Яблочный Спас : Веретено Клото

Мы поднимаемся выше и выше.
Черное небо в булавочных стразах и пятнах пролитого молока.
Небо-перевертыш, небо – тоска, небо – одиночество.
Если сдуть марево с теплых крыш, увидишь Каф и Шедар.

- Тебе интересно? Тогда чуть выше – Вега, левее – Садр, а справа – Нави.
Он задирает голову: «Ты веришь, что путь от Арктура до Кор Кароли можно свернуть в клубок?»

На кончиках пальцев горят огоньки, на волосы тихо ложится небесная пыль.
Я — звездный скиталец. Я иду сквозь миры от Хадара до Бетельгейзе, и забираю его с собой.

- Я забираю тебя. Ты готов?
- Да.
- Тогда пошли.

***

Двое сидят за столом, беседуют. Поп в черной рясе, старуха в стеганой кацавейке.
Тихо говорят, почти шепотом. Как будто разбудить боятся.
Только не спит рядом никто – одни сидят.
Посередь стола литр початый, вокруг островками останки закуски.
Отчего так? Оттого, что поминают человека, да о судьбе его речь ведут, толкуют.

Ах судьба, судьба – моток пряжи… Скользит нить меж пальцев Лахесис. Вьется серебряной змейкой от веретена и дальше, на пол спускаясь петлями. До лезвий Атропос, что остановят бег, секунду назад казавшийся бесконечным.

Интересные разговоры ведут, если прислушаться. Да только в потемках блуждают оба, сути не ведая. Бог с ними, пусть догадками тешатся. Как говорят? Жив человек, пока помнят. Вот и пусть покойнику жизнь продлевают, поминая. Хотя, если глубже копнуть, мертвец ли он?
Я-то побольше, чем они знаю.

Вот ты, к примеру, как тут оказался? Не помнишь? А что помнишь? Как водку пил? Ну-ну…
Поболтайся пока под рукой, у веретена. Хоть и слепа я, но бежать смысла нет – от судьбы не уйдешь. Так у вас говорят? Вот, и славно.
Хочешь историю? Ну, слушай. Сейчас расскажу…

***

Тот год выдался урожайным: гнул к земле ветки тяжелый налив; копали картошку вместо дня – три, доверху забив мешками подвалы; мшистые кочки накрыло ковром из клюквы. Плакали журавли, строясь в клин над болотом — с домом прощались, улетать не хотели.
Ставили брагу на свежаке, после – гнали. И пили, таясь друг от друга по темным углам – сглаза боялись, ибо в приметы верили, и вера сильна была.
Н-да.

Человек, о котором речь пойдет, родился в августе. «Лето кончалось, дул нудный восточный…» — не помню, как дальше, но звучит довольно похоже. Двадцать верст до райцентра, ночь. Ей рожать, а везти некому – единственный рафик, что по скорой ездил, закатился в кювет и скучал вверх тормашками вместе с пьяным шофером. Кто примет младенца? Кто спасет?

Тряпки нашлись, ножницы, Надька пришла — медичка. И около трех, в мир вплыл на руках повитухи голый Тимоха.

Вот они спорят – судьба, рок…
Я вот что скажу – гадай не гадай, даже мне не понять, почему в жизни так случается, а не иначе.
Открою секрет: видишь ли, за то, каким узором нить ляжет, лишь Лахесис в ответе. Но в глазах ее тоже плещется ночь, и потому никудышные мы гадалки.
Ладно, дальше поехали.

***

Медичка, к матери подложив младенца, распахнула окно, чтобы выдуло запах мук родовых, и в ту же секунду разрезала небо на две половинки огненная черта. Зашипело страшно, заухало и разлетелось над лесом, будто бомба взорвалась. Ночь стала днем, словно в лицо молоком плеснули, и на пару мгновений ослепла природа. Следом, алмазными иглами прошили небосклон сотни метеоритов. Но уже маленьких, бесшумных.

