Sevenard : Армейский дневник. Х004

Самая большая моя проблема в армии заключалась в том, что я с трудом терплю людей. Они меня раздражают, а в казарме я пять дней был вынужден жрать в коллективе, спать, ссать и мыться. Везде голоса, дебильные шутки, фразы и убогие мысли…
Возвращаясь домой на выходные, я первым делом обкуривался до состояния зомби и, упав на кровать звездочкой, часами слушал тишину в одиночестве.
Хотя, конечно, наш распорядок на базе был много гуманнее, чем во многих армиях мира. Вечером после душа оставался час – полтора свободного времени погулять и насладиться свежестью горного вечера, а, кроме того, устав израильской армии не позволяет нарушать права верующих. Командиры обязаны предоставлять время для утренней, дневной и вечерней молитвы в армейской синагоге. Конечно же, я этим правом пользовался в полной мере. Кроме прочего кипа на голове освобождала от обязанности бриться, что избавляло меня от необходимости толкаться возле зеркала по утрам. Что касается молитв, то дневную и вечернюю я предпочитал игнорировать, так как отведенное на них время было и так свободным для всех. Но вот утреннюю, самую главную и самую длинную, я никогда не пропускал. Дело в том, что после утренней зарядки, все религиозные солдаты шли в синагогу, а нерелигиозные – пидорасить казарму. После уборки их ждал завтрак, а затем общее построение. Придя с зарядки, я брал с собой сверток молельной утвари – талес, тфилин, молитвенник – шел за синагогу, садился с обратной стороны, доставал пакет с травой, скручивал себе пару здоровенных косяков и обкуривался до тех пор, пока «не начинал слышать» голоса Всевышнего. Главное было, не забыть капли для глаз, дабы меня не спалили, ведь за употребление дури в армии можно было загреметь в военную тюрьму на полгода. С молитвы я возвращался всегда самый последний, за что мне часто попадало от командирки, но со всей серьезностью я объяснял, что в молитве важна истовость, глубина, и совершенно не приемлемо пробубнить текст как скороговорку, ибо молитва – обращение к Господу, Владыке нашему. После отправления духовных нужд я не спеша шел в столовую, которая к тому времени была уже пуста. Без лишней суеты набирал себе фруктов: яблочки, груши, киви и бананы, готовил себе фруктовый салат на завтрак и распивал кофе, изо всех сил растягивая время. Главной моей целью было опоздать на общее построение. Я его ненавидел. Как я уже говорил, взводное построение было сущим балаганом. Можете себе представить, как выглядел ротный хэт, состоящий из трех взводов, или двенадцати отделений. Командирки носились как ошпаренные, но проще было заставить построиться в парадную шеренгу стадо баранов под экстази, чем нас. Я всегда был слишком обдолбан, чтобы участвовать в этом шоу под палящим солнцем. Обычно минут через пятнадцать после того, как становилось ясно, что наши командирки не в состоянии обеспечить построение, подключались «самолетки» – взводные сержантессы. Общими усилиями им удавалось построить половину солдат, и уже после этого в ход шла тяжелая артиллерия: наша ротная сержантесса – Расап, девица невысокого роста, с внешностью шамаханской царицы. Настоящая дикая кошка, чрезвычайно яркая и сексуальная. Казалось, что еще немного, и из ее черных, глубоких, как Марианская впадина, глаз от злости начнут бить молнии, а безупречно красивое и властное лицо озаряли вспышки гнева и ненависти, которые привели бы в оцепенение даже дивизию СС «Мертвая голова». Сказать, что она выглядела эффектно в облегающей форме с М-4 через плечо – это не сказать ничего. Даже «Зена — королева войнов» в черном кожаном белье с трехметровым хлыстом потерялась бы рядом с ней. Затем к нам выходила наша старлейка, объявляла программу на день, пара лучших солдат