nekogda : Дали

….Так бывает. Когда не можешь заснуть думаешь о том, как всех спасти…
Боже!!! Безумие! Всех спасти нельзя, понимаете, я ведь и сам знаю, сам, и она тоже... А я все лежу и думаю, а потом так и есть, ведь правда - спасти всех, это безумие. И тогда я молюсь: «Господи, Сыне Божий, помилуй меня грешного!» Так бывает. А потом все снова. В том смысле, что ничего не меняется в жизни. Утром все по прежнему: встаю, умываюсь, иду на турник, потом на работу, и все. Ничего не изменилось. Разве что внутри растет тревога или даже,… не знаю, как сказать.
- Ничего не переживайте, завтра мы вернемся к этому разговору, - доктор посмотрел на часы, -(он скажет «а сейчас мне пора»), - а сейчас мне пора, ладно!? Не волнуйтесь, все будет в порядке.
Доктор встал, прошелестел в дверь полами хрустящего халата. Как
жук-короед: важный, спешащий, исследует равнодушно изгибы и извилины коры в поисках пропитания и поживы. Двери закрылись; в лучах солнца клубится пыль: в золотом узоре решетки миллионы маленьких планеток, точек безымянных.
Больничная пыль медленно струится в лучах. Болят глаза бессонницей
изъеденные. Шорохи в коридоре, - утро! В соседней палате тоже проснулся,наверное, сидит сейчас, смотрит перед собой, как пыль клубится в его узорах, на линолеум каплями тягучие слюни свисают. Лицо-маска, нет страха, нет веры, нет надежды, нет никого. Пустое лицо-маска, с матовым блеском, бледные следы складок на лбу.
А ведь он наверняка знает, что я знаю. Глупость, что за глупость: «он знает, что я знаю». Так всегда: пока молчишь, держишь мысли в голове, все кажется понятным, все ясно. Ну казалось бы вот и хорошо. Ан нет, ведь долго молчать невозможно. Так и хочется поделиться с кем-нибудь тем, что ты знаешь. И вот начинаешь рассказывать и все. Все вверх тормашками получается, все непонятно. Пока молчал – понятно. Когда сказал – все непонятно и мысли, как тараканы на кухне за секунду до того, как загорится свет. Разбегаются мысли, по сторонам бегут. И этот, жук короед, он ведь не
понимает. Он думает, что я болен. Но ведь я не болен! Это не так. Просто я вижу то, с чем он не хочет смириться. Я вижу неизбежность. А он, и все остальные просто не хотят об этом думать. Им кажеться, что есть вещи важнее. Но это иллюзия. Понимаете? Неужели это так трудно понять….какая разница от того, что он знает? Ничего ведь уж изменить нельзя. Все так говорят, все с этим согласны: и там, и тут, и вообще, все согласны с тем, что изменить ничего нельзя. А ведь можно изменить, наверняка можно.
Завтрак принесли. Ввезли на тележке овсяную кашу и таблетки в стакане.
Кусок серого хлеба и масла квадратик. Мысли не дают, есть. Нет аппетита.
Все-таки ужасно осознавать, что человечество стоит на краю катастрофы!
Какая тут еда прямо не знаю. Ну, разве что, если картошечки вареной, в
мундире, молоденькой, с лучком и маслицем растительным. Масло на блюдце
вылить и лук макать в соль, и в масло и потом есть горячую картошку обжигая
губы. Хотя какая тут картошка когда весь мир скоро погибнет!!!!
Как всех спасти, как рассказать, чтоб поверили, чтобы поняли?! Им то что,
у них вон, все есть, и не нужно ничего. Спят они спокойно. Им не слышно
ничего, не видно. Я даже не знаю, как я раньше мог так жить, как!! А вот
маленький клочок бумажки, маленький, в тетрадную клеточку и мир теперь
совсем другим стал. И видно теперь, как за всем этим благополучием, за всей
этой достойной добротностью темнота и срежет зубовный. Господи!!! За что ты
меня наказал, за что ты мне подсунул все это, за что?!!! Как это все
перенести, как жить с этим, осознавая свою обреченность. И как я смогу
спастись? Господи!!! Помилуй меня!!!
Нет так дальше нельзя. Нужно успокоиться. Хрусткий стаканчик с тельцами
таблеток. Холодный чай с больничным привкусом. Нужно собраться, нужно
заставлять, себя нужно бороться. Нужно поесть. …
Я вот что вспоминаю. Понимаете, смотрю на пыль вот эту безмолвную, на
частицы праха клубящиеся в солнечных лучах и вспоминаю, что все это уже
было со мной. Только тогда я был чистым, не боялся. Я знал, что все
впереди. Впереди жизнь. Коричневые доски пола, горячая духота комнаты,
письменные стол деда, журнал, полки, маленький медвежонок на подушке
кровати. И покой. Как бы мне хотелось вернуться туда, назад, откуда я
пришел. В детство. Но ведь было все совсем по другому, Господи, за что мне
все это!!!
