Зипун : Революции

Средний в своём классе небесный труженик выполнял привычный рейс. Пассажиры, большей частью курортники, возвращались на родину. Всё было привычно и обыденно. Необычным, пожалуй, являлся лишь тот факт, что это был первый в качестве старшего пилота рейс Берта Кугеля: уроженца Баварии, холостяка и филателиста, и если данное определение применимо к людям его профессии — домоседа. Герр Кугель пребывал «на седьмом небе». Он обычно хмурый и сосредоточенный, в этот день являл собой образчик прекрасного настроения. Герру Кугелю хотелось чтобы всех: и второго пилота, и стюардесс и пассажиров, так же, как и его, захватила та круговерть легкомыслия, которая посещает человека, когда наконец-то исполнилось его желание. Двадцать лет герр Кугель просидел в кресле второго пилота, и семнадцать из этих двадцати он ничего так не желал, как стать первым.
-А, что эти русские, — обратился герр Кугель ко второму пилоту Отто Либеру, — зря о них придумывают все эти байки. Они такие же, как все: любят поесть, любят выпить. И, как ты Отто — без ума от моря. Скажи, чем они хуже других?

Отто Зибель почитал идеи Ницше, но не меньше герра Кугеля хотел занять кресло первого пилота, поэтому, почувствовав настроение старшего, его шутливый тон, ответил, как и подобает в таких случаях подчиненному:
-Водкой! Водка хуже шнапса, русские, — тут Отто сделал паузу, едва не вставив ненужное слово и продолжил, — русские её пьют.

Тем временем статная стюардесса Магда Ли, кляла про себя назойливого пассажира в очках. Пассажир в очках пытался заслужить благосклонность сидящей рядом с ним миловидной штучки, сделал очередной заказ. Ни о какой «благосклонности» тут не могло быть и речи. Уж кто кто, а Магда знала такой тип красоток, она сама была такой, каких-то лет восемь назад. О, да! Магда была полна честолюбия, и обратись к ней подобный тип, лет восемь назад, Магда бы и не подумала его отшивать, это всё равно, что отшивать пустое место, вакуум. Магда бы его просто не заметила. А сейчас Магде приходится ему улыбаться. Такова её роль на этом борту, улыбаться любому, даже самому непрезентабельному лицу и выполнять каждую, не выходящую за рамки дозволенного, прихоть. А где эти рамки? Уж лучше шлепок ниже спины, — думала Магда, — чем седьмой фужер шампанского, на который, как и на шесть предыдущих, не обратила внимания «миловидная штучка» и который назойливый пассажир влил в себя и тут же повторил заказ. Ох уж этот бизнес класс!

А звали назойливого пассажира Пётр Николаевич Хомяков. Излишне упитан, — заметил бы о нём какой-нибудь интеллигент. Толстожопый окорок, — отрезал бы человек, не обременённый условностями языковой морали. И правы бы оказались оба, ой, как правы. Восседал Пётр Николаевич на заблаговременно купленных двух креслах, ибо на одном, или, простят меня украинцы, в одном кресле, поместиться ему не представлялось ни малейшей возможности в виду чрезвычайных, как было замечено выше, упитанности и толстожопия.

Можно понять Петра Николаевича и даже в какой-то степени не только оправдать, но и посочувствовать, ведь ноги на которые смотрел Пётр Николаевич — того заслуживали. Заслуживали, конечно, не оправдания, а того чтобы на них смотрели, а оправдание… Нет, так не пойдёт! Необходимо заострить внимание на этих ногах, эти ноги буквально обременяют автора данного опуса, рассказать о них правдиво. Правдиво, значит исключительно в восторженных тонах. Ибо ноги, так же как их хозяйка, по ревнивому мнению фрау Магды, получившей титул «миловидная штучка», заслуживают данных тонов. Сидя в преступной близости от этих изящных линий Пётр Николаевич, как человек не лишённый авантюрной нотки, решил для себя, что ноги и их хозяйка красивы, как преступление, как ограбление банка. Хотелось Петру Николаевичу чтобы эти ноги были врозь, чтобы эти ноги, ну, хотя бы одна из них, оказалась у него на плече, Пётр Николаевич хотел целовать эти загорелые ноги, хотел облизывать эти круглые коленки, гладкие икры, сосать пальцы, один за одним и все сразу, мечтал Пётр Николаевич елозя языком по внутренней стороне бедра, подниматься всё выше и выше… И когда пересёкся взглядом с хозяйкой ног Пёрт Николаевич, у него так остро и резко екнуло сердце, что Пётр Николаевич тут же чуть не умер. Но не умер, а почувствовал такую испарину, оторопь и смятение… было в этом взгляде бесчеловечно не прикрытое понимание всех мыслей Петра Николаевича. Пожалуй, впервые, с момента вручения дипломов, Петру Николаевичу стало стыдно, но стыд тут же уступил место той неотвратимой, животной тяге, которая охватывает самца, стоит ему учуять запах предлагающей себя самки, и заныло в паху, затянуло, и закрутило. «Будь они прокляты эти дипломы», — почему-то подумал Пётр Николаевич и отвернулся, и тут же пожалел об этом. Десять! Нет, наверное все пятнадцать лет не испытывал Пётр Николаевич такого жуткого желания обладать женщиной, обладать женщиной здесь и сейчас: грубо, безумно, не останавливаясь. Развернулся резко несчастный Пётр Николаевич. Нет глаз. Пропали глаза. На какой-то миг блеснули в отражении иллюминатора и… затылок, небрежный ёршик волос, смуглая, тёплая линия шеи, персиковый изгиб ключиц, тончайшее ушко. Пётр Николаевич глотнул, потёр пятернёй шею и нажал кнопку вызова стюардессы.

