Ирма : Бабий плач и руки-ножницы ( ч.2)

Беременная еще больше вжалась в стул, но это не помогло: первый пробный удар — увесистый кулак обрушился со всей силы на огромный живот. Второй был гораздо мощнее. Женщина взвыла от боли, несмотря на беспутство и блядовитость, сейчас в этот самый страшный момент своей жизни, она больше всего хотела защитить, даже не себя, а ребенка.
«Ублюдок! В чем она виновата? За, что ее собираются убить? Разрезать на куски? Превратить в мясо, а потом станут измываться над останками? Куда спрятался этот Всемогущий Бог? Почему ее втянули в чертову авантюру, ведь она пришла на подпольную студию всего лишь для массовки?! Ладно, она, может и правда перед кем-то виновата, но дитя – то причем? Уже вполне сформировавшийся человечек, не важно мальчик или девочка, сейчас испытывает внутри нее самые страшные мучения»!
- Я Вас прошу, не трогайте хотя бы ребенка! – слабая просьба из уст этой несчастной была тот час встречена агрессией. Эдвард терпеть не мог бесполезных разговоров, да еще с такими тварями как эта. Натрахала где-то на стороне, а сейчас еще просит жалости для своего выблядка. Натянув на голову рыжей пластиковый пакет, он хорошенько затянул петлю на шее и продолжал колотить набухший живот. Воздуха в пакете было катастрофически мало, полиэтиленовая пленка прилипала к потному лицу, еще чуть-чуть и она задохнется, а ребеночек, который всю беременность был таким активным, толкал ее ножками и ручками, получал всю ласку и тепло, через пару часов умрет в страшных мучениях, так и не узнав жизни. Она уже чувствовала его панику, немой крик: «Мамочка, спаси меня!» и самое страшное ничем не могла помочь. После безжалостных, одинаково беспощадно-жестоких ударов тот, кто жил под ее сердцем, замер. Она издала звериный, не человеческий вой, обмякла в руках палача и упала вместе со стулом на пол.
Надя, несмотря на весь увиденный за весь день ужас, отказывалась верить в то, что психопат с битой в руках, хоть на миллиардную долю своей сущности совсем не знает жалости. Не может же он все-таки не сделать исключение для младенца или хотя бы… Но он мог. Ловко орудуя битой, он превратил лицо рыжей в кровавое месиво: раздавленный, как гнилой помидор нос хлюпал кровавой жижей, обломки костей торчали наружу, глаза заплыли лопнувшими сосудами, и теперь она с трудом различала все, что происходило, но это было и к лучшему; в лобной части набухла огромная гематома, давила, сжимала виски железными тисками; нервные окончания, обостренные до предела, взрывались мириадами адско-невыносимой боли; каждая клеточка измученного тела, умоляла упрямый мозг отключиться. Но, к сожалению, ни один из ударов биты не привел к летальному исходу. Потеряв последнюю надежду, вторая жертва, медленно сходила с ума, ожидание, но не конец: липкие лапы кошмара цепкой хваткой держали ее за шейный позвонок, но не спешили по-настоящему стиснуть. Расслабив узел на шее, этот извращенный альтруист давал ей время на передышку. Но просто бить по лицу и животу Эдварду вскоре надоело — это было слишком затянуто и скучно.
Как можно шире раздвинув ноги женщины, слабо и безвольно дышащей на грязном полу, он с таким же невозмутимым видом взял садовые ножницы и обрезал, словно нежный бутон ее половые губы и клитор, крохотная «фасолинка» — главный источник наслаждения так и осталась на мощных лезвиях ножниц; уродливые обрезки розовато-серой плоти с щедрыми каплями крови вызвали у Нади непроизвольную рвоту. Беременная перестала даже невнятно мычать, наверное, боль стала настолько ужасающее привычной, что она уже и не реагировала на нее. Маньяк, рыча как животное, остервенело, трахал рыжую, но ему мешало ее огромное пузо. Какой ему кайф гарцевать на этом тухлом арбузе? Выругавшись, он не хотя слез с тела, взял тесак, и в клочья, разрезая рыхлую мякоть живота, достал, обернутого пуповиной ребенка; грубо бросил на пол уже бесчувственное ко всему, так и не родившееся, изувеченное и оскверненное существо; хладнокровно наступил мощной подошвой на крошечную головку. Теперь препятствий на его пути не было. Эдвард с размаху вошел в этот кровавый податливый матрас, но у него опять ничего не получилось. Зияющая, несуразно-огромная, гротескно-уродливая пропасть из развороченного мяса вызвала у Нади очередной приступ тошноты, подобное она видела разве, что в фильмах ужасов, но не в реальности: даже окровавленные тушки на мясокомбинате выглядели менее омерзительными. Маслянисто-пряный запах крови, теплота гнилостного чрева и человеческих экскрементов наполняли отравляющими парами легкие, давящая изнутри ограниченность пространства, животный страх перед болью – еще чуть-чуть и она совсем сломиться. Сколько ей осталось жить? Несколько часов, минут или секунд? Только ценой чужого посмертного унижения Надя могла оттянуть неизбежное.