Знаю, что чувствует в соседней палате этот молчаливый с одутловатым
лицом. Какой на хрен Булгаков, какой на хрен Мастер и Маргарита?! Все это
морок, иллюзия, дымка в глазах морфиниста. Мне ли не знать, какие видения
настигают расслабленный мозг в момент осенних сумерек. И все эти летящие
над землей старушки, ползущие тени, все это только личный страх, личный
кошмар, распад воли. Но это не самое страшное, самое страшное - иудеи хотят
распять Христа. Они сделали это один раз, они сделают это и во второй. И
это будет последний. И вот-вот это случиться, не сегодня завтра, и в
открытую об этом кричат с экранов. Несут вериги ему, плетут венки,
возводят декорации новой голгофы. Сами себе ведь возводят. Я же вижу все,
слышу все. Мне теперь приходиться за всех, за вас всех это знать. А кто,
кто мне помочь может? Этот, жук-короед? Психиатр? Анализирует,
рассматривает изгибы коры, провалы, шероховатости. Подергивает своими
крылышками, усиками щупает. Дальше своих усиков ничего не видит. Не видит,
что веточка кончается, что дерево падает. Не видно ему заваленному
архетипами пациентов, что все уже давно кончилось. Все!
Весь день я сижу, покачиваясь на кровати, глядя как меняется узор на
полу, как смещается пространство светлой зоны. И даже в свете этом, в
лучах, я вижу темноту. Стоит присмотреться пристальней, стоит прилечь на
пол, оказаться на границе квадрата окна и вот уже свет искажается,
становиться дымчатым, душным, пахнет подвалом, и темнота вырывается из
света и я с криком бросаюсь на кровать, с ногами, и кричу, снова кричу
«Господи, Сыне Божий, помилуй меня грешного!». И Он приходит. И успокаивает
меня. Он берет меня за руку и тихо смотрит своими золотыми глазами в мое
сердце. В моем сердце горят нефтяные скважины и тонут атомоходы; в моем
сердце летят бомбы и плачут осиротевшие дети, держащие в руках конечности
своих матерей; в моем сердце горит земля, умирают деревья, стонут горы,
высыхают реки; небо в моем сердце застыло в судороге Припяти. Он видит во
мне страх, я боюсь, но Он смотрит и страх проходит. Золотыми, лучистыми
глазами он высушил слезы детей. Светом своим он остановил боль в моем
сердце. Он будет со мной еще немного, но этого хватит, чтобы дожить до
вечера.
А вы наверное подумали, что это таблетки мне помогают, или вот эта, с
хрупким лицом, которая приходит иногда к моей кровати, нежной стрелой
тычется в мои руки, и потом, положив прохладную ладонь на мой лоб, ждет,
когда я забудусь в пустой немоте провалов. Нет, я ведь знаю, что болен. Я
неизлечимо болен и сам виноват в этом. Я знал, что нельзя, знал, но что
меня могло остановить? Не было ничего. Был страх, но он был такой…как
восторг, как цитата из кинофильма. Вы понимаете? Метро Павелецкая -
радиальная. Синие ботинки и зеленая кофта. Встреча в центре, через десять
минут. Потом…что было потом? Потом было то, что изменило мир. Меня
изменило. А вместе со мной и мир изменился. Вот ведь! Как я раньше не мог
догадаться что мир меняется только когда я меняюсь. Но эти перемены! Вы
знаете, они дорогого стоят. Вот видите, я покоя лишился, и страх,
постоянный страх. Страх забыться, страх опоздать. А теперь мне уже наверное
и не успеть. Слишком поздно я понял, что встреча эта, там, на Павелецкой-
радиальной, была ошибкой. Личной моей ошибкой. Так бывает….
На детской площадке в соседнем дворе скрипят качели. Тополиный пух лежит
горами под окнами и телами машин. На люке водопроводного колодца,
выступающего из земли на метр, сидит мальчик в клетчатой рубашке. Зеленым
стеклышком, от бутылки из под шампанского, он строгает палочку. У его ног
лежит горка зеленой коры. Иногда он смотрит в сторону подъезда, из которого
должна выйти его мать. Мать не идет, и он снова возвращается к палке и
стеклу. Я вижу эту картину из своего окна каждый день. На прутья решетки
налип пух. Пух щекочет ноздри и мешает дышать. Придет время и мальчик
дождется свою мать. Она выйдет из подъезда и махнет ему рукой. И она
спасется. Она будет спасена, стоит только сделать этот шаг, выйти из
подъезда. Я ведь вижу, как она страдает от своей ненависти, от ненависти и
чего-то еще. Это живет в ней. Само. Раньше люди летали, грудная клетка -
свернутые крылья. Теперь полет невозможен. Слишком многое держит здесь.
Сами возвели для себя эту голгофу: кредиты, обязательства, войны, месть,
похоть, ненависть. Полет – бесценная мечта. Полет подразумевает свободу. А
свобода это значит…
Фалды халата развеваются от стремительного шага врача. Вот он входит в
палату. Он не видит, а я вижу, как тот, с лицом-маской, в соседней палате
улыбается. Мертвое тело лежит на полу, в лучах солнечного света, падающего
из окна. Врач присаживается на корточки, пробует пульс на сонной артерии.