-Я, — начал под дремотный бред двигателей Пётр Николаевич, и застряло предложение, дёрнулось, вместо продолжения, левое веко, огромного усилия стоило Петру Николаевичу продолжить, — я Петя!

Затылок, ёршик, тёплая линия шеи. И тут же Пётр Николаевич почувствовал всю нелепость этих двух слов, а осознание того факта, что Она, своими вот этими нежными, розовыми ушками, вот тут, сейчас, услышала его голос, дало такой мощный приток крови в область паха Петра Николаевича, что последний, нервно дёрнув плечом, накрыл правой ладонью чётко выраженный бугор между своих ног.

-Битте! — Пётр Николаевич вздрогнул, перед ним был поднос с двумя фужерами, в каком-то мареве плавало растянутое улыбкой лицо стюардессы. Стюардесса расценила замешательство Петра Николаевича по-своему, ловко опустила перед ним откидной столик, поставила фужеры и удалилась. Всё ещё пребывая в прострации, Пётр Николаевич увидел, как оторвался от дна бокала пузырёк воздуха и потянул за собой тонкую вереницу себе подобных. Иностранка, решил Пётр Николаевич и почти успокоился. Ну, конечно, иностранка. Тьфу ты чёрт! Это же надо так — я Петя. Пётр Николаевич потянул вниз ворот футболки, взял фужер и повернулся к затылку…

Ариэль Маркович — статный, подтянутый профессор кафедры естествознания — возил свою супругу Аделаиду Исаевну на курорт, делать операцию по увеличению груди. За его — Ариэля Марковича деньги, рассчитывая в спокойной, умиротворённой обстановке получить согласие на развод. Много усилий приложил сладкоречивый профессор. Все просьбы и увещевания пропали даром. А тот факт, что последние три дня подспудная виновница семейного путешествия не давала о себе знать, превратил Аделаиду Исаевну в злейшего врага Ариэля Марковича. Однако, как это случается у людей чтивших деликатность, разум, как говорится, взял верх над чувствами и Ариэль Маркович решил, во что бы то ни стало, добиться от супруги согласия за время полёта.
-Муся, не будем ничего делить, — Аделаида Исаевна с улыбкой повернулась к мужу, положила свою ладонь на его руку
-Ах! Пусик, ты делаешь меня невыносимо счастливой!
-Я очень хочу, Аделаидушка, чтобы ты была счастлива! Последнее время я только об этом и думаю. Пусть за тобой останется и квартира и дача. Я так решил.

Аделаида Исаевна одёрнула руку:
-Какой же ты всё-таки козёл, Синицын! Мизерабль! — Этого опасался Ариэль Маркович, он знал каждый последующий жест своей благоверной, вот сейчас Аделаида выпятит подбородок… И действительно Аделаида Исаевна выпятив подбородок, тем самым словно принижая рост супруга, чётко по слогам, несколько раз повторила:
-Ми-зе-ра-бль! Ми-зе-ра-бль! — при этом последние три буквы она словно выплёвывала, так что вместо мягкого знака слышалось буква «я». Сидевший у окна третий пассажир, как это сейчас модно говорить, — тинэйджер, опустил на шею наушники и с любопытством уставился на супругов. Не теряя достоинства Ариэль Маркович вдавил в потолок кнопку вызова стюардессы.
-А вам, молодой человек, я рекомендую любоваться облаками!