- Свят, свят, — закрестилась Надька на ощупь, захлопнув окно, но было поздно. Остались на глазах у ребенка два бельма: на правом маленькое, на звезду похожее; на другом – побольше, кружочком.
Но внимания на это не обратили. Радовались, что сын родился, да живы остались.
Тимофей, Бога чтящий. Тимоха.
А судьба…

Тимофея судьба за локоть держала крепко. С самого детства.
Тут ведь как – либо ты ее за хвост ухватишь и вертишь, либо наоборот. Висишь щенком полоумным, за шкирку схваченным, и ждешь терпеливо — то ли об угол башкой, то ли пожрать дадут. Впрочем, поначалу ему грех было жаловаться, хоть и рос без отца.

Батя Тимохин рано ушел – сынку год едва стукнул. Недотянул до калитки, прилег в сугроб, а добродушный сиверко расстарался — укрыл пуховым пледом. Врач говорил, мол, водка плохая попалась. «Да где ж хорошую то сейчас взять», — убивалась мать, холодея нутром за скаредность — спрятанную в шкаф поллитру.

И равнодушно качался в марлевой дымке месяц, а засиженный мухами угловой Бог поглядывал с укоризной: «Что, дура старая, пожалела супружнику шкалик? Вот и страдай теперь. Мне от страданий твоих только польза».

***

Зато сына мать берегла пуще глаза. Далеко от подола не отпускала, от бед всяческих укрывая — не дай Бог что!
«Вот, — ерошила белокурую головенку, — Помру когда, что хошь твори. А пока мамке не перечь».
И пацан слушал, не прекословил. Видно на роду ему написано было мать почитать.

С глазами, правда, морока вышла. Боялись, что ослепнет – а ну как бельма расти начнут? Но время шло, ничего не менялось, и мать унялась. Все хорошо, только одна странность была у мальца: ночью, бывало, на крыльцо выйдет сонный, присядет на ступеньку и в небо пялится. Да еще губами шевелит, будто звезды считает. Посидит, посмотрит, и обратно в хату. Уж и ходила за ним мать, следила. Даже, бес попутал, к кровати привязывала – бесполезно. Распутает веревку тихонько, встанет, и шлепает голыми пятками. А наутро не помнит даже: вставал — не вставал, ходил куда – не ходил… Одно слово – лунатик.
«Пошесть, видать, — говорила баба Шура, деревенская знахарка, — Ну, да ничего. Отмолю». И правда отмолила. За пару крепленого и зверобой.
К десяти годкам прошло, как отрезало.
Опять все рады.

***

Четвертый класс везли в область на тряском ПАЗе.
Обсерватория, музей, гипсовый бюст Коперника.
Тощий как жердь доцент, бегал, тряся бородкой, и говорил. Чудные слова летели в купол и возвращались, наполняя зал таинственными видениями:
-Это Нави, Шедар и Каф. Говорят, что давным-давно, Бог рассердился на дерзкую женщину, посмевшую спорить с его дочерьми о красоте…
- И что он с ней сделал?
- Терпение, дети, прошу. Так вот, в наказание, Бог отправил ее на небо вверх тормашками. Унизил, так сказать. А эти три звездочки прикрепил к ладоням и шее, сделав такими яркими, что мы можем их видеть даже без телескопа.
- А как ее звали? Ну, эту тетку?
- Не «тетку», дети, а женщину – она была знатной дамой, царицей большой страны.
- Ну, хорошо. Пусть царица. А имя то было у нее?
- Было, конечно — Кассиопея. Ее звали Кассиопея.
- Кассиопея… Красивое имя. Жалко. А что еще говорят?

Возвратился Тимоха домой сам не свой. Долго ходил за матерью, ныл.
- Звезды? Экая блажь! – кричала та в ответ, – Астрономом? Телескоп ему? Ишь, чего выдумал! Лучше иди хряпу руби поросям, бездельник.
Вечером подошла к кровати, присела на край: — Дорогой, поди, телескоп твой?
Замер Тимоха, свернувшись в клубок под байковым одеялом, боясь спугнуть неслыханную удачу.

Они долго рылись в потрепанном каталоге «Товары почтой». До тех пор, пока чумазая ладошка не хлопнула по странице – «Вот!» Скорбно вздохнув, мать заполнила бланк, и потекли мутные дни в ожидании чуда.

