметить, уникальное. Всё равно, что переехать с помойки на Рублёвку. Каким-то неведомым образом ему удалось пробыть абсолютно трезвым без кодировки около полугода среди стада тотально бухающих постояльцев казематов.
— Как отрезало, — вспоминает он, попивая со мною зелёный чай. – Сам удивляюсь. Всюду срач, вонь, помоями кормят, а мне даже как-то забавно на всё это смотреть. Коплю денежки, жду отправки. Правда, до этого синячил по-чёрному. Бывало, по пять литров самогона в день выжирал. И все разного цвета. Да! То синий, то зелёный, то коричневый какой-то… Смотря у кого брал. А фанит – того рот имел! Но ничего. Трудно принять первый стакан с похмела, а потом — как по маслу. Один раз я даже муравьиным спиртом похмелялся – всё кончилось. Ни денег, ни бухла. Никакого. Медичку уболтал. Только от этого спирта потом руки-ноги мёрзли, хотя и жара была. Одно время съехал на чифир: пачка чая на литр воды. И так полгода хуярил. Думал с водкой завяжу. Весь на шарах, курю одну за одной. Худой стал, щёки впали, как из концлагеря. Удивляюсь, как язву себе не нажил – почти ничего ведь не жрал. Хорошо, если бы я чифир только пил. Куды там. Предложат – не откажусь. Самогон чифиром запивал. Страсть. Как увижу – ну, не могу, внутри всего трясёт. Что там от того сердца осталось? В коридоре кто-то закурит, а меня уже канудит, выворачивать начинает от дыма.
Помолчав немного, со скрытым желанием в голосе исполнить сказанное, добавляет:
— Если сорвусь, то сразу сдохну.
После подобных повествований у меня закрадывается подозрение, что Лёха втайне от самого себя ставил опыты на собственном организме для выявления предела физиологической выносливости человека. Кто заказал эксперимент? Зачем? Боюсь в метафизические рассуждения пускаться. Впрочем, всё лежит на поверхности:
— Как там в песне: «В 24 года я понял, что жизнь – дерьмо», — рассуждает Лёха. – Я понял это намного раньше. Как первый раз предложили вина, так и понял. Выгляжу, как урод, учёба мне до пизды, бабы не дают. Хули ещё терять?!
Возражать, а тем более, наставлять на великие свершения у меня нет права и смысла. Да и какая была в юные года альтернатива у Лёхи, если вдуматься? Ведь всё, что даровано ему свыше – это максимализм, нонконформизм и генетически унаследованный алкоголизм. С таким рифмованным сочетанием психологических качеств весьма затруднительно вписаться в летопись времён, однако очень легко стать «героем» дня. Учителя и воспитатели недоучили-недосмотрели? В любом, самом строгом социальном институте, есть «обратная сторона луны». В данном случае — улица. Что пересилит в ребёнке, такова его и дорога.
— Когда я выпью, я – человек. Мне всё по кайфу! Нет скованности, стыда. И за сиську, и за ляжку могу, без вступлений. А на трезвяк – просто посмотреть боюсь на бабу, не то, что сказать ей слово. Сколько случаев помню, ещё по молодости. Сидит напротив, буквально в метре от меня, в одном халатике. Молодая, пышная. Никого нет. Мне бы ей между ног и в атаку. Вижу, что ждёт. А я трезвый – сижу, молчу, туплю в пол. Она и ушла. А когда бухну, то либо поздно уже ебать – ну, уже никакой, либо беспонтово – ничего не чувствую, как – на автомате. Мне бы бутылочку выпить и порядок. А тормозов нет. Не знаю меры.