Возможно, если бы Ариэль Маркович был знаком с «молодым человеком» или хотя бы исподволь наслышан о нём, он не был бы столь опрометчив в рекомендациях. Ибо «молодой человек» известный, как Иван Куприянов — отпрыск быстро богатой семьи — не терпел рекомендаций.
-Ты, это кому сказал, баклан? — Иван сунул игру в кармашек кресла, — По рогам хочешь?

И получил бы Ариэль Маркович «по рогам» и непонятно чем бы закончилась назревающая потасовка, если бы не Аделаида Исаевна, которая, накрыв своей ладонью, как перед этим, накрывала руку мужа, руку юнца и томно, глядя в глаза богатому отпрыску, сказала:
-Простите, нас юноша! Ах, как бесподобны ваши дреды!
Дреды! Дреды — гордость Ивана, его протест на нравоучения отца. Дреды сделанные на курорте, дреды — которые он отдаст разве только с головой, она отметила его дреды и так в этот момент пожала ему руку… Иван тут же забыл этого бородатого козла и его совет на счёт облаков, а Аделаида тем временем продолжала:
-Что это вы убрали в кармашек? Можно мне одним глазком?…

В этот момент к ним подошла стюардесса. Ариэль Маркович заказал себе чай, Аделаида Исаевна — бутылочку шампанского, а Иван — колы…

-Шпрехен зи дойч?… Ду ю спик инглишь?… Франсе, фхрааанце… — Пётр Николаевич выдал всё что знал. Загорелые плечи остались неподвижны. Его спутница несколько раз немного разводила бёдра и небрежно проводила по ним ладонью. Последний раз это у неё получилось как-то нарочито медленно, так что когда она отняла руку от внутренней стороны бедра, Пётр Николаевич был готов взорваться. Отчаявшись привлечь к себе внимание по средствам иностранных слов, Пётр Николаевич коснулся двумя пальцами правой руки округлости плеча молчаливой спутницы. Возможно, если бы он немного подождал, после её манипуляций ладонями, нечего бы и не произошло, но Пётр Николаевич коснулся обнажённой тёплой кожи, и по нему словно пропустили электрический разряд. Он дёрнулся всем своим громоздким, рыхлым телом и почувствовал, как готовый вырваться из брюк его одеревеневший орган взорвался и выстрелил. И снова она оглянулась. И на этот раз не отвёл взгляда Пётр Николаевич. И снова он прочёл понимание в её брезгливом взгляде и почувствовал осклизкое тепло между ног.

Схватить бы сейчас это лицо пятернёй, сжать, чтобы хрустнула тонкая челюсть, чтобы брызнули сквозь пальцы глазные яблоки и рвануть на ошмётки пазухи носа. Пусть забьётся она тут обезображенная в предсмертных судорогах, пусть сойдёт с ума от боли перед смертью, пусть! Плевать что будет потом! Получить её сейчас всю без остатка, или умереть, смакуя её агонию. Глаза Петра Николаевича налились кровью, и наверняка он осуществил бы задуманное, или, во всяком случае, попытался, но прозвучал бортовой зуммер. Как-то по-особому он прозвучал. Ведь до этого он тоже звучал, звучал несколько иначе. Остановил свою руку Пётр Николаевич, а точно охлаждённый динамиками голос сказал:
-Уважаемые пассажиры! …

Берт Кугель не верил своим ушам, насколько им вообще не может поверить немец. То, что ему только что второй раз повторил невидимый диспетчер, настолько не вязалось с его радужным настроением, что он просто отказывался верить в услышанное. Чрезвычайное происшествие. Его первый, самостоятельный полёт в качестве первого пилота осквернён, каким-то чрезвычайным чертовым происшествием. И Отто ведь тоже всё слышал. И сейчас откинувшись на сиденье, с каким-то не скрываемым превосходством смотрел на него. Ну почему, почему ему выпало лететь в эту дикую страну? Ну почему там именно в его первый, первый полёт случилось это неслыханное, точно он летел не в светское, позиционирующее себя, как европейское государство, а в Конго, или, выругался про себя Берт, хренов Мозамбик. Революция! Бесконечно синий небесный простор… Смена правительства. Где-то внизу белый ковёр облаков… Переворот! Под облаками сёла и города, люди и люди… Президент и премьер министр убиты! Нет, он этого ни за что не сможет сообщить своим первым пассажирам. Господи, он, Берт Кугель летит в страну, где произошло неслыханное!
-Отто, где мы? — Берт снял с себя гарнитуру и как помощник откинулся в кресле.
-Скоро Брянщина! Мой старик здесь славно отбомбился в своё время! — Отто чувствовал, что теперь, после сообщения диспетчера он может говорить о русских все, что он о них думает.
-Я всё время не решался у тебя спросить, откуда ты знаешь русский язык? И ещё! Отто, отключай автопилот!…