***

Вот дети – с крохотным угольком мечты в не успевшем еще загрубеть сердце; до последнего ждущие своего чародея с мешком подарков; маленькие, смешные, наивные. Вы, люди, ищете в их лицах сходство с собой, но находите совсем другое. Ненавистные черты опостылевших жен, предков, а то и соседей.

Знала ли мать, что упакует судьба в деревянный ящик с коричневым сургучом? Что там, в обрывках бумаги и локонах стружки?

Тимоха водил по забору палкой, и серый штакет пел ксилофоном, срываясь в конце на щенячий визг.
- Ну? – спросил он, видя, что и на этот раз подвела почта, но до последнего, как все дети мира, лелея надежду, — Опять не пришло?
Но только мать открыла рот, собираясь огорчиться – сына жалея, но все-таки деньги больше; радуясь светло, облегченно, что телескоп затерялся, пропал в суете почтовых вагонов, и больше никаких непонятных звезд, астрономов, галактик… — как вдруг тренькнул звонок, и почтальон, прислонив велосипед к придорожной лавке, направился к ним, держа в руках фанерную бандероль.

Тогда и случилось все. Июльской ночью, когда девки поют «лиго, лиго», швыряя в речку венки. Когда в темной воде полощется нежить, бродят по крышам кошки, а небесные крысы грызут пошехонский месяц.

Он прикрутил штатив, подвернул небольшой объектив, и усиленный линзами свет коснулся пятен на детской сетчатке.
- Где же они, — шептал Тимоха, вращая колесико, ведущее телескоп вдоль небесной дуги, — Нави, Шедар, Каф… Лебедь, Телец, Возничий.

Но телескоп увеличивал слабо, и как ни вглядывался Тимоха в алмазные копи Вселенной, не смог разглядеть звезды, о которых рассказывал в обсерватории потешный лектор. Понял, что напрасно он столько ждал подарка, оторвался от бесполезного окуляра, бросил зло: «Пусть не сейчас, но когда вырасту, клянусь – светить вам в моей ладони».

В тот самый миг, когда улетела клятва в ночное небо, свет от крохотной паутинки – Кассиопеи долетел до глаз, сгустилась тьма, вздрогнули звезды, помутнели, и между ними появился силуэт, шагающий от восточного горизонта к западному.
- Бог, – подумал Тимоха в восторге и страхе. – Какой огромный…
Очертили контур идущего по небу великана яркие звездочки, замер он, словно прислушиваясь, а потом, неожиданно повернувшись в Тимохину сторону, сделал шаг, протянув руку.
Рука приближалась к мальчишке, вырастая из бархатной темноты, и треснул на части Тимохин мир, брызнул осколками. Звезды погасли, а великан исчез в бездонном небе.
Когда мать вышла на крыльцо проведать сына, тот лежал на ступеньках в глубоком обмороке. А рядом с ним валялся пластмассовый телескоп с разбитой линзой.

***

Лубочный самовар пыхтел ледоколом, бороздя крахмальную скатерть; грелся на печи ленивый кот; мать любовалась на послушного сына.
Звездолеты мчались по серой бумаге наперегонки с кометой, разбегались зеленые человечки от грозных ракет с красным флагом, и великан в звездной рубахе держал нарисованный мир на ладони. Хорошо!
Но до поры.

***

«Хватит сказок», — решила судьба, на восемнадцать подарив Тимохе повестку. И зашвырнула парня в тайгу.
Мечтаешь о звездах? — Сто восемьдесят седьмая РБ, ПУрВО.
Ракеты спят в забетоненных шахтах, русские бьют узбеков, узбеки русских.
Суши весла, красава, приехали. Ша!

В казарме выходов было два: первый с дневальным на тумбочке, второй – заколоченный черный. Расшатав прогнившие доски, солдаты шли в самоволку, возвращаясь обратно с водкой и леденцами. За два долгих года Тимоха научился пить из эмалированных кружек пахнущий хлебным мякишем самогон и спать стоя с открытыми глазами.

Сны ему снились чаще про маму – как там она одна с хозяйством управляется. Но иногда, в голове зажигались скользящие по серебряным струнам звезды, и сотканная из тьмы фигура протягивала руку, говоря: «Пойдем, Тимоха. Покажу тебе, что там за радугой…» Росла, приближаясь, в алмазных искрах ладонь, а Тимоха пятился в смущении, не решаясь дотронуться до нее, дать увести в неведомое.