***
Жизнь Лёхи не стала счастливей после кодировки. Как бы иронично это не звучало, поселили его с миопатиком, который приезжает лишь по вечерам, чтобы сбыть несколько литров водки, а после уезжает к жене и ребёнку, где и ночует. Так что Лёха практически весь год живёт один в двухместной палате. Многие завидуют. Мол, в хоромах живёт. Я б тоже завидовал, если бы девицы прекрасные хоть в месяц раз в палаты Лёхины захаживали. Однако ж его, как и всех трудно передвигающихся, навещают только бесстрастные пожилые раздатчицы аж трижды в день – удовольствие так себе. В остальное время в комнате у Лёхи пребывает одиночество, заглушаемое вещанием телевизора, звучанием неспокойных мелодий из музцентра или моими короткими замечаниями по поводу высказанного, прослушанного, увиденного. Чтобы хоть как-то отвлечься от одиночества, пессимистических мыслей, самоедства, он неспешно наматывает круги вокруг дома престарелых. В основном – один, редко – со мной. Воображаемый спидометр Лёхи наверняка фиксирует немалое количество пройденных километров. Вся проблема в том, что дорога представляет собой замкнутый путь – известны все изгибы и выбоины, встречные и догоняющие пешеходы, и неожиданностей на прокатанной в тысячный раз дороге, ему найти, никак не получается.
Лёхе советуют знакомые и друзья: «Будь оптимистом, не комплексуй, займись бизнесом, тогда счастье само тебя найдёт». Я, конечно, лишь приблизительно передал общий смысл рекомендаций, с помощью которых слетаются соблазнительные «жар-птицы», но суть пожеланий примерно такова. В итоге получается нечто среднее: Лёха откладывает пенсию, ездит в Ростов побираться и изображает пофигиста – до жизнерадостного преуспевающего бизнесмена он явно не дотягивает. Всё-таки русский менталитет не вырубишь топором. Рефлексии хоть отбавляй, а практичности – кот наплакал.
Так проходит день за днём, месяц за месяцем, а в океане жизни – как будто вечный штиль.

Время от времени я прихожу к Лёхе поболтать, вернее – послушать о том, как здорово было бухать (вариация – забухать бы), что справедливости нет, а современное искусство – говно. Обязательной частью выступления для Лёхи является тема о власть имущих всех рангов и ипостасей. По его мнению, все они – люди нехорошие, думают исключительно о себе и дела их только в ущерб другим идут. (Это я вкратце и без пафоса). Отдельно слагаются повести о прелестях женских, описываемых поэтически-брутальным языком. Обо всём этом Лёха говорит хорошо, но долго. Я в основном демонстрирую умение молчать. Иногда у меня случаются осечки:
- Ну, хуля, Лёх, пиздеть об одном и том же! Лучше от этого всё равно не станет?
- Да, нет. Я просто. Надо ж о чём-то говорить?
Я пожимаю плечами. Скандалить бессмысленно: у Лёхи есть головокружительное прошлое, тоскливое однообразное настоящее цвета зелёного чая, а будущее будет только в двух случаях: либо баба любящая появится рядом с ним, либо он уйдёт в запой, как в непроходимые джунгли, в поиске… Вариантов – миллион.
А пока настоящее представляет собой поцарапанный диск, на котором проигрывается в режиме нон-стоп Лёхино разудалое прошлое. В комнате витает едкий пессимизм от хронического одиночества, отягощённого трезвым образом жизни. Но я продолжаю слушать из вежливости, частичной солидарности, в какой-то степени из-за желания оказать посильную психологическую помощь, либо мне просто впадлу говорить. После нескольких красноречивых и громких диалогов я понял, что вступать с Лёхой в дебаты всё равно, что спорить с включённым радио. Для него всё на свете ясно, определённо и пересмотру не подлежит, будто мир – таблица умножения. Мне кажется, что он так и не повзрослел… Мировоззрение умного, но всё же, подростка, доказывающего бескомпромиссностью во взглядах своё дутое превосходство.

Иногда от невозможности почувствовать себя счастливым, Лёха высказывает гневные речи, полные обречённости и мизантропии:
— Ну, что это за жизнь?! Кружка чая, телевизор и четыре стены. Чему я должен быть счастлив?! Тому, что кому-то ещё хуже живётся? Кто-то парализован, жрать нечего, жить негде… Да, им в натуре хуёвей, чем мне… Я не отрицаю. И что? Я здесь причём?! От моего сострадания лучше никому не станет. И вообще, все эти сказки: «Радуйся каждому прожитому дню!» — поебень это полная.
