Fitz : БРАТ КОЛОВРАТ

БРАТ-КОЛОВРАТ
РАССКАЗ.



***



Петр Алексеевич Зайцев вышел к железнодорожному полотну, когда весенний солнечный диск уже полностью спрятался за верхушками сосен. Насыпная дорожка, ведущая к платформе «47 километр» была хорошо различима в сумерках. Петр поискал глазами случайных прохожих, зачем то ещё раз оглянулся и несмело пошел в сторону перрона. Справа остался закрытый на ремонт магазин, который за последний месяц, как рассказывали, был ограблен, наверное, раза три. Слева ржавели заброшенные гаражи. Через тонкие подошвы китайских кед чувствовался каждый острый камешек, и Петр старался ступать как можно осторожнее, но не сбавлял шаг – место казалось крайне неуютным, к тому же, на железнодорожной платформе он заметил едва различимые фигурки людей. Ему не терпелось побыстрее оказать рядом с ними, под тусклым станционным фонариком, свет которого, казалось Петру, как волшебный луч, вытеснит из его груди вполне обоснованную тревогу и замедлит ход сердца. В сторону Усть-Илимска прогрохотал товарняк. Зайцев вспомнил, как в детстве, в ожидании электрички, считал вагоны проносившихся мимо товарных составов, а мать, схватив его за руку, оттаскивала от края платформы и что-то беззвучно кричала. Без-звуч-но, зачем то повторил он про себя и в голове возник образ матери, еще молодой, практически девчонки – он видел её такой только в семейном фотоальбоме, где она в легком летнем платье стояла, нежно обнимая за талию скульптуру белесого пионера. В уме, как те самые вагоны, пронеслись воспоминания из детства, разные, но по большей части неприятные, а иногда и вовсе жутковатые. Петр попытался припомнить что то хорошее, доброе, такое…, такое яркое, в какой ни будь цветной весенней палитре, с ощущением…, ну хоть какого то намека на счастье, но не смог. Откуда-то из глубин памяти выскочил зеленый дощатый забор пионерского лагеря, заросли крапивы, сырая липкая глина, по которой скользят колени, а ладони режет трава — всё больнее с каждым толчком, и зловонное дыхание вожатого всё чаще, прерывистее, а ногти сильнее впиваются в бедра, и совсем пустая голова, только мысли, что из этой глины под коленями можно слепить фигурку человека в плаще, со шпагой или кинжалом, обжечь потом в печке, раскрасить и, например, подарить на день рождение деревенскому другу Максу или оставить себе, а Коля – вожатый, сын директора лагеря уже не дышит — свистит задыхаясь, повторяя скороговоркой, толи «Да-Да», толи «Сука-Сука», шаги и перед глазами мясистые крапивные стебли с паутинкой и маленьким слизнем – ползи, ползи, ты к себе под листок, а я в отряд. А следом уже тарелка с мутным бульоном, пижама, вся пропахшая этазолом, аспирином и потом, температура, ложка в стакане для врача на дом и бульон, говяжий, такой противный – хочется блевать или умереть, в десять лет хочется умереть… Бесконечные переходы между вагонами, плацкартная вонь, тамбуры, тамбуры, грохот в переходе и следом снова запах титана вперемешку с перегаром и тухлыми носками, одни и те же лица, только не надо ни о чем спрашивать мальчика, мальчик хочет курить, мальчик не знает, куда его везут, да, из Москвы, да умею, нет, не учусь, да, шесть лет, в шесть лет хочется умереть. Сумерки, люди за столом, пистолет с огоньком, частокол перекладин кроватки – три! И люди в масках животных, врываются в комнату, горсть пшена на пол, зерна летят на диван, смех, кто это? Господи, помоги! Мама, абсолютно чужая, незнакомая, совсем незнакомое лицо, но радостное – вот твоя коробка для игрушек, окно и за окном, что это?, — Становой хребет!..
«Не выуживается хорошее», подумал он, поднимаясь по разрушенным ступеням, из которых торчали ржавые куски арматуры. Люди и фонарь были уже совсем близко. Петр немного приблизился к серым фигурам, сделал пару глотков из фляжки и остановился, вслушиваясь в их разговор. Маленькая серая фигура, скорее женщина лет пятидесяти, затягиваясь сигаретой практически через каждое слово, обращалась к большой фигуре в плаще.
- Видите ли, Сергей, — сказала она. – Бывают шкурки вообще ни на что не годные, просто бесполезные. С виду обычные, нормальные шкурки, такие, как в прошлый раз у Реваза брали в кафе на Маяковке. Помнишь, с отливом в сиреневый такой насыщенный и мягкие, ну не совсем, а что бы сразу в дело без всякой возни.
Фигура в плаще кивнула и скрылась в тени.
- Вот, а эти похожие и вроде с отливом нормальным и мягкие, как бы смотришь, крутишь – годная вещь, потом хуяк – плесень пошла! – женщина сплюнула и продолжила. – А проверить то сначала, как нечего делать — нюхаешь по кромке и если прет мочевиной, сразу говоришь, что бы шли в жопу, всё, больше таких они тебе не подвезут.
- Знаю, — сказал плащ и тоже закурил.
А это? – женщина пнула ногой мешок. – Это с какого ты набрал? Ты нюхал?
- По кромке нюхал, — ответил плащ с вызовом. – Как в дом зашли, я первую взял со станка и нормально.
- А в доме услышал, как мочевинкой то по полу прет? – Легкий такой сквознячок?
Плащ снова вышел из тени в светлое пятно и, пожав плечами, как бы извиняясь и оправдываясь, сказал:
- Так там три кошки, вроде, две серые такие, помоешные, они к выходу шмыгнули сразу, а одна всё время на серванте сидела и глазами вращала, как больная. И вообще, — продолжал он, — у меня время было, ну максимум минут пять, вы же знаете…
Мимо прошел ещё один товарный состав и за грохотом Петр не мог разобрать слов. Когда последний вагон скрылся за лесом, из под фонаря донеслось:
- … зассых специально напускают и ставридой кормят, — раздраженно говорила женщина, — или ещё лучше камбалой, у них от этого струя особенно зловонная.
- И чего делать? — Спросил Плащ. – Выбрасывать всё?
- Не знаю, Сереж, не знаю. – В голосе женщины уже не было раздражения. — Можно конечно попробовать в Москву отправить, но всех денег не вернуть.
- Половину?
- Половину вряд ли, — вздохнула женщина. – Я в Ленинграде однажды цыганам за пол цены отдала, а они их в Якутию повезли. Цыгана ихнего якуты, конечно, сразу зарезали, вообще даже не нюхали — просто посмотрели и быххах в сердце.
-Быххах? — переспросил Плащ.
- По самую колодку, — женщина выплюнула сигарету и громко высморкалась. – А цыган молодой, лет четырнадцать-пятнадцать, не больше, а потом, — продолжала она, — якуты с него кожу содрали, всем колхозом её обоссали и отправили ценной посылкой в город на Неве.
- Василю что ли? – Брезгливо поморщился Плащ.
-Ага, — ответила женщина. – Барону местному. Он ещё тогда без бороды ходил, помнишь?
- Да какой он барон, — Сергей махнул рукой. – Он даже не цыган, за него в Европе слово замолвили и в Питер вывезли с двумя сопровождающими, что бы не вернулся – так достал всех. Обыкновенный педераст с амбициями, у него и детей то нет, он с женщинами вообще ни как.
- Детей у него не поэтому нет, — Женщина щелчком отправила очередной окурок на полотно. – Говорят, он в Ташкентском СИЗО себе яйца со злобы откусил. Врут, конечно, а может и правда — кто его знает.
- Может и врут, — задумчиво произнес Сергей, — но лично бы я не удивился. Говорят, он ещё когда мальчиком был, в деревне у бабки летом гостил, козу насмерть задрал.
- В этом плане? — Женщина сделала характерный жест и улыбнулась.
- В этом самом, — Сергей серьезно кинул. – И петухов, говорят, драл и брат у него очень странной смертью погиб… А с посылкой то, что?
- Ни кто не знает, вроде он с якутами связываться не стал. Сам знаешь – опасно. Да и далеко они. А я в Нижний на пол года уехала, потом забылось. Мы с Василем виделись как-то раз уже после этого – ни чего не сказал. А на цыганенка ему насрать.