торжественно поднимала флаг, и все дружно пели гимн Израиля. Чтобы избежать этого патриотического спектакля, я тихо шкерился в столовке. Однажды, пока все пели «Атикву», я тихо пробирался в комнату положить молитвенник в сумку и заглянул в туалет. То, что я там увидел, дорогого стоило. После утренней уборки командирки всегда проверяли порядок. Пол, окна, туалет — все должно было находиться в идеальной чистоте, а одеяла сложены особым образом. Чтобы не париться по утрам, я имел второй комплект одеял, которые уже были сложены и прошиты степлером. А после построения чистоту в казармах проверяли офицеры. Если им что-то не нравилось, наши командирки получали по мозгам. Так вот, заглянув в туалет, я увидел, как моя командирка, брезгливо надев на руку целлофановый пакет, копошилась по локоть в говне. Очевидно, после того, как порядок был проверен, кто-то из солдат забежал в туалет и насрал мимо унитаза, а поверх набросал бумагу. Справедливости ради скажу, что у меня нет никаких сомнений относительно географической принадлежности этого солдата. То, что это сделали не америкосы и не французы, можно говорить с уверенностью. Я знаю только одну страну, к слову сказать, занимающую одну шестую часть суши, где народ так любит нассать и насрать куда угодно, но только не в унитаз. Когда наша дунька обнаружила кучу, то решила быстренько, пока идет построение смыть из шланга говно, но бумага размокла и забила сливной желоб.
– Илья, почему ты не на построении!
– Ну, на тебя в такой момент смотреть гораздо веселее. И я знаю, о чем ты думаешь – даже не мечтай!
– Илья!
– Нет, нет, нет, прости, мой командир, мне нужно бежать. Я еще успею на поднятие флага.
– Илья, ну помоги мне, пожалуйста! Я тебя прошу.
Эх, вот бы таким тоном в русской армии сержанты с солдатами разговаривали!
– Ладно, при одном условии. Я сейчас все сделаю, но ты даешь мне слово, что больше никогда не будешь доставать меня по поводу уборки.
– Хорошо.
– Не хорошо, а дай слово.
– Илья, даю слово, больше не буду приставать к тебе по поводу уборки.
– Выйди вон и закрой за собой дверь.
Вообще русские крайне болезненно реагировали на приказ убираться в туалете, а кавказцы напрочь отказывались мыть сортиры, видя в этом что-то недостойное своей благородной персоны. На удивление, чем из более грязной и вонючей страны эмигрант, тем больше у него понтов относительно своего достоинства. Что, собственно, не удивительно: если все везде срут, и никто нигде не убирается по причине сияющей гордости, то страна эта скоро будет похожа на Дерьмостан. Я, конечно, не испытывал никаких предубеждений против мытья сортиров, мне просто было лень.
– Держи пакет. Надень его на руку.
Помню, как однажды навещал отца на Майорке, он готовил куриные крылья на вишневых углях у себя в саду. Я пожаловался, что мне нравятся крылышки, но я не люблю их есть, потому что не люблю пачкать руки. Отца тогда как раз недавно выпустили из немецкой тюрьмы, где он находился по обвинению в налоговых преступлениях. Вечером он подозвал меня:
– Пойдем, – и завел в туалет.
– Что это?
– Это мое говно. Специально не смыл. Понимаешь, он положил мне руку на плечо – жизнь такая штука, не всегда удается пройти по ней в белых перчатках, не запачкав своих ладоней.
– Да, да папа, я тебя понимаю.
– Понимаешь? Хорошо… бери говно в руки и жамкай.
– Что?
– Жамкай двумя руками, урод! Курица ему не нравится, видите ли...

Я окинул взглядом говнолужу в углу, и посмотрел на протянутый мне пакет.
– Иди уже отсюда, сам разберусь.
Закатав рукава, я сунул руки в говно и выгреб из желоба ком. После короткой уборки я тщательно вымылся и посмотрел на себя в зеркало.
– Папаша, ты бы мной гордился!
Кстати, слово свое командирка сдержала и больше меня не трахала тем, что я сбегаю с уборки.