Северина Чернышевская : Уборка ( записки бывшей студентки филфака )

У меня было очень грязно в шкафу, так захламлено, что даже не хотелось его открывать.
Как-то утром, я собралась с силами и выдвинула ящик – нужно было срочно там убраться. Когда я высыпала из него все свои тетради, какие-то непонятные записи, мультифоры, старые папки, контрольные, чьи-то визитки, они вдруг резко оживили прошедшие универовские времена, и отдаленные полузабытые моменты вдруг отчетливо встали перед моими глазами.
Вот тетрадь с первого курса – исписанная вдоль и поперек лекциями по античной литературе – Софокл, Эврипид, греческие поэты… Половины лекций не было – я их прогуливала, потому что у Олега тогда было окно… Лекции еще совсем неумелые, написаны сплошным текстом, трудноразборчивым почерком, еще нет веселых записей и рисунков на полях. Смотрю дальше: наугад открываю тетрадь и начинаю читать, я вижу, что почерк мой, но не могу понять, какой предмет, не могу понять, о чем… Подчеркнуты странные фразы – модель мира, понятие деконструкции, культ тела. Случайно натыкаюсь на знакомый заголовок: У.Фолкнер «Шум и ярость». Кажется теперь все становится на свои места, память воскрешает знакомую картинку: за кафедрой стоит высокая и строгая мадам ( палку проглотила – говорили мы, в тайне ненавидя ее) очки в тонкой оправе и презрительное выражение лица. Никогда не забуду, как она вещала нам, что в молодости она прочитала вагоны (!) книг… Полтора года она посвящала нас в особенности зарубежной литературы. Потом помню ее бесцеремонный росчерк в моей зачетке: удовл., Пермякова.
Дальше попадается тетерадь по итальянскому, уже более поздних времен, кажется курса с четвертого, на полях странные записи кривой рукой – хочу есть, хочу спать, хочу умереть. Непонятные рисунки, выполненные в тупом оцепенении от скуки бесконечного урока – ежи, сердечки, лица одногруппниц, какие-то закорючки… Помню, каким счастьем, какими радостными переливами звучал в души долгожданный звонок. Звонок с последней пары! Сколько разный земных удовольствий он предвещал нам, замученным студентам.
Среди всего этого хлама нахожу вдруг написанное моей рукой заявление в какое-то турагенство аннулировать бронь отеля в Страсбурге. Тупо смотрю и не могу вспомнить откуда это взялось – я никогда не собиралась ехать в Страсбург. Смотрю на дату – 2008 год. Цепляясь за эту небольшую деталь, память рождает цепь взаимосвязанных событий. Стажировка во Франции, виза которую мне отказывались продлевать без липовой брони отеля, строгое, полутеремное консульство в Екатеринбурге, куча каких-то документов и справок… Сразу вспоминается и сама поездка во Францию, жутко неудачная и практически бесполезная.
Выкидываю пачками старые контрольные, кучу каких-то текстов и конспектов, неужели я все это прочитала? Как я могла об этом забыть? Неужели я помню хотя бы дестую часть того, что здесь написано? На каком-то мятом листе в клеточку написано по французски: «Я не хочу, чтоб ты уезжал. Но я говорила тебе об этом уже тысячу раз. Я очень довольна, что мы познакомились, мне было по-настоящему интересно быть с тобой. Я не могу хорошо писать по-французски, потому что я…» Дальше письмо, точнее черновик письма обрывается. Я сразу вспоминаю, кому это было написано и когда. Изящно красивому мальчику из Лондона с французскими корнями, который проходил трехмесячную практику в нашем университете. Он не знал ни слова по-русски, он учился в Оксфорде, он носил белые рубашки. Помню, в последний вечер перед его отъездом, мы лежали у него на диване и он сказал мне: А у тебя все-таки очень красивые глаза. Я помню от этого «все-таки» у меня резко сжалось сердце — он не считал меня красивой, он не считал меня особенной – все равно. Я знала, что совсем скоро он уедет в тот совсем другой мир, в ту жизнь, где для меня никогда не будет места. И не будет вспоминать обо мне. Мы встретились с ним через год, когда я переехала учиться во Францию. Был теплый августовский вечер, он ждал меня у выхода метро в Латинском квартале. Я сразу увидела и узнала его: как всегда по-взрослому элегантен, уверенный, но немного измученный взгляд. Мне захотелось броситься к нему, обнять и поцеловать его сразу прямо в губы, но он просто протянул мне руку. И я смущенно подала ему свою в ответ. Мы пошли куда-то ужинать и я на фоне его парижской строгой элегантности чувствовала таким нелепым, таким безвкусным мое летнее платье в синих цветах. После ужина он проводил меня до отеля, поцеловал в щеку. На следующий день я уехала учиться на юг Франции, а он через несколько дней вернулся в Англию. Больше я его никогда не видела.

Что там еще? Непосланные почтовые открытки с Байкальскими видами, открытки из Третьяковской галереи, купленные мной когда-то во время весенних каникул в Москве. Тогда в мае, уже было тепло и я ходила целыми днями пешком от станции метро «Проспект мира» до самой Красной площади, бродя по узкими московским переулкам и воображая, что возможно, когда-нибудь я буду там жить. Я помню вечернюю подготовку к параду победы в центре Москвы, помню, что как мы гуляли, нарядные, и собирались пойтив клуб, но не пошли, а пошли куда-то в бар, а потом просто так гуляли по старому Арбату и было ощущение счастья, собственной красоты на фоне красоты города и радости от предвкушения захватывающего будущего, веселой яркой жизни. Но все это было давно. И я даже не знаю, где теперь эти люди, которые были тогда со мной.