«Может, отец снится?» — наутро он силился вспомнить вчерашнюю ночь, но затылок тут же сводило от боли, сохли похмельные губы, а дневальный орал: «Подъем!»
Сумрачный день облачным ластиком стирал остатки воспоминаний, как нарисованный танк.

До дембеля оставалось всего ничего, когда снова тряхнула Тимоху судьба.
Еще трясся в багажном вагоне цинковый гроб с откинувшимся вне всяких планов узбеком, а прокурор уже выписывал Тимофею пятерик за поножовщину и пьяный дебош.
Как там все было на самом деле, кто виноват – кого волнует? Взяли – сиди, не рыпайся.
Но все чаще снился ему таинственный звездный странник.
«Приходи, приходи, приходи…»
Когда он вернулся домой, то не узнал мать.

- Ты ж мой маленький, — причитала она.
Постаревшая, съежившаяся. Тычась сыну в казенный клифт.
– Ты ж мой Тимошка…
Зажили. Что им делить?

Звездный великан пропал. Сны стали короткими, злыми. В них гнал болотную рябь сырой ветер, а мертвый узбек щерил поганый рот.
Работу в совхозе пообещали. Правда, туманно.
«Поживи годик, — сказали, — там видно будет».
А за годик не только совхоз, страна развалилась. И остался Тимоха не у дел. Хоть плачь.

***

К тридцати, Тимоха стал равнодушен ко всему, вял. Вскоре запил. Ибо где как не в водке легче всего найти утешенье.
Мир проплывал большим пароходом: горели янтарные огоньки, тихо звучало танго. Друзья танцевали с блядьми и пили вино. Он же сидел на берегу, кидал в костер отсыревшие сучья, да тянул одну за другой дешевые сигареты.
Кому на непруху жалиться? Кто поймет?
А где-то там, заслоняя плечами созвездья, шел великан, чьи глаза ярче тысячи солнц.

Детей Тимохе судьба не дала. Расписался было, но промаявшись год, жена собрала манатки и двинула в город.
«Мужики у других! Му-жи-ки! – кричала она, запихивая тряпье в чемодан, — А ты пьянь, да дурень. Вот и живи, как хочешь. Я – не могу».
«Где она «му-жи-ков» тут видела? – чесал репу Тимоха, — вроде все так живут… Чего надо дуре?»
Сколько ни бился, так и не смог понять.
«От баб только зло — решил. – Без них обойдусь».
И жил с тех пор с матерью.
Если припрет, снимал у шоссе безотказных шлюх, приводил на сеновал, ставил раком и драл полночи.

Щелкали в довоенном календаре костяшки с циферками, мелькали сезоны в окнах рубленой пятистенки, и вот уже сорок в сенях стучит, топчется.

По утрам, взвалив на плечо тяжелые весла, Тимоха шел через луг к озеру.
Смочив ледяной водой стальные уключины, крался в камышах, выискивая глубокие ямы с лещом. Ставил нарот, да сетки путал по кувшинковым полянам. До ночи пропадал, бывало. Потом коптил до утра. Дальнобои брали рыбу с охотой, так что на жизнь хватало.
Но по весне мать затосковала, зачастила в церковь недавно отстроенную, а на пасху слегла.
«Устала, сыночек, — шептала, лежа на прелых подушках, — Холодно мне, милый… Холодно».
Тимоха топил до одури хату, и по вечерам, глядя в красное угольное марево, бессильно сжимал кулаки: «Кто старость вылечит? Нет таких лекарей».
Не судьба уже – рок.

С пушечным громом лопнул на озере лед, и вслед за тянущимся к реке караваном из льдин, ушла мать. А через неделю Тимоха исчез. Заколотил окна дюймовой доской, навесил замок на калитку – уехал.
Куда? Зачем? Люди поспрашивали недолго и позабыли.
Дом, вон, стоит на месте и ладно.
Может, вернется?

***

Возвратился Тимоха через год с лишним по осени, затемно. Нанятый каблучок долго буксовал по слякотному прогону, хлопал дверью, выгружая что-то большое, важное и, чихнув на прощанье так, что зашлись псы цепные, укатил.

