Sevenard : Армейский дневник. Х007 Один из первых отрывков.

Небо непередаваемой синевы в сочетании с древними стенами Иерусалима, освещенными южным солнцем, создавали волшебное настроение. Вообще, после хмурых питерских улиц, обилия серой краски и вечного полумрака фасады здешних домов, облицованные иерусалимским камнем, слепят отраженным светом беспощадного солнца, приводя северного человека в поющее состояние. Окрыленный полным отсутствием каких-либо проблем, я вышел на центральную магистраль Иерусалима – улицу Яффо. Город готовился к фестивалю марихуаны. Радиоприемник, настроенный на русскую волну, передавал грозные предостережения департамента полиции о суровости наказания для каждого, кто будет пойман с наркотиком. Организаторы же фестиваля в пику властям, подобно фигуркам полицейских с полосатыми палочками, расставляли в городе картонные муляжи планокуров с бонгами (прим. бонг – приспособление для курения марихуаны). Я направился в сторону центральной автобусной станции, широко улыбаясь, а периодически и вовсе заливаясь безмятежным смехом от происходившей в городе суеты и собственного настроения.
Решения я всегда принимал быстро, от того часто мои действия казались необдуманными моим близким, впрочем, это не всегда было так. Сейчас мне предстояло сделать выбор, где я хочу жить на время службы. В каком именно уголке Земли обетованной арендовать себе скромные аппартаменты?
Служба в армии обороны Израиля предполагает довольно частые выходные и отпуска, а во многих случаях и вовсе проживание дома с дневной службой, да к тому же, если вам повезет, то еще и не каждый день.
Тут, правда, справедливости ради, нужно отметить, что, конечно, солдаты боевых бригад и, уж тем более, спецподразделений лишены многих подобных прелестей, предоставленных служащим тыла, которых здесь называют «джобники» (от англ.
job – работа).
Передо мной была вся полнота выбора. Имея максимальный профиль здоровья и неплохую физическую форму, я мог просить о зачислении в самые «крутые» боевые бригады, в то же время, поскольку был единственным ребенком своей матери, меня не могли насильно затолкать в боевые части без письменного согласия родителей. Вообще, демократия – прекрасная вещь. В России, например, заберут единственного сына на двух ногах с двумя руками и головой на плечах, а вернут по частям и в цинковом гробу, и никому нет до этого дела. В Израиле же забота о человеке превыше всего. На единственное чадо государство не позарится и под пули не пошлет за здорово живешь, вот если таких чад несколько – это совсем другое дело, тогда не жалко.
Тем не менее, выбор той или иной формы службы не был для меня так уж прост. Конечно, выращенный на здоровом цинизме советской еврейской семьи, я привык не верить никакому правительству, не вестись на пропаганду и никогда не забывать: «Ни у какого правительства нет, и не может быть добрых намерений в отношении своего гражданина».
– Знаешь, почему правительство так любит детей, знаешь, почему они так заботятся о детях? – иногда задавал мне вопрос отец.
– Знаю, – как заклинание отвечал я, цитируя Джорджа Карлина – потому что из детей вырастает много хороших мертвых солдат.
Все же странная сила моего сознания, берущая начало из глубины тысячелетий, тянула меня в ряды бесстрашных воинов. Почему? В детстве я более чем наигрался в войнушку, носясь сломя голову с товарищами по крышам гаражей и дворовых сараев, одерживая победу то над фашистами, то над тевтонцами, а то, бесстрашно размахивая пластмассовой саблей, обращал в бегство целые монгольские орды. Я потратил более чем достаточно времени на глупые компьютерные игры, расстреливая мегатонны виртуальных боеприпасов в борьбе с мировым злом, и, кажется, давно уже охладел к подобным глупостям. Но азарт и непреодолимое желание показать «маму Кузьмы» злобным террористам, затмевая скромные подвиги Рэмбо, манили меня, как заигравшегося мальчишку. Наверное, от того так просто правительствам втягивать народы в кровопролитные войны. Стоит чуть смазать заложенный в каждом из нас спусковой механизм самоутверждения через насилие тонким слоем глупой пропаганды, как мы уже готовы идти в бой за нелепые и дикие идеалы. И Родина – какая-то там мать – совершенно тут ни при чем. А причем то, что пушка большая и форма крутая.
Уже из призывного пункта я набрал номер маминого мобильника и попросил подписать согласие на мою службу в боевых войсках.
После паузы, трубка, наконец, ожила:
– Хорошо, я подпишу тебе эту бумагу, сынок, если это твой выбор, хотя и не разделяю его, очень прошу тебя – подумай трижды.
Мама никогда не противилась ни одной моей затее. О чем бы я ни заикнулся в детстве: плавание, музыкальная школа или пение в хоре, она поддерживала все, единственное чего она не принимала – это отступление от намеченных целей. Я сам говорил, что хочу быть пловцом, играть на кларнете или заниматься рукопашным боем, но вот бросить тренировки, столкнувшись с первыми трудностями, мамуля мне не позволяла никогда. И в этом случае не помогали ни плач, ни уговоры, ни доводы, что я передумал или мне разонравилось. Она была непреклонна.
Собственно, подписи матери было бы достаточно, но я зачем-то позвонил отцу.
– В жизни всегда есть место подвигу, сын! – с театральной торжественностью начал папа – так вот, твоя задача – держаться от этого места пооодааальшеее!
Мой папа хоть и не еврей, но очень любит старые мудрые еврейские анекдоты. Лишиться головы из-за идиотских амбиций очередного политика с манией Александра Великого или ради мифических национальных интересов, которые еще ни одну нацию не сделали счастливее, было для него верхом инфантилизма. И, должен признаться, его точка зрения определила мое решение в конечном счете.