Петр взглянул на часы – до электрички оставалось минут десять. Становилось прохладно. «Странные какие-то, — подумал он, — может скорняки…»
Неожиданно серая фигура в плаще подошла к Петру. Это был крупный мужчина за пятьдесят с широким лицом и круглыми злыми глазами. Седая рыжая борода и отсутствие усов, делали его похожим на мичмана. С белой футболки улыбался довольный Микки Маус, самый обыкновенный, но с топором в маленьких окровавленных лапках. Плащ беззвучно поздоровался. Петр кивнул в ответ и тут же почувствовал в правом колене легкую предательскую дрожь. Послышался звук приближающегося электропоезда. «Что-то рано, — с облегчением подумал Петр»- и, повернувшись к мужчине в плаще зачем то соврал:
- А вот и Брат подоспел.
- Вот тебе Брат-Калистрат (1), — тихим вкрадчивым голосом сказал Плащ и одним ловким движением воткнул в грудь Петру, в самое сердце, тонкий лезгинский кинжал. Клинок вошел легко, боли почти не было, лишь появилось странное, ни с чем не сравнимое, не поддающееся описанию чувство ватной тяжести за грудиной и стального холода, который быстро спустился через живот, обдав брюшину ледяным сквозняком, полоснул по лобку, коснулся ног и в ту же секунду, превратившись в нестерпимый жар, вернулся обратно в грудь. Петр почувствовал, как сердце налилось расплавленным металлом, болезненно расперло, словно переполненный мочевой пузырь, трепыхнулось раз и опустело, как сдувшийся воздушный шар. Потускнели звуки, гул электрички превратился в отрывистый мышиный писк, затем в монотонный колокольный динь — дон, который уже не имел отношения к внешнему миру, а блуждал где то глубоко внутри головы. Плащ поднажал на рукоять кинжала, чуть провернув её, вдавил колодку в ребра и резко вытащил лезвие. Петра ослепил яркий луч, но свет шел не от прожектора локомотива, а из глаз Микки Мауса, который уже не улыбался, а пел в такт колокольному перезвону странную монгольскую песню: “Бежит по степи олень, Смотрит на закат байбак, На толстых лапках байбак, Нет края у степи, Нет начала у степи, Нет середины у Степи. Куда прибежит олень? Где стоит байбак? Куда смотрит байбак? Прибежит олень в степь, В степи стоит байбак, На закат смотрит байбак, на толстых лапках байбак… ”
1. Возможно было сказано Брат-Коловрат.

***
Fitzperitz ©2011г.