Нахожу в этих бумажных зарослях санаторно-курортную книжку, из которой выпадает визитка главврача. На задней стороне его почерком написан имейл и сотовый телефон. Телефон почему-то подчеркнут. Я помню как этот странный доктор-гастроэнторолог все время звал меня в свой кабинет пить коньяк, но я отказывалась. Напоследок он все же настоял на том, чтобы со мной сфотграфировался и непременно хотел, чтобы я выслала ему фотографию, как только вернусь домой. Фотография была не очень: румяный щекастый бородач в белом халате широко обнимает мое скованное тщедушное тело, в толстовке и пижамных штанах. На бледном лице — натянутая улыбка. Все действие на фоне скучного больничного корпуса санатория. Самая грустная зима. Я тогда много болела и постоянно хандрила, пытаясь понять – что же во мне не так и почему так бестолково складывается моя жизнь. В перерывах – мы катались на горных лыжах, прогуливали лекции и курили траву. Фотографию я ему так и не отослала, как и те открытки с Байкала, неизвестно для кого купленные…
Среди прочего хлама пылятся даже билеты на поезд, черновики анкеты на долгосрочную визу, какие-то анализы крови.
Я достаю толстую папку с давно написанным мною курсовиком и начинаю его читать. Курсовик про творчество Эмиля Золя, читаю долго, удивляясь тому, что написано так хорошо и гладко. Читаю и понимаю, что я уже не помню как я это писала, как будто бы написано вовсе не мной. Как будто тот, человек, которому принадлежали все эти вещи, который писал во всех этих тетрадях – не я, а кто-то другой.
А впрочем, разве это так важно? Собираю все эти вещи, хочу наконец выкинуть, но опять нерешительно перебираю и перекладываю с места на место.
Нахожу самодельную открытку к восьмому марта, подаренную влюбленным в меня студентом из Франции, который учился у нас на физфаке по обмену. ( опять эта странная связь со всем французским). Полгода он бегал за мной, помогал мне делать домашние задания, как-то раз даже приехал встречать меня на вокзал, а потом вдруг обиделся. И пропал. Потом он вернулся во Францию. Встретилась мы с ним там два раза. Однажды он даже приезжал ко мне в гости, туда, на юг Франции, в убогую квартиру, которую я снимала с подругой из Норвегии. Он приехал на выходные, пошел с нами в бар, а потом спал на кухне, в специально привезенном спальном мешке. На следующий день он сходил за мясом, приготовил нам обед, помыл посуду и уехал. Это были самые холодные и пасмурные выходные за всю весну. Он спокойно попрощался со мной и вышел куда-то в мутность и серость дождливого города. Сразу растворился во времени и пространстве – с тех пор мы с ним больше не виделись. Я вернулась в Россию, не знаю, плохо или хорошо, но вернулась, а он все по-прежнему там.
Нахожу старую открытку подруги из Швейцарии и кладу туда, где лежат все остальные открытки, в маленький бумажный пакет. Не хочу смотреть внутрь – знаю там, в глубине, его слова « и я надеюсь, что все у нас с тобой будет хорошо и мы будем вместе…» Просто слова… А ведь все кончилось, так давно и быстро кончилось… Но мне по-прежнему грустно видеть этот почерк, и я никогда не выброшу это.
Все, я больше не могу. Ведь еще так много всего впереди – много людей, много городов, много стран. Все еще будет.
Своенравная память вдруг рождает очередной хронотоп: нахожу маленькую, но очень милую открытку с сердечками и надувными шариками. Внутри написано по-немецки: Дорогая Настя, добро пожаловать в Швейцарию! С любовью, Хельга. В каком это было году? Кажется после той бестолковой французской стажеровки. Зеленая, уютная, чистая Швейцария, конфеты и кофе, красивые дома, красивые люди… Следом быстро всплывает другая картина: Рождество, Цюрих под серым мутным дождем, едва подсвеченный праздничными гирляндами… Ходят, смеются люди, покупают мешками рождественские подарки в больших торговых цетрах… Я целый день бесцельно брожу по улицам, кормлю лебедей в черном канале, рассматриваю нарядные витрины, пока не становится совсем темно и холодно… Мне нечего делать, меня никто не ждет, мне скучно… у меня практически нет денег. Но это уже другая история, а тогда было лето, были шарики и сердечки на розовой открытке и жизнь казалось легкой и приятной. И казалось, что все мне рады, все меня ждут и любят… Мне становится стыдно от того, что я так долго не разговаривала уже со своей подругой из Швейцарии… что она сейчас делает? когда я снова ее увижу?
Мне надоедает все это перебирать, и я закрываю ящик. Но разбуженные воспоминания, яркие отрывочные картинки продолжают вставать перед моими глазами, наполняя всякими странными чувствами. Хочется не думать об этом, что в этом толку?
Но ничего не проходит бесследно, даже если я выброшу сейчас все это, это ничего не изменит: во мне уже остался след от этих людей, этих поездок, этих тетрадей со старославянскими дифтонгами, с конспектами и лекциями… даже если мне кажется, что я ничего не помню… И они тоже эти люди, близкие и далекие, тоже будут помнить обо мне, как бы они ни пытались забыть.