hemof : Больница. Осень.

Дождь. Скверный, нудный, осенний непрекращающийся дождь. Серые здания областной больницы выглядят невероятно скучно, словно они из царства серых безликих теней. Всюду скука и тоска, сон и одиночество. И постоянно моросящий мелкий дождь, навевающий страшную, тоскливую депрессию.
Уже почти неделю он лежит в больнице. Тело понемногу возвращается к своему нормальному состоянию. Ноги и руки снова обрели былую работоспособность. Только на лице ещё видны желто-зеленые разводы, оставшиеся от синяков.
Федоров молча курил у открытого в коридоре окна, ни о чем не думая, уставившись сквозь пелену дождя на, находящееся напротив, серое здание детского отделения больницы.
- Федоров, — раздался сзади женский голос, — ты опять в отделении куришь. Тебе что, трудно выйти на улицу?
Федоров медленно повернул голову. Рядом стояла Татьяна, дежурившая в эту субботу медсестра.
- Я же окно открыл.
- Ну и что? — Татьяна даже покраснела от негодования. — Во-первых, весь дым тянет обратно в отделение, и к тому же здесь больные ходят, а ты сквозняки устраиваешь.
- Ладно, ухожу.
Федоров прикрыл окно и пошел к двери, выходящей на лестницу. Там было тихо и пахло мелом, сыростью и еще чем-то земным. Федоров собрался было уже пройти наверх, как вдруг уловил ниже, на лестничной площадке, какой-то звук, похожий на вздох. Он тихонько нагнулся и, заглядывая под перила, увидел одинокую худенькую фигурку в плюшевом халате, стоящую возле окна.
Он негромко свистнул. Наташа продолжала стоять, глядя в окно. Федоров сошел по ступенькам и, подойдя к окну, стал рядом.
- Чё ты не реагируешь? Я же тебя зову.
- А я на свист не откликаюсь.
- Ну, надо же. — Федоров хмыкнул. — Давай окно откроем?
- Давай.
В открытое окно ворвался тихий шум дождя и влажный, холодный воздух.
- Ну что, давай познакомимся.
- А я знаю, тебя Сергей зовут.
- Кстати, как тебя зовут, я тоже знаю.
- Конечно, ты же меня к врачу звал.
Федоров достал сигарету и снова закурил.
- Фу, перестань, — Наташа сморщила носик. — Так хорошо дождем пахло, а ты со своим дымом все портишь.
- Сейчас, пару тяг сделаю и брошу.
Они некоторое время стояли молча, наблюдая мокрый больничный двор. Фёдоров выкинул бычок и, опершись руками о подоконник, хмуро глядел куда-то в пустоту.
- Ты не очень разговорчивый, да?
- Просто приступ меланхолии.
Наташа, склонив голову набок, с интересом посмотрела на него.
- И часто у тебя приступы меланхолии?
- Да нет, не очень, но бывают.
Фёдоров взглянул на Наташу.
- Ты тоже особо весёлой не выглядишь.
- Нет, что ты, обычно я весёлая и разговорчивая. Это просто тут скучно очень, больница всё-таки.
- Да, тоскливо здесь.
«Какие у тебя огромные глаза. Ты красивая».
- Пошли наверх, к чердаку, — предложил Федоров. — Там стулья есть. Посидим, потреплемся, всё равно, пока мёртвый час, в отделении делать нечего.
Наташа замялась в нерешительности, затем улыбнулась и кивнула головой.
На последней лестничной площадке перед чердаком было немного сумеречно. Свет падал из единственного небольшого окна, и его явно не хватало, чтобы осветить всю площадку. По углам прятались колючие тени.
Федоров поставил к окну два стула, и они уселись, наблюдая все тот же непрекращающийся дождь.
- Мы с Ларисой про тебя разговаривали, — тихо сказала Наташа.
- С какой Ларисой?
- С процедурной медсестрой.
- А-а. Ну, и что она про меня наговорила?
- Она очень хорошо о тебе отзывалась. Сказала, что ты живешь в общежитии и, что ты очень умный парень, только почему-то поступаешь в больницу все время, как после сражения.
- Не всё время.
- Ну, очень часто, а ещё она сказала, что у тебя плохая свёртываемость крови, что бываешь весёлым, но бываешь и очень злым, много читаешь, немного играешь на гитаре, никогда не прочь выпить и много куришь. Вот.
- Достаточно полная информация. А чего это вдруг вы обо мне разговаривали?
- Просто разговор зашёл, и мне интересно было о тебе что-то узнать. Я, когда первый раз тебя опухшим увидела, мне тебя так жалко стало. Я подумала, вот сволочи, за что они так его.
Федоров усмехнулся и пристально посмотрел на неё.
«Жалко, значит, стало».
Он, обняв Наташу, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она вырвалась и встала со стула.