Не зажигая свет, он прошелся по хате. Присев на топчан, подышал брошенным домом.
«Эх, мама, мама», — вздохнул, перекрестившись, и принялся втаскивать в сени большие коробки. Закончив, закурил на крыльце и долго смотрел, задрав голову, в зыбкую глубину осенней Вселенной.
А наутро принялся за работу.

До Покрова стучал топором на пригорке, за садом.
«Что, милок, строить удумал? – бабка Прасковья аж извелась, пытаясь вызнать секрет. – Баню? Али сарай?»
«Ты, Тимофей, часом Веру то не променял? – хмурился поп на растущий купол, принимая в дар блестящие гвозди. – А хоть и мимо проходишь когда – заглядывай. Посидим, расскажешь чего».
Тимоха лишь улыбался, качал головой, и продолжал отесывать бревна, да гнуть на костре дюймовые доски. Словно язык проглотил. Ну и отстали, конечно. Не век же пытать, сами увидят скоро.

***

Все шло к тому, что зима будет ранней. Колея до обеда блестела льдом, деревья испуганно замерли, страшась собственной наготы, жались к домам снегири да зайцы.
Забравшись на крышу, Тимоха вколачивал нагель, и гулкое эхо летело над озером, растворяясь в сухих камышах.
«Все».
Спустившись на землю, обошел аккуратный сруб. Задрал голову, сощурился, будто целясь в прозрачное, стылое небо, и толкнув низенькую дверь, шагнул внутрь.

В домике было темно и сухо. Пахло сосновой смолой и столярным клеем. Сруб дышал земляничными мхами, теплой мятой и звоном стрекоз. Поднявшись по узкой лесенке на чердак, он ухватился за рукоятку и потянул. Поверхность купола, скрипнув, разошлась, и вместе со светом в дом проник холод.
Тимоха сдернул простынь со стоящего на деревянном постаменте предмета, покачав головой смахнул пыль и присел на рядом стоящий табурет.
Телескоп слепо уткнулся в осенний день – короткий, пузатый цилиндр, с пока неснятой заглушкой.

***

Полтора года он вкалывал, завербовавшись по объявлению, на стройке. Резал искрящей болгаркой профиль, мешал раствор, ставил окна.
А когда работа была сделана – подошел к бригадиру и попросил расчет. Тот поначалу уперся: «Денег, мол, нет. Сочтемся через неделю, обожди», но Тимоха глянул ему в глаза, сунул в карман руку зачем-то, и шагнул, продолжая смотреть.

- Телескоп… Покруче… — задумчиво тянул тонконогий в очках, презрительно косясь на невзрачного мужичка в пятнистом бушлате. – Мидэ есть, Селестроны в наличии. Вам для ребенка или как?
Тимоха полез за пазуху, и шлепнул о прилавок толстую пачку денег: — Себе беру. Не еби мозг, нормальный давай.

***

- Как тут, правильно-то, а? – кряхтел, устраиваясь поудобней поп.
Цокал языком, прижимаясь лбом к окуляру: — Ух, вот оно как, оказывается...
Отрывался на миг, чтобы пот смахнуть, и снова вглядывался, словно боялся упустить из виду повисшую над лесом луну.
- Слышь, Тимофей, не видал Бога в трубу свою? – он потер лицо, и повернулся к Тимохе.
Вздрогнул Тимоха, сжался, будто ударили, и, помотав головой, «Нет» промычал сквозь зубы.
- Ну и славно. Что ему, каждому дурню показываться?
Поп одобрительно хмыкнул и потянул из кармана пузатый шкалик.