***

Ну, а сейчас по дороге к автобусной станции мне нужно было сделать выбор – какой из городов Иудейских станет моим прибежищем.
Иерусалим я отмел сразу по той простой причине, что я не люблю людских столпотворений и люблю море. Моря в Иерусалиме нет, а вот людей более чем достаточно. Тут и хасиды, живущие в ожидании скорого прихода Мессии; и помешанные евангелисты, исцеленные от наркомании любовью ко Христу; арабы, одержимые борьбой со зловредными сионистами, но исправно получающие от последних всевозможные пособия; гомосексуалисты, борющиеся за мыслимые и немыслимые права, и простые горожане, одинаково ненавидящие и первых, и вторых, и третьих.
К тому же, я никогда не забуду картину горящих трусов. В один из дней, гуляя по Иерусалиму, я вышел на площадь Субботы. Действо, которое предстало моим глазам, выросло из того, что один из раввинов обнаружил у своей жены некошерные трусы. В общине был кинут клич, что по шкафам богобоязненных хасидских женщин скопилось много некошерного белья. Воспламененные богоборцы переворачивали шкафы своих жен и тащили на площадь трусы и бюстгальтеры. Под осуждающую брань благочестивых фанатиков все это безобразие было облито бензином и подожжено. Не спрашивайте меня, чем кошерные трусы отличаются от некошерных, я не знаю. Возможно, площадью поражения, возможно, формой кружев. Но черный столб дыма, поднимающийся от огромной кучи труселей, убедил меня, что в этом городе свирепствует эпидемия неизвестного вируса, поражающего головной мозг, особенно, если тот накрыт шляпой.

Тель-Авив, расположенный на побережье Средиземного моря, представляет собой невообразимую помойку, кишащую торговцами, наркоманами и гастарбайтерами. Но, если вы любитель безудержных непрекращающихся вечеринок, ночных клубов и безбашенного веселья с поеданием килограммов экстази и прочих «колес», то это город определенно для вас.