- Ты, чё вскочила?
- Ты ещё, вдобавок ко всему, оказывается, и очень наглый.
- Тебе, что, неприятно, что я тебя поцеловал?
- Ну почему неприятно, просто нельзя же так с ходу. Мы с тобой только первый раз общаемся, а ты сразу обниматься лезешь.
- Ладно, садись. Я просто захотел тебя поцеловать. Расскажи тогда о себе. Ты местная?
Наташа села, откинув со лба прядь волос. У нее очень интересно получался этот жест. Она коротко дунула уголком рта, одновременно вздергивая головой, но через некоторое время челочка опять падала ей на глаза, и она снова, тем же способом, водворяла ее обратно.
- Нет, я не отсюда. Я здесь учусь, в Пищевом техникуме.
- А живешь где, в общаге?
- Да.
- Как тебя такую маленькую мама в общежитие отпустила?
- Вот так вот, отпустила и всё.
- Не скучаешь по дому?
- Нет, я дома часто бываю, почти каждый выходной. А ты откуда?
- Я местный.
Наташа удивленно подняла глаза.
- А почему ты в общежитии живешь?
- Ну, это долго рассказывать.
- Ты что, куда-то торопишься?
- Да нет. Ну, в общем, я тут жил с отцом и с мачехой и, короче, не совсем с ними сошелся характерами.
- А мама твоя где?
- Умерла, уже давно.
- Извини.
Наташа положила на его руку свою и тихонечко ее сжала. Федоров внимательно посмотрел на её бледное лицо, затем опустил глаза вниз. У нее была тоненькая, словно веточка, кисть, совсем белая, с едва заметными ниточками вен. Их руки составляли весьма резкий контраст. На фоне загорелой руки Федорова, Наташина рука поражала своей почти безжизненной бледностью.
Фёдорову вдруг стало жарко, захотелось поднести её руку к губам и нежно поцеловать.
- Видишь, какая белая? — перехватив его взгляд, сказала Наташа. — Мне врачи этим летом загорать совсем запретили.
- Давно ты в больнице?
- С июня, мне тут с перерывами лежать приходится. Мне проводят курс лечения недели за две, затем я месяц отдыхаю. Это я уже четвёртый раз в больнице.
- Что у тебя?
- Анемия, говорят. Но вообще-то, меня обследуют. Я до этого вообще не болела, спортсменкой была, легкоатлеткой. А в июне слабость появилась, голова стала болеть, и вот я тут.
Фёдоров молча слушал, глядя на моросящий за окном безликий дождь. «Дай бог, Наташа, тебе поскорее расстаться с этой вонючей больницей, — думал он. — Многие, попав в это отделение, так и живут, поступая сюда снова и снова, и так до конца своих дней».
- Серёжа, ты что замолчал, — толкнула его Наташа и тихо хихикнула. — Ой, извини, у тебя лицо такое смешное в этих синяках.
- Как у идиота?
- Нет, они тебя не портят, просто ты интересно выглядишь, весь зеленый, желтый, синий.
Фёдоров улыбнулся и ласково приобнял её за плечи.
«Попробуем ещё одну попытку».
Наташа, слабо сопротивляясь, попыталась удержаться на расстоянии, но затем сама прильнула к нему.
Фёдоров начал целовать её лицо, начиная с глаз и заканчивая губами и дальше, к шее. Его руки, крепко сжимая худенькое Наташино тело, жадно шарили, ощупывая и лаская каждый сантиметр.
Наташа, закрыв глаза, прерывисто задышала, теперь уже сама, стараясь прижаться всё сильнее, чувствуя охватившую её сладостную дрожь.
А за окном продолжал, убаюкивая, что-то нашёптывать серый дождь. Под крышей прятались нахохлившиеся взъерошенные голуби. По небу медленно перемещались тёмные обложные тучи. Небо плакало, тоскливо и протяжно. Плакало над нашими грехами и болезнями, стыдом и совестью, разумом и глупостью, прощая нам всё это и разрешая продолжать жизнь в том же духе.
Внизу со скрипом открылась дверь. Из отделения вышел дед и чиркнул спичкой, прикуривая торчащую в зубах папиросу. Наташа испуганно отстранилась от Фёдорова и села прямо, прислушиваясь к своему, бешено стучащему сердцу.
Фёдоров недовольно посмотрел вниз на старика.
«Чё тебе, дед не спится? Ходишь тут, отвлекаешь».
- Сколько сейчас, интересно, время? – кое-как успокоившись, подала голос Наташа.
- Вон у деда спроси.
- Скажите, пожалуйста, который час? – крикнула Наташа вниз.
Дед, подняв голову, увидел их и радостно заулыбался.
- Время? Сейчас, ребятки, скажу. А времечка, без пятнадцати минут пять.