Не надо мнить себя Фрейдом, чтоб понять, в большинстве своём, причины гнетущего состояния одинокого человека. Всё очевидно.
Я советую:
— Лёх, с тобой сосед живёт – за деньги всё достанет. Найми через Санька проститутку. Средства у тебя вроде есть.
— Да не хочу я, — отмахивается Лёха, будто я попросил его постичь бомжу ногти.
— Почему? – говорю с недоумением.
— Да без души там всё. Тем более с презервативом. Ни то это, ни то. И какая ещё попадётся: прокуренная, пропитая, в дрова убитая. Я-то за три штуки закажу, а Санёк поймает за пятихатку – мне, мол, и такая сойдёт.
— Ну, да. Может и так. Хотя ты Саньку сколько помогал? По-дружески подъебать не должен.
— Да причём здесь «помогал». У него это в крови.
— Я бы нанял. Хоть бы полежать на ней и то…
— Не, я так не хочу.
— Ну, дело хозяйское, — сворачиваю я беседу, мысленно сопоставляя и поражаясь насколько легко превратить существование в жизнь, и что только не навыдумывает из-за болезненного страха человек, лишь бы ничего не менять. Жизнь отвратительна, но зато так предсказуема.
***
«Водка, бабы, панк-рок» — почти ежедневный разговорный омлет. Всё, что не входит в состав этой пищи, Лёха без особой скромности отрыгивает. Есть люди, не знающие многих вещей, но их разум открыт для познания нового. Недосказанная фраза становится для них мыслительным фундаментом, на котором эти люди с энтузиазмом строят колёса, конструируют машину времени, изобретают философский камень… Потом им скажут, что это давно придумано или придумать невозможно. Они посмеются над собой, и будут снова ждать хлеба для души.
Другие же сами себе строят стену. Лет к тридцати они самоограничиваются, считая свой статус индивидуальным совершенством. Причин, заставляющих их остановиться в нравственно-интеллектуальном развитии, много. Однако, то, что они вобрали в себя до начала коллапса, возводится в ранг идолов, святынь и прочих неоспоримых вещей. Осмысление идеологических аксиом подобных людей, вызывает у них чувство ксенофобии. Таков и мой товарищ – закрытый полупустой сосуд. Правда, пока ещё прозрачный.
Так прослушав однажды от Лёхи монолог об истинном положении вещей на планете, я заметил, вдохнув:
- Да, Лёх. Даже если и встретишь ты бабу, тяжело тебе будет с ней ужиться.
Он согласился:
- Матрёшка мне нужна. Чтоб стирала, готовила, давала, а с меня – пенсия. В общем, как в песне: «Чтоб сытую и равнодушную».
***
Я медленно пью чай, закусывая какой-то шоколадкой, и слушаю воспоминания, рассуждения, литургию по упущенной любви…
- Понимаешь, я сначала не понял. Ну, подшутит она надо мной, по плечу погладит. А я отнекиваюсь, отмахиваюсь. Да ещё постоянное бухло. А потом сообразил и понеслось. Где мы только с ней не прятались: и в бане и кинозале. И даже в сортире… Я на неё – она аж вся дрожит. Вот то было по-настоящему! Любила она меня, а я не выдержал – заревновал. Был там один дежурный санитар – лапал её. То за грудь схватит, то за жопу, то просто обнимет у всех на виду. Она смеётся, отбрыкивается. А у меня всё внутри переворачивается, как увижу. И я сорвался. Запил – ни дня не пропускал. Она говорила, чтоб потерпел, что с мужем разводится, к себе заберёт. А с дежурным просто игра. А я не смог… Ревность такая.