Она зажмурилась как от слепящего, губительного света: смотреть на происходящее больше не было сил. Последнюю плотину самообладания прорвало хлынувшим потоком слез, казалось, соленой жидкости не будет истеченья, Надя плакала навзрыд, стенала диким зверем, гарцевала связанная на стуле, а он, сняв маску, просто стоял и смотрел на нее: немигающий взгляд приковывал, завораживал какой-то потусторонней магической силой. Эдвард подошел к ней совсем близко, настолько, что она чувствовала его тревожное дыхание. Комната утратила очертания, куда-то уплыла, Надя отключилась.
Теперь на руках у него — кожаные перчатки с лезвиями ножниц вместо пальцев, а она уже не сидит, а стоит полностью развязанная. Острые гладкие лезвия блекло сверкали в тусклом свете подвала, щекотали кожу щек, но не причиняли боли. Светлый шелк Надиных волос обнимал холодный металл, успокаивал упрямую резкость режущих и рвущих когтей, струился между этих жестоких конечностей золотистым светом. Какая странная игра! Кто придумал правила? Наверное, это очередная психологическая ловушка, где мнимая нежность через пару мгновений обернется кровавым финалом и на очередное обезображенное тело в комнате станет больше? Разрезав руками-ножницами ее нижнее белье, Эдвард и сам толком не знал, какая именно сила управляет им: необъяснимая энергия изнутри, языческий, первобытный жар били его по кончикам пальцев, они горели огнем, еще чуть-чуть и пойдет дым. Легкие, прозрачные, почти невесомые кружевные лифчик и трусики упали облачком на шершавость пола, обнаженная белизна женского тела, еще не знавшая его прикосновений, ударила по уставшим глазам своей сияющей прекрасностью. Нет, это была не просто «тушка», а настоящая женщина — хрупкая, сладкая, сказочная, с таким глубоким, невыносимо грустным взглядом серо-голубых заплаканных глаз, закутанная как в парчовый плащ в золотистые волосы, почти красивая, если бы не исколотые реки-вен, безвкусный пирсинг, бесстрашный скорпион на левом плече, — весь этот совершенно не нужный ей налет современности. Кто бы мог узнать в ней смазливую прожженную блядь из «ютуба», специалистку широкого профиля вагинально-орально-анальной науки. Эдвард впервые посмотрел на нее по-другому: занесенная рука с ножницами предательски дрогнула, он не смел проткнуть ее как сочный плод и бросить в выгребную яму. Нет, она не была его ниже, поганее, хуже! Черт, он серьезно просчитался! На дне ее души острым пламенем теплилась жизнь, стоило только сильнее сжать в своих объятьях и лопнет ее хрупкое тельце фарфоровой куколки. Эдвард жадно потянулся к ней, осыпая поцелуями-укусами шею, гранатовым ожерельем вспыхнули следы от его зубов, с какой-то необъяснимой ревностью, диким неистовством впился в губы, кусал, сосал их, полностью захватывал своим ртом, совершенно не давал дышать. Целоваться с ним было больно, дико, непривычно, страшно. Чудовище из кошмарного сна, живое воплощение ужаса и страданий на самом деле был самым неумелым, робким любовником, натыкающимся пьяными губами, на ее податливое для всех и каждого тело, он в отличие от других не прикасался к ней живыми руками, не отрывал кусочки кожи, не позволял десяти кровожданым маньякам – пальцам с круглыми и гладкими ногтями царапать бархатную спину, щекотать ворсинками на фалангах, не забирался внутрь, не оставлял на ней свои следы. Безумное желание, совершенно неуместное в этой ситуации, неизвестно откуда возникшее, острое и такое яркое, вспыхнуло, бросило в жар и буквально приклеило к его жестокому рту. И вот она уже сама его целует, забирается языком в этот рот, разглаживает суровость губ, щекочет неба, трется об его бедра, вся истекает и трепещет. Стаскивает с него одежду, он же не ожидая подобной реакции, стоит в недоумении. Дикое возбуждение с новой силой передается и ему. Зачем медлить, нужно быстрее ее взять, не важно как, главное – живую, красивую, не изувеченную! Он станет нежнее бриза! Он постарается не оцарапать, не помять ее, не будет слишком жестоким, совсем чуть-чуть, свяжет ее же волосами, чтобы она не могла исчезнуть, убежать; он положит ее на стол или поднимется на вверх, а там…
- Пожалуйста, не снимай наконечники! Ласкай меня ими!