Многонаселенная Хайфа, раскинутая на горах эдакая «рабочая лошадка» Израиля, да и курортно-туристическая Нетания, которую, пожалуй, можно назвать культурной столицей страны, тоже меня не привлекали.
Я искал тихого уединения, атмосферы маленькой Одессы и пустынных пляжей. Поэтому, спустя час двадцать я вышел с посиневшими от холода ногами из рейсового автобуса Иерусалим – Ашкелон. Черт, кондиционер в автобусе – это хорошо, но не до такой же степени! Правда, стоило мне спрыгнуть со ступеней автобуса, как раскаленный воздух обжег дыхание, а дуновение ветра напомнило горячий поток, вырывающийся из сопла гигантского фена.
Ашкелон – древний городок, отсчитывающий пятое тысячелетие своей истории, стал прибежищем и проклятием для многих русских, побежавших от пустых полок и неустроенности в начале девяностых годов из «Совка». Большинство живущих в паре кварталов от моря не бывают на пляже по несколько лет, а, проходя мимо древних руин Национального парка, мало интересуются историческим наследием, мечтая лишь о том, как бы выбраться из этого безмятежного, но мертвого городка.
Первый же хозяин небольшой трехкомнатной квартирки в пятнадцати минутах ходьбы от моря понравился мне своей отрешенностью, да и жилье в целом меня устраивало. Я подписал с ним договор аренды и тотчас отправился к морю.
Сквозь квартальчики бесформенных бетонных четырехэтажек пятидесятых годов, прозванных в народе «голдовки» по аналогии с советскими «хрущевками» и представляющих собой такое же печальное зрелище, я вышел к прибрежной зоне. То, что я увидел здесь, нельзя было назвать никак, кроме «кладбища экономических надежд». Заброшенный аквапарк с поржавевшими и покосившимися горками почему-то очень напомнил мне картины бесхозных аттракционов перестроечной эпохи в провинциальных российских городах. На центральном пляже широкой полусферой раскинулась торговая зона, где, очевидно, когда-то давно, задолго до моего приезда, шла оживленная торговля сувенирами, купальными принадлежностями и холодным пивом. Сейчас здесь была открыта только пара кафешек. При минимуме эстетики за пластиковыми столиками немногочисленная русская публика глотала «Балтику», а из хриплого динамика Маша Распутина своим надрывным голосом умоляла отпустить ее в Гималаи. Я окинул взглядом заколоченные ржавым железом торговые ряды, и странное наваждение захватило мое сознание. Я почувствовал себя на пятнадцать лет моложе, снова школьником, оказавшимся в Сочи в далеком девяносто третьем. Мне казалось, вот сейчас я подниму глаза к старому моргающему телевизору, сквозь шум моря услышу танковый выстрел и, как когда-то, с полным равнодушием буду наблюдать расстрел Белого Дома.
Впрочем, было бы некорректно сравнивать Россию начало девяностых с этим местечком. В России это был мрак на рассвете, а над Ашкелоном «солнце», увы, уже зашло. Гавань, набитая накренившимися яхтами, аттракционы, заросшие бурьяном, из которого торчали ржавые конструкции, гостиницы с темными окнами, заколоченные торговые ряды – словно молчаливые свидетельства того, что когда-то здесь кипела жизнь. Ханаанские ворота, выстроенные за четыре тысячелетия до нашей эры, муниципалитет времен царя Ирода, гробница шейха, развалины крепости, возведенной еще Ричардом Львиное сердце, и эти руины Новейшей истории – все выстроилось здесь в одну цепочку молчаливым укором человечеству, одержимому погоней за своими мелкими страстями, но вновь и вновь наступающему на старые грабли.
Ашкелон помнит междоусобные войны ветхозаветных царьков, персидскую конницу, вой греческих копий и звон римских клинков. Он хранит на себе шрамы от вторжений мамлюков и крестоносцев, не забыл турецкий гнет и выстрелы Войны за Независимость Израиля. Взлеты и падения, рассветы и закаты, войны и геноцид, гибель и возрождение – от мысли, что здесь не может произойти ничего, чего бы этот город уже не знал, у меня по спине побежали мурашки. Словно под карой Господней, на разных языках, не понимая друг друга в междоусобных войнах, мы снова и снова на своих горбах пытаемся возвести Вавилонскую башню, которая непременно будет разрушена.
Широченная полоса великолепного песчаного пляжа практически всегда пуста. Вот и в этот день на пляже никого не было, кроме пары пенсионеров и компашки резвящихся негритянских детишек. Мне стало боязно оставлять свои вещи на берегу. Конечно, я тут же вспомнил шутку Задорнова о том, что только русские могут попросить присмотреть за их вещами совершенно незнакомого человека. Я разделся возле безмятежно загорающей русской пенсионерки, вежливо попросив ее присмотреть за одеждой, и зашел в море. Погрузившись в свои мысли, я заплыл далеко за волнорезы, так что берег узкой полоской растаял за гребешками волн. Вернулся я лишь часа через полтора и сходу получил выговор:
– Молодой человек! Что же вы не сказали, что будете купаться так долго! Мне уже давно пора домой, а я все стерегу ваши вещи.
Ее отповедь была лучшим ответом на вопрос Задорнова – почему мы так делаем?! Вместо того чтобы, плюнув, уйти по своим делам, бабуля исправно стерегла мои вещи, ведь она пообещала присмотреть.
Благословенны русские старики! – подумал я про себя, смущенно извиняясь.
Я не ошибся в выборе города: Тель-Авив – его небоскребы все равно не чета Нью-Йоркским, клубы и ночная жизнь не идет ни в какое сравнение с Ибицей, деловой центр блекнет против Москвы, что бы вы ни пожелали там увидеть — это будет лишь жалким подобием чего-то.
Но Ашкелон… такого города больше нет на земле.
Практически дни напролет я проводил на море или гуляя по археологическим раскопкам. Чувство того, что я в Одессе не покидало меня, разве что негров значительно больше. Шумных, глуповатых, но, в общем, безобидных и добродушных.
– Простите, у вас есть варенье с «мивцой»? – теребила продавщицу в русском магазине странного вида старушка, эффектно бравируя, очевидно, одним из немногих знакомых ей слов на иврите, означающим скидку.
– Нет у нас варенья с «мивцой»! С сахаром есть. Бери с сахаром, бабуля, и не задерживай очередь!
Вообще во всем мире русские магазины – это уникальное культурное явление. Израиль наполнен выходцами из Йемена, Марокко, Эфиопии, Ирака, Ирана, Европы, этот список можно продолжать долго. Но ни марокканских, ни йеменских, ни каких-либо других магазинов в Израиле нет. Есть тривиальные супермаркеты, как везде в мире, и такие же обычные лавчонки. Но, где бы ни селились русские: в Германии, Америке, Израиле или Канаде, там непременно появляются русские магазины. Странное дело, куда бы ни забросила судьба детей России, какие бы обстоятельства не одолевали их, какие бы вихри не крутили нашего брата, ничто не в состоянии оборвать пуповину, связывающую русских с той самой родиной, которая мать. И связь эта осуществляется не через великую русскую литературу, и даже не через вездесущее русское телевидение, а через желудок. Пельмени, шпроты и черный хлеб таинственным образом заключают в себе самую суть и дух России.