После первого прослушивания шекспировской трагедии я сказал, что оба возлюбленных прогнали. Она экзамен устроила на поверку глубоких чувств, а он включил паранойю. Лёха, отмахнувшись, взял всю вину на себя. Во время второго и последующих прослушиваний о настоящей и беззаветной любви Лёхи и бабы в теле, готовой его на руках носить, я прихлёбываю чай, киваю и смотрю в телевизор, чтобы не потухнуть. Обрывки несущегося видеоряда по Альтернативному каналу я замысловато соединяю с известными до боли трагедиями. Так немного интересней. Понятно, что жизнь, в принципе, говно, но от повтора этого утверждения, слаще не становится. Лучше смотреть клипы.
У Лехи спутниковое телевидение и один любимый канал – «Альтернативный». Было два, но «О2» отключили. Остальные он практически не смотрит. Жалуется, что из телека на него постоянно «говно» льётся.
Я возражаю:
- Ну, почему говно? Есть интересные передачи, фильмы...
- Какие?
- «Школа злословия», например…
- Это там, где пиздят?
- А что ты вообще хочешь увидеть?!
- Панк! Почему не показывают гаражный панк?
- Потому что это не выгодно. Во-первых, государству. Панк – это бунт.
- Да, мне плевать… Я не хочу смотреть всяких Басковых со Шпильками. У мне другие вкусы.
- Лёха, вкусы диктуешь не ты, а те, кто наверху.
- И ты хочешь сказать, что это музыка?!
- Для масс – да.
Лёха в недоумении разводит руками:
- Не. Ну, что тут говорить. Ни голоса, ни смысла – и музыка.
- Ну, в ноты они ж попадают?!
- И что?! Попадают или нет – всё равно хрень.
- По-твоему, что ни панк, то говно? Так?
- Почему? Вот то, что ты слушаешь, я говном не назову, хоть и не понимаю в электронике. Но то, что сейчас поют, называть музыкой?!.
- Просто, Лёх, люди разные. Большинству «му-му» нравится, так что я сделаю?! Для них Басковы, Шпильки и прочие – искусство.
- Да какое, нахрен, искусство!?
- Ну, а кино?..
- Какое «кино»?! Советское только. Сейчас же не играют, а выёбываются!
- Кино бывает разное. Искать надо.
- Где?!
- У тебя спутник.
- Да, везде – один порожняк.
Такой вот продуктивный диалог в сжатом виде на тему: «Искусство и народ».
Ещё у моего товарища есть музыкальный центр, на котором он проигрывает золотые по цене заказные диски андеграудных групп, чтобы не слушать голоса тех самых Басковых и Шпилек, и не смотреть им в ясные очи. Слева от стола солидно стоит полупустой холодильник, а справа покоится новенький видик. Всё своё имущество он заработал на подаяниях.
- Наверно, трудно было начинать?.. Стоять, просить?.. — без издёвки поинтересовался я.
- Да, что тут трудного, Ром. Помнишь, в школе нас водили в церковь. Ну и деньги там давали. Мне они и не нужны тогда были. А когда стал бухать… Опохмелиться негде – с Димычем поедем в церковь, постоим полчаса и на бутылку вина хватает. Сейчас в Ростове неплохо дают. Бомжей, правда, прибавилось. Молодых много. Видишь девку – ну, лет 20-ть ей от силы. Вроде ничего так. Проходит полгода и всё: лицо и ноги опухшее, походка уже не та. И это навсегда, Ром. Даже если бросит – отпечаток останется.
Лёха трёт себе колени и поясняет:
- На холоде стоял. Кажется, Рождество Христово было. До сих пор ноги ноют…
Попрошайничество, как часть Лёхиной жизни, я понять не могу, хотя и не говорю об этом вслух. Тем более в сочетании с его ортодоксальной верой в Бога. По крайней мере, в желании следовать православным традициям. На стенах наклеены иконы и тут же вывешен знак анархии. Из динамиков центра я никогда не слышал, чтоб лился колокольный звон. Хотя меня это не касается: кто свят, кто грешен и что там «на небесах». Лёха же верит в загробную жизнь, и совесть его наряжена в религиозные атрибуты. Однажды он сказал, что потерял страх перед Богом. Возможно, вид икон помогает ему воскресить забытый страх, чтоб меньше грешить. Впрочем, религиозную тему мы не любим обсуждать. Часто ругаемся. Его суждения мне кажутся детскими, наивными, а мои философствования он воспринимает как кощунство.