- Ой, ну ладно. Я в палату пойду, а то сейчас температуру будут мерить. – Наташа встала, поправляя халат. – Пока, Сергей, было очень приятно с тобой пообщаться.
- И мне тоже было очень приятно.
«Пообниматься».
Наташа, спустившись вниз, вошла в отделение. Фёдоров достал сигарету и, откинувшись на спинку стула, с наслаждением закурил. Снизу, по ступенькам, кряхтя, поднялся дед и присел рядышком.
- Ну что, молодой, как дела?
- Лучше всех.
- Пощупал девку?
- Пощупал.
- Дело молодое. Я в твои годы ни одну не пропускал…
Дед попался словоохотливый, начал трепаться о своих похождениях и былой жизни. Фёдоров молча кивал, не слушая ни единого его слова.
Вечером Фёдоров зашёл в палату к Кириллову. Кириллов был его ровесником. Они учились в одной школе, в параллельных классах и долго не знали, что болеют одним и тем же заболеванием, пока не встретились в больнице. Кириллов ещё с детства был нытиком, типичный очкарик с круглым лицом и ямочкой на подбородке. У него была страсть к шахматам, ребусам, шарадам, всяческим головоломкам. Он знал тысячу игр на бумаге и на шахматной доске, умел делать из капельниц чёртиков и разных животных, составлял кроссворды, был мастером по части спокойных игр.
Этим вечером он был занят «пирамидой Рубика», подгоняя по цвету её стороны. Фёдоров долго следил за его быстро двигающимися пальцами. Наконец, Кириллов закончил и удовлетворённо осмотрел пирамиду со всех сторон.
- Треугольник намного проще «кубика Рубика», — со знанием дела проговорил он Фёдорову. – Только с непривычки повозиться немного пришлось; я ведь его первый раз собираю.
Фёдоров зевнул, с выражением скуки на лице.
- Да отстань ты со своим кубиком. Тебя когда выписывают?
- На той неделе должны. – Кириллов тяжело вздохнул, поправив очки. – Нога всё ещё побаливает.
У Кириллова было примерно то же самое, что у Фёдорова в детстве. У него не сгибалась в коленном суставе правая нога. Сустав у него деформировался сравнительно недавно, лет в пятнадцать и очень часто опухал, от малейшего толчка или неловкого движения. В этот раз он снова лежал с кровоизлиянием в правый коленный сустав.
- Ничё, Кирилл, пройдёт. У меня тоже в детстве костыль не работал. Со временем прошло.
На соседней кровати два мужика, лет под пятьдесят, ожесточённо жестикулируя, спорили о чём-то, всё повышая голоса. Наконец, один, не выдержав, обратился к ребятам, явно ища поддержку:
- Вот вы, молодые, находитесь, так сказать, на гребне волны. Вот как вы относитесь к тому, что сейчас выливают столько грязи на историю нашего государства?
- В смысле, какой грязи? – не понял Кириллов.
- Как какой? Начинают склонять всех наших бывших правителей, вытаскивают на свет всё грязное бельё. Все у них негодяи и палачи. А молодёжь слушает и теряет последнюю веру в будущее, плюёт на все идеалы и положительные примеры. Так зачем нам тогда нужна такая гласность, чтобы воспитывать озлобленное, ожесточённое поколение?
- Что же, по твоему выходит, Василич, — опять вмешался второй мужик.- Выходит всё, что было, быльём поросло, и обо всех тёмных делишках наших министров мы и знать не должны.
- Пускай кому надо, тот и знает, а зачем же принародно всех охаивать. До Ленина – и то уже добрались, ничего святого не осталось. Мы хоть в своё время во что-то верили, а каково теперь им? – Василич ткнул пальцем в сторону Кириллова. – Во что им теперь верить, в проституцию и наркотики?
Фёдоров, откровенно скучая, зевнул.
«Ну, завелась старая гвардия, теперь надолго».
- Кирилл, пошли, покурим.
- Я же не курю.
- Ну, постоишь со мной на лестнице. Тебе, чё, охота эти бредни слушать?
- Вот видишь, — обиженно обратился к соседу Василич. – Для него это бредни. А что тебе не бредни, пацан, водка, сигареты?
- Да уж лучше это. – Фёдоров открыл дверь из палаты и, обернувшись, бросил: — А от политики вашей сраной мне блевануть хочется.
В коридоре его догнал Кириллов.
- Всё, завёл стариков. Они теперь до ночи не успокоятся, будут молодёжь склонять.
- Флаг им в руки.
Этот вечер Фёдоров провёл в основном на лестничной площадке, вглядываясь в хмурое заплаканное небо, затем долго глядя на звёзды. Он разговаривал с Кирилловым или молча вспоминал Наташу. А небо продолжало орошать землю водой. Дождь. Осенний тоскливый дождь.