***

Долго тянулась эта зима. Муторно было в душе у Тимохи, пусто. Серый апрель лишь добавил тоски, и каждую ночь над белым куполом шуршали крыльями совы. То ли мышей искали в поле – снег сошел, то ли еще чего. Он зачехлял телескоп под утро и спускался к воде. Лед становился все тоньше, а ровно на годовщину матери лопнул, и с того дня стал Тимофей слепнуть. К лету бельмы закрыли глаза мутными шторками, занавесило звезды туманом, и только сквозь зеркала телескопа холодный иглой терзал его сердце кровавый Алгол.
- Ослепну если, — думал Тимоха, часами всматриваясь в бесконечное небо, — Утоплюсь. Глядишь, и правда на небо попаду сразу…

Отец Михаил заглянул под вечер – то ли причаститься зазвать хотел, то ли потолковать за жизнь. Видит, а сосед к своей башенке идет, палкой перед собой водит, вензеля вдоль тропки выписывает. Он к нему сразу, мол, случилось чего, Тимофей? А тот палкой провел перед собой, и говорит, будто не узнал: «Иди-ка своей дорогой. Все в порядке у меня. Хорошо даже». Махнул суком, прогоняя. Ну, поп и пошел восвояси, оглядываясь. Кто знал, что в эту ночь такое произойдет?

***

В ночь со среды на четверг бабке Прасковье приснился огнь. Розовый поначалу, он постепенно краснел, наливаясь спелым, как вишня июльским полднем. А потом вырос в полнеба. Бабка в страхе проснулась, поелозив ногой, нащупала тапок, проковыляла к окну и, собрав в гармошку ситцевый, неровный отрез, выглянула наружу.

***

Не задалась отцу Михаилу вечерняя служба.
Слова Величания царапали горло, вырываясь наружу тусклыми, безрадостными. Вдобавок, прямо на «…чтим еже преславно…» сквозь распахнутое окно влетел филин, загукал, мечась под куполом, и нагадил попу на свежестиранную епитрахиль. Еле довел поп службу, проклиная ледяной квас и мерзкую птицу. Завершил тропарем, и укатился в алтарный предел, на ходу выпутываясь из тяжелой накидки.
«Гад с крылами, бесово семя».
Жадно выхлебав три чаши кагора, он отправился в дом, накинул на двери тяжелый, сосновый брус, запершись от надоевших старух, и принялся лечить ангину медовухой. Когда лекарство иссякло, вывел из пристройки велосипед, и покатил обходной тропкой в ларек.
«Катька, слышь? – поп зашел с тыла, стуча в заднюю дверь шалмана, — Дай литр, за монетой завтра зайдешь».
Дородная продавщица, невозмутимо завернула в газету тяжелую, полную греха бутыль, и батюшка поспешил обратно.
«Праздник, Крестителя рождество, что ж муторно-то так, а?»

Во сне на попа наседали бесы, и, борясь с главным чертом в личине дородной Катьки, он тяжко вздыхал, ворочался, а потом и вовсе проснулся.
За окном, похоже, что-то горело.
«Церковь», — обмер Мишка, и бросил тяжелое тело через комнату.
Сквозь перегарный смрад.

***

Катька задумчиво двигала бедрами под щуплым шофером. Муж не заехал, как обещал – видно запил. А если так, то за ночь можно было добрать на давно присмотренный телевизор. Королева ларька меньше «тыщи» за «раз» не брала, и, в отличии от пропащих шлюшек, от которых шарахались даже деревенские дворняги, была исключительно привередлива. Секс за деньги был для нее всего лишь местью пьянице мужу. Всего лишь местью. Причем тут бизнес?
Клиент сегодня попался неплохой – все делал сам. Она, похоже, играла лишь роль статиста. Впрочем, ее это устраивало. Чтобы не видеть покрытого каплями пота лица, Катька лежала с закрытыми глазами, иногда открывая их, чтобы проверить — не окочурился ли на ней кривоногий мачо из Даугавпилса. Все шло так, как всегда – монотонный кушеточный скрип, хриплое дыхание водилы. Открыть – посмотреть – закрыть. Но вдруг, задергавшись – «Что с фурой?! Горит, что ль?!» — спрыгнул с тела клиент, покатилась недопитая бутыль Рцкацители, хлопнула дверь.
Накинув халат, Катька рывком распахнула дверь.

***

Он занавесил все окна в доме – распял одеяла на рамах гвоздями, и вся недолга. Солнечный свет стал хуже пытки.
Стоило поднять веки до наступления темноты, даже прищурившись, впустить внутрь крохотный лучик, как появлялась резь, и фотонные бритвы кромсали влажную, слюдяную плоть.