После того как вся имеющаяся на борту выпивка была выставлена пассажирам, Пётр Николаевич поднялся с кресел, рванул с потолка кислородную маску и, держа её наподобие микрофона, громогласно объявил:
-Танцуют все! — В этот момент он почувствовал, как её рука скользнула в брешь между пуговиц рубашки, пальцы прошлись по волосам на животе, задержались в районе пупка. Он сел и замер. А губы, её необыкновенные губы выдохнули в его красное ухо:
-Петя, давай я у тебя пососу… ну, знаешь, чтобы кайф был полным!…

Аделаида захохотала как сумасшедшая. Отложив игру, Аделаида Исаевна обратилась к отстранёно наблюдавшему происходящее Ариэлю Марковичу:
-Пусик! — она игриво похлопала мужа по щеке, — А знаешь, почему я тебе развода не даю и ещё лет десять не дам?

Ариэль Маркович был далеко. Ариэль Маркович представлял, как его возлюбленная, взбалмошная студентка четвёртого курса Катька Латынина в этот момент в бою, на баррикадах. Как его Катерину, возможно, смяла толпа, втоптала в брусчатку и как по останкам его Катюши к Белому дому выходит грохоча колонна танков. Погибла вся, пропала моя Катерина. Пропала ещё три дня назад. Она, конечно, была в первых рядах, наверняка её долго били дубинками, а потом выстрелили в затылок…
-Пусик! — снова раздался нетерпеливый голос подвыпившей супруги, — Ты, слышишь меня или нет?
-Оставь, пожалуйста!
-Нет, ты, послушай! — В это время мимо них, едва протискиваясь между сидений, прошёл невиданных размеров чрезвычайно упитанный мужчина. — Послушай же! — В каждой букве, произнесённых Аделаидой слов звенело нетерпение.
-Хорошо!
-Я не дам тебе развода потому, что люблю! Да, я люблю мальчишку, он тоже твой студент. И больше всего я люблю, когда он меня любит перед твоим приходом! Как он дрожит этой зайчик, какой у него в этот момент взгляд! Как его лихорадит, и эта лихорадка передаётся мне, тогда я ору. Он затыкает мне рот, а я ору, кусая его пальцы. Я мечтаю, чтобы ты услышал этот мой крик! …

Его габариты, а если быть деликатней — габариты уборной — не позволяли ему протиснуться внутрь. Поэтому Пётр Николаевич просто задёрнул надёжней бордовую штору перегородки, стянул по колено штаны и стал срывать с себя вымокшие в сперме трусы. Он не знал, что она там поняла или не поняла, он не хотел, чтобы она видела его позор. Он швырнул трусы на пол туалета, набрал горсть воды и омылся. Сердце громыхало, гудело в ушах. Руки тряслись, пот лился градом. Она возьмёт его в рот! От одной этой мысли, он едва снова не взорвался. Её губы, её влажные, жадные, блядские губы… Он засунет ей вместе с яйцами…

Нет, он Отто — бережно сохранивший каждый крест деда, он Отто Зибель истинный ариец, никогда не допустит этого. Берт может говорить всё что угодно, нести любую либеральную чепуху, Берт ещё не понимает что его полёт закончен. А для Отто всё только начинается! Какой к чёрту плен?

Миссия! Отто всю жизнь мечтал об этом. Об этом мечтали все мужчины в роду Отто. Сейчас, пока в этой стране бардак достиг своего апогея, у него всё получится! Отто ещё школьником рисовал себе этот маршрут, Отто сделает то, о чём мечтал каждый лётчик вермахта. Золотой таран кремля...

Пётр Николаевич не успел натянуть брюки. Пётр Николаевич даже не сразу понял, что это за хлопок. Выстрел прозвучал в кабине пилотов. Так и не надев штаны, он выглянул в коридор. Она шла по коридору к нему навстречу. Она больше не хотела ждать.
-Как смерть! Красива как смерть! — вслух подумал Пётр Николаевич и в тот же миг самолёт зашёл в резкое пике.