Безнадёгин : Душа участкового

Жил Иван худо бедно, проснулся как-то, несколько минут поежился от утреннего холода, почесал яйца, да шел умываться. В последнее время по утрам было как-то особенно темно, как-то особенно холодно и как-то совсем- совсем тихо. Выйдя из коморки, достал Иван сигарету, чиркнул пятирублевой зажигалкой, вдохнул годный, хороший дым крепкого табака, сплюнул, да пошел осматривать участок работы.
-Здорово, сосед- привычно, как и каждый день пожал руку Иван своему соседу Игнатенко- К смерти поди бежишь?-
- Так точно ВанВаныч- ответил Игнатенко и улыбнулся четырьмя оставшимися во рту зубами
Игнатенко был спортсмен и Иван его не любил. Старик- а все туда же.
Зимний просеянный через слишком большое сито неказистый снежок кружился над Иваном. И вместе со снежком кружилось кое-что еще. Черненькое и мелкое, как брызги вокруг воронки от петарды, взорвавшейся на снегу. Это были мухи. Над Иваном уже много-много лет кружились мухи. Вился вокруг головы его постоянно зудящий рой дрозофил. Что не пробовал Иван, а не мог с ним справится. И по лекарям ходил, и мылся поначалу по три раза на дню, и духами душился и душил себя дихлофосом в закрытой комнате и творил биту из газеты да гонялся за проклятой мошкарой – не помогало ничего. Сначала с ума сходил Иван, места найти себе не мог от вечного звона да жужжания в ушах, а потом пообтерся, пообвыкся, да и замечать перестал.
Был Иван всегда человек несемейный, с юности одинокий и к общению не располагающий. Не сказать что урод, отталкивающего ничего не имел он, но и притягивающего тоже. Катился он по склону жизни как пустая жестянка. Ни любви не знал он ни обиды.
Закончил двадцатью двумя годами университет, в армии на дедов попахал, да решил устроиться на работу. Сначала по специальности хотел- юристом, да их как скота в урожайный год, хоть режь. Так и стал Иван- участковым. Выделили родня ему каморку, да за труд награждало государство деньгой, а граждане- бутылкой. Думал сначала Иван, мол, на время, пока достойного не подберу. Да в милицию дверь железная- при входе ногой открывается, а как выйти попытаешься- так много силенок отдашь. А напрягаться не любил Иван, даже дрочил с холодком.
Так и стал Иван дни не считая, заметок не делая, календари не листая, милиционерничать. Ходил бродил по району с бумажками, мел листву сапогами казенными, плевался, да пил вечерами. Детки малые называли его дядя Ваня, мамки их- поди его ровесницы- ВанВаныч, а зеркало по утрам просто да понятно- Иваном Ивановичем Лобачевским, ну а братия пьющая за бутылкой, иной раз и «лбом» обзывала, да утихали резко, когда в арку дворика входил Иван. Строгий был участковый, да непридирчивый, коль спокойно сидишь не тронет, а как разойдешься, так спуску не даст.
Сам Иван напивался до крайнего безумия редко. Только в компании с самым дорогим сердечку милицейском человеком- шлюхой Тамарой. Познакомился он с ней во время рейда по квартирам да притончикам. Искали кого-то районные опера, а Ивану знай ходи да проверяй элементы преступные. Вломился тогда Иван к алкоголикам, да и получил в жбан, от уркагана какого-то неместного. Не Тамарка — так и забили бы до смерти. Спасла его центровая проблядь, оттянула дружков, во двор вынесла, да в больнице с неделю охаживала. Сотрясение у Ивана было, а появились медаль да баба. Медаль за помощь в поимке преступника дали. А баба сама прибилась, не отгонять же.
Вот только героем Иван не был, ходил себе ближе к стеночке, а по ночам смотрел поверх книжки в потолок да считал дрозофил над головою. В гостях исступленно бился в решетку железной кровати лбом, трахая Ирину, да ел в семейках на кухне у нее постоянный омлет. Жили серо, телевизор старый барахлил, и показывал такую же черно-белую жизнь, чтоб не обидно Ивану было.
А однажды ранним утром проснулся Иван от звонка телефонного. По работе звонили, на спокойном его участке обнаружился труп. Вот и брел сейчас Иван по первому снежку на место преступления. Подошел и обомлел- лежала в пятне, толи крови, а толи малинового рассвета Тамара. Лежала да горя не знала. Не розовые щеки снежку подставила а желтые, сразу обуродовавшие лицо впадины. Торчал из живота Тамары лом, да бегали вокруг медики. Толи воскресить хотели, толи к коронкам золотым примеривались. Да и воскресни Тамара, тут же опять и умерла бы от боли невыносимой.
Стоял Иван и смотрел, потом растер кулаком тонкий ручеек единственной слезы, как художник краску на мольберте разбавил, да начал в бумагах копошиться. Свидетели нашлись, указали на таджиков, в подвале живших, мол, был у работяг со шлюхой конфликт, обслуживать отказалась немытую братию. Да так и убили. Разговоры разговорами а улик нет ни на кого. Взяли менты районные первого попавшегося, списали на него Тамарино убийство, да покатили на УАЗе за премией. А Иван вернулся в комнатку свою, определил ровных двести грамм, да и выпил, повторил, выпил, да опять повторил. Посидел посмотрел в окошко, включил телевизор, помолчал, помолчал, хотел было спеть, да раздумал. Плакать хотелось Ивану, а не петь. По телевизору сватали кого-то, на улице выли псы. Вышел Иван на кухню, открыл шкаф, достал старый ржавый нож охотничий, включил мотор с точилом, посмотрел на искры, вышел было на улицу, хотел узбеков убить. Да вернулся.
Поставил старую кассетку Любэ в магнитофончик, сел по самурайски, да и полоснул себя по животу два раза- туда да сюда. Ждал Иван, что кровь брызнет, что больно будет, а оно как бы и не так. Стала из Ивана не внутренность сыпаться, а гниль. Сгнил он, сгнил заживо. Сгнил и от жизни такой, и от смерти. Смердила гниль, мухи зажужжали сильнее, а Иван смотрел да смотрел, как из новых надрезов сыпется гниль яблочная. Сыпется на пол, волокнистая гниль телесная. Душу Иван ждал, старательно себя выскабливал, а души у Ивана и вовсе не было. Только гниль была. Билась под кожей страшная гниль. Гниль распорялка и дней человеческих. Мошкара накинулась на нее, стала сновать в ней и подыхать от смрада невыносимого, а Иван скоблил, да скоблил. Да так скоблил, что все и выскоблил, осталась только одна кожа светлая, светлая, да легкая как паутина.
Проснулась кожа утром и пошла на работу, и в крови таджикской испачкалась, и от ответственности ушла, и людей по добру по здорову рассуживала. И не кружились над нею мухи, и шла по вечерам не пошатываясь. Жила себе да жила, пока в прах не осыпалась.
Придавили ее землей могильною да плитою тяжелой, что не унесло кожу ветром. А душа Ивана, бродила потерявшись по первоснежному утречку, по своему участку, подкуривала пятирублевой зажигалкой крепкую сигаретку, да смотрела как бежит Игнатенко вдаль, как лежит шлюха Тамарка, толи в крови, а толи в рассвете малиновом.