В тот вечер Тимоха пробирался в свой домик с куполом на ощупь. Словно предчувствуя что-то, хату запер, а ключ положил перед дверью – заходи, мол, бери, что хочешь.
Отца Михаила встретив, не то чтобы не признал, не захотел признавать. Видать мыслями уже далеко был, не здесь. О чем толковать с тем, кто остался в далекой дали…
Широко расставляя ноги, шел, впечатывая стертые сапоги в подорожник да щавель, про себя повторяя слова, брошенные в небо в далеком детстве. Жаль, что не сбылись. Жаль, не срослось. Жаль.
Неуклюже усевшись на табурет, он рискнул приоткрыть глаз, готовый снова зажмурить его. Готов был терпеть боль, но ничего не случилось – солнце зашло.
Ночь стремительно падала на поле, озеро, лес, а над белым куполом робко мерцали звезды Ковша.
Откинув заглушку, Тимоха прижался к объективу, принявшись плавно поворачивать колесики, чтобы настроить под свои измученные глаза глубину и резкость.
«Может, свезет напоследок? — думал он, всматриваясь в причудливые рисунки созвездий, — Может, придет?» Но время шло, а звездный узор оставался холоден и недвижим.

И тогда Тимофей схватил телескоп, поднял, прижал к себе, словно прощаясь, и швырнул на пол. Лопнули зеркала, загремели, раскатившись в разные стороны детальки, да колесики, и наступила тишина. Жуткая. Не бывает таких – даже сверчки петь перестали, и сов не слыхать стало. Замер мир в ожидании того, что будет.

А Тимофей снял со стола свернутую в рулон карту звездного неба, чиркнул спичкой, и, подождав секунду, бросил вниз, под лесенку.
Звезды погасли все до единой. Потом вспыхнули снова, но слабые, дрожащие, как светлячки на болоте. И вдруг, на горизонте показалась светлая полоса.

***

Огнь небесный валом шел с юго-востока, разделив звездный купол на две половины. В первой, еще нежно-бархатной, черной, мерцали булавочные точки. Во второй, небо наливалось малиновым, спелым, словно кто-то разжег исполинский костер. А на фоне этого огня, вырос перед Тимохой великан с глазами, как солнца, раскрыл ладонь, и…

Ну, тут и конец истории.

***

Почему?
Да просто все – шагнул он с горящего купола великану в ладонь, и вознес его звездный странник высоко-высоко.
А еще, когда случилось это, все кто за небом наблюдает, заметили, что между Шедаром и Рукбой, левее Нави, вспыхнула новая звездочка, и блеск ее был столь ярок, что на несколько дней затмил даже страшное око Горгоны – Алголь.
Кстати, поп со старухой как раз говорили о том, что труп Тимохин не нашли. Даже когда бревна горелые растащили. Так и сгинул. Вот, сидят теперь, головы ломают, хе-хе.

Удивляешься, откуда я знаю про все, слепая?
Хороший вопрос. С подковырочкой, сказала б.
Да только ничего тут удивительного: я – Клото, и могу позволить себе выдумать Тимоху и попа, телескопы и великана со звезд. И тебя, случайный прохожий…
Страшно?
Ну, так иди, подобру-поздорову, откуда пришел. А то раздумаю тебя обратно, и пропадешь, сгинешь в пустоте. Дешев нынче щелчок ножниц Атропос.
Или отправлю на небо, к Тимохе. Будешь светить – все ж польза. Представляешь, светить целую вечность… Ты хоть понимаешь, что значит вечность? Каково быть звездой на ладони Плеяд?
А вот Тимоха знает. И ты поймешь когда-нибудь.

Что стоишь, мнешься? Да не помер ты пока, не трясись. Давай, давай, возвращайся. Может, увидимся еще. Не хочешь? Ну, это не меня — Лахесис спрашивать надо, за узоры судьбы лишь она в ответе.
- Эй, сестричка! Скажешь нам…

***

Ровно горят над горизонтом Нави, Шедар и Каф. Мчатся по следу Оленя безумные псы Актеона. В сиреневых тучах, скрывающих Эридан, играет на Лире вечный ребенок – Бог, и перешагивая через созвездия, вновь куда-то спешит великан, чьи глаза ярче тысячи солнц.

Когда придет время, позволь и мне остаться в твоей ладони.