***
Два года Лёха искал в своей одиночной камере чудо. Ездил по кругу, строил планы, сострадал себе и глумился над собой… Итог всему – стакан.
Не прошло и двух лет после кодировки, как сорвался Лёха, ушёл в тотальный запой, потому что по его словам «всё заебало». С той поры комната его представляет собой одну сплошную дадаистическую инсталляцию – и на выставки не ходи. «Художник» не истощим на перформансы – каждый день что-то новое. Только б выпивка была.
Однажды заглянул я к Лёхе в гости в период его полного раздолбайства.
В комнате стоит полумрак и спёртый спиртовой угар. Стол обезображен всевозможными объедками, огрызками, обвёртками из-под конфет, окурками… На пол капает разлитая заварка. Из динамиков музыкального центра надрывно орут в асинхронный унисон два вокалиста какой-то андеграунд-группы и коза (думается, тоже андеграунд) под аккомпанемент калмыцкой балалайки. Смысл песни моим мозгом не осознаётся, но что-то про Ленина по типу мантры. Лёха периодически хлещет с горла вино и от души закусывает мёдом с пол-литровой банки, обливая себе пузо (наверно, инсценировка строк Пушкина), а в паузах простестующе мычит, утомлённо потряхивая лохматой головой, и стучит кулаком по подлокотнику. Смотреть долго на столь необычное зрелище в неповторимо украшенном интерьере я не смог – угнетающе подействовала на психику обстановка. К тому же, что-то внятное услышать от Лёхи уже не судьба, хотя, с другой стороны, если бы я стал доказывать ему в ухо неважно что, но громко, он бы всё так же кивал, воспринимая мою речь как часть элитарного искусства. Престижно, конечно, но надо бы уходить, иначе – отупение, невроз, судороги. А идти, в принципе, было некуда. Свои собственные 4 стены, компьютер, Интернет – жизнь почти как по «Матрице». И социальная тишина.
***
Пьяный Лёха – это гремучая джазовая смесь из человеколюбия и барского высокомерия. Получив пенсию, он едет в магазин. Скромно покупает двухлитровую бутылку пива. Стыдливо заезжает в кусты, осознавая свою духовную слабость, где медленно, с наслаждением попивает чудодейственный напиток. Гнетущее чувство вины за вчерашние эксцессы сменяется дзэн-буддисткими настроениями. Начинается доверительный, дружеский разговор с бабочками, муравьями и прочими тварями Божьими о высоких материях в контексте: «Ты меня понимаешь?!». В разгар проникновенной беседы с природой Лёха с извинением в голосе произносит:
— Сейчас, я ещё одну бутылочку возьму и вернусь?
Он снова едет в магазин, покупает добавку чего-нибудь покрепче и дарит продавщице «на мороженое» полтинник или стольник за красоту неземную. С этой минуты время ускоряется. Преображение сознания ведёт к эволюции бытия. По крайней мере, для Лёхи точно. Теперь распитие происходит на автобусной остановке, в кругу случайно материализовавшихся «другов». По программе – громящая правда обо всех и во весь голос с параллельной раздачей собственной пенсии просящим «на опохмел», «на здоровье», «на похороны»… Сюжетов много. В отличие от Станиславского, мой товарищ после второго похода в магазин всегда говорит: «Верю!». Ну, а в заключение сольного выступления, когда в карманах бумажек больше нет, Лёха шлёт всех на… В том числе и продавщицу той самой небесной красоты, которая почему-то отказалась подарить ему бутылку водки.
***
И всё-таки мне кажется, что в Лёхе что-то есть от Бога: талант, способности, чистое желание жить – жить по чести. То светлое человеческое, что теперь всплывает почти всегда только во время пьяной стихии и тут же тонет. В сущности, у него есть врождённая, нерушимая никем и ничем совесть, и такая же тяга к бухлу.
2011 г.