Достав из кармана чистый платок, проводит краешком по роговице потухших
глаз. Потом встает и смотрит в окно. Из колодезного люка торчит лестница и
двое рабочих тянут из колодца кабель. Врач подходит к окну и прислонившись
щекой к стеклу смотрит в небо, запрокинув голову вверх. Свежевыбритая кожа
оставила на стекле большое жирное пятно.
Мы тогда вышли из метро и пошли в сторону центра. По Новокузнецкой, до
магазина «Радиодетали». Шли неспеша, спокойно. Что-то рассказывали
друг-другу. Там, во дворе, рядом с магазином все и произошло. Маленький
кусочек бумажки величиной с тетрадную клеточку за двадцать американских
долларов. На ладони. Иллюзия.
-ну вот и все, так бывает!
А ведь он знает,этот, с одутловатым лицом-маской. Он все видел. Он здесь с
самого начала. это он – посторонний. На его глазах покинули мир последние
мамонты, на его глазах иудеи поработили восток; исчезли шумеры, атланты,
майя; перед его глазами египетские фараоны превратились в дегенератов,
греки уткнулись в тупик, римляне погрязли в мастурбации. На его глазах
умирает от алчности грядущая цивилизация недолго еще до того, как она
захлебнется в своих нечистотах.. Все ее золото готово превратиться в
черепки, а золотая-антилопа-мечта тает, отдавая себя алчным хозяевам А он
все сидит с одутловатым лицом-маской, со складками на лбу и с тупой улыбкой
роняет длинные нити тягучей слюны безразличия из полуоткрытого рта. Убить
араба. Иллюзия! Так не бывает. Это просто морок, придуманная модель,
протест протеста, апофеоз сизифового движения. Для него нет добра и зла,
экзистенциалист опутавший нитями своей слюны мир вокруг.
Мне приснилось, что я стал светящимся золотым шариком. Я парил в
небесно-голубой пустоте, испытывая чувство необъяснимого восторга. Пустота
по мере моего парения вверх, наполнялась золотым, сияющим светом. этот свет
заполнял все пространство вокруг меня. И я сам был этим светом, и свет был
мной. И весь мир был мною, а я был всем миром. Это было после полдника. А
потом мы играли в шахматы. К нам приходила красивая женщина с черными
волосами. Она сидела вместе с нами и смотрела как мы играем в шахматы. Мне
казалось, что я видел ее раньше. Лицо ее, немного вытянутое, бледное, было
мне очень знакомым. Но я смотрел на нее и не мог узнать. Потом она ушла. И
я еще раз заходил посмотреть на того, в соседней палате. Я видел, как он
улыбается. И тогда мне стало понятно, что я его уже не боюсь. Знаете, ведь
я вам не сказал с самого начала, что я боюсь этого человека. Но теперь, я
научился отделять его от себя. И теперь он мне совсем не страшен. Спасибо
тебе Господи!
Ужин был вкусным: картофельное пюре и минтай тушеная с луком. Я ел и
думал, кто была эта женщина. А ночью я вспомнил и занимался с ней любовью.
Она сидела на мне и вздрагивала, когда я касался кончиков ее коричневатых
сосков своими ресницами. На животе у нее был шрам, тонкий шрам через
который доставали ее ребенка. Она склонялась надо мной и я вдыхал аромат ее
волос, тонул в ее нежном шепоте и мерцании зеленых глаз. Она была очень
красива, кожа ее была холодной и чуть влажной на ощупь. Она спросила меня,
почему я здесь, и я рассказал ей, что случилось со мной после того, как я
принял галлюциноген. Я рассказал ей о том, что человечество гибнет, и я
хочу всех спасти. А она смеялась, запрокинув голову и ее черные волосы
доставали до нижнего края лопаток. Она смеялась и называла меня глупым
мальчиком. Она сидела на моей кровати, поджав под себя ноги, и я видел
черноту ее влагалища. Я дотронулся до ее шеи, женщина замерла, провел
ладонью по ее груди, по животу и дотронувшись до лобка ощутил пульсирующую
пустоту. Мне стало страшно и я закричал. А женщина растворилась в воздухе
моей палаты, оставив после себя запах сандала. Я понял, что все это мне
приснилось.
Ведь вы понимаете, что мне сняться разные вещи. Иначе почему тогда по
вашему я лежу здесь, в этой палате с забранным решеткой окном? Неужели вы
думаете, что все, что я вам рассказал это неправда? Выдумка? Поймите,
просто кто-то должен делать эту работу, в конце концов мне ведь за это
платят. Так тоже бывает.
Вот вы, доктор, мне скажите, неужели вы не видите того, что происходит
вокруг? Неужели вы думаете, что ваш диплом и карьера смогут спасти вас от
неизбежности? Я болен, а здоровы вы? Так бывает… Когда не можешь заснуть
думаешь о том, как всех спасти… Боже!!! Безумие! Конечно, конечно никого
нельзя спасти!!! поэтому вы и смотрите в небо, забыв, что оно живет в вашем
сердце.