Ни слова не говоря, он послушно выполняет ее странную просьбу, поднимается в такую же убогую комнату, и все так же по-хозяйски бросает на кровать, взбирается сверху, долго изучает ее тело. Чего-то не хватает. Он проводит холодным лезвием по ее коже, алая полоска – тоненькая, почти невидимая остается на ней, нарушает сияющую белизну, но девушка не боится. Совсем не боится: она протягивает к нему свои детские руки с исколотыми венами, извивается гибкой змеей на одеяле, зовет, манит. Но ему мало, мало, мало!!! Он не хочет больше только сам причинять боль, смакуя пряный вкус крови во рту, купаясь с головы до ног в чужом страдании, на пике своего возбуждения, на этой ступени осознанного отдаления предстоящего кайфа, он мечтает сам почувствовать невидимую грань между болью и наслаждением. Он открывает тумбочку, неуклюже достает изогнутый нож и кладет ей на живот. Теперь они на равных.
- Возьми его. Я тоже хочу быть полностью твоим.
Как только его член входит в упругую, сочную плоть, его затягивает, он исчезает полностью, задыхается, самоотверженно целует ее красные, искусанные же им губы, снова погружается в глубину; руки-ножницы сами тянуться к ней, но не решаются резать. Острый клинок жалит его бедро, рассекает кожу, теперь и она растворяется в нем, наполняет своей страстью, безумием, болью.
«Милая, я тоже не поскуплюсь на ласки!» — руки-ножницы ложаться на ее нежность, беззащитность, покорность; бисеринки крови смешиваются с потом и слезами, он плачет над ее страданием вместе с ней, но оба не спешат кончить. Как прекрасно купаться в волнах этой неведанной доселе любви, рожденной из столь скоропалительной страсти, но их любовь будет вечной! Он и Она увековечат ее навсегда! Хотя, что значит это покрытое мраком безвременья «навсегда» в сравнении с тем, что происходит в этой комнате, лишенной хоть какого-то налета романтики. У них своя, особая романтика, непонятная простым смертным нежность!
- Я люблю тебя! – в исступлении кричит она ему, подставляя всю себя рукам-ножницам, тает лакомой плотью.
- Я люблю тебя! – шепчет он ей на ухо, качает на руках, подбрасывает вверх ее хрупкое тельце фарфоровой куколки; ее тонкие пальчики с изогнутым клинком порхают над его крупной шеей, рельефными мышцами груди и бицепсов, делают его податливым и беспомощным.
«Кусай меня в кровь, зашивая языком рваные раны, убаюкивай мое сердце, не останавливайся ни на секунду! Я только твоя! Сотри с меня следы чужих мужчин!»
« Не отпускай меня, любимая! Стань строже, грубее! Еще чуть-чуть и я умру! Продли мою смерть! Замри во мне!»
Ненасытные крики любви вырываются из горла; истерзанные тела, орошенные спермой и кровью, становятся единым целым, никто не может их отнять друг у друга! Кому нужна эта пресно-скучная стабильность и предугадываемое счастье бесконечности, если они сами хозяева своей жизни, а не глупые марионетки в руках судьбы? Пусть никогда не наступит завтра! Зато есть — сейчас! Как хорошо умирать на высшем пике наслаждения и боли!
- Я люблю тебя! – хрипит она, а внизу живота взрываются, спящие до этого Везувии, захлестывают мощнейшие Цунами, рождаются новые Галактики, прошлые ощущения меркнут, тускнеют, исчезают под его напором, словно Атлантида.
- Я люблю тебя! – плачет он, впервые став самим собой.