Безнадёгин : Алексеева Вселенная.

Жил бы Алексей на свет белом, ходил бы, гулял по полям, срывал бы губами шпанку с тонких веточек и горя не знал. Да была у него особенность
Был Алексей видным парнем- в мышцах крепким, во внутренностях душевных тонким. Женщины Алексея любили. Алексей любил их тоже, некоторых зажимал крепко, некоторых целовал дерзко, улыбался всегда, да напевал свою завсегдатаю песню про тундру и невесту.
Да только тундры не видал в жизни своей Алексей, и пустыни не видал, и улицы и даже отражения своего Алексей не видел, оттого что слепой был он. Слепой как крот. С самого рождения. В этом и было его обстоятельство.
Родился Алексей в семье уважаемого человека- профессора и жены его- уважаемого не менее преподавателя пения в местной гаденькой школе. Городок детства, увидь его Алексей, был низенький, обшарпанный, неприбранный да опустелый. Как и вся страна его, что звалась когда- великой, а может и не звалась вовсе а просто похвалялась перед униженными соседями своими. Но Алексей города не видел, хотя и ходил он без непременных очков слепых, да без палочки. Ходил как человек полнее себе зрячий- веселым да добродушным. А все от того что научил его батюшка-зоолог мышиному да совиному поведению. От того и напевал Алексей чтоб акустическую волну пустить да на отдаче и преграды чувствовать и препятствия.
Как начинало припекать неведомое солнце, так снимал Алексей шапку, как слышал журчание канав да ручьев талых, одевал сапоги прорезиненные да куртку весеннею, как услышит в разговоре, что весна поздняя бушует, так и вовсе раздевался до летнего минимума. Вещи покупал он себе непременно с продавцом советуясь и на грош не прижимаясь. От того и ходил всегда стильным да модным как отпускные военные.
Всяко по ночам силился Алексей представить себе землю да небеса, силился, да не мог. Не были и сны его цветными и предметов в них не было. Была только тьма кромешная да тишина.
Устроили родители его в университет преподавателем, да быстро дослужился он до замдекана а потом и в кресло сел главное. Студентки так и жались к нему, течь их чувствовал Алексей за пять шагов, да только толстых избегал и старух просыпавшихся чурался. Судил людей Алексей по поступкам да по запахам. Кто ласков да телом строем, тот и красота, тот и пойдет с Алексеем в ресторан а потом и в койку его.
Висели у Алексея в квартире и картины, и телевизор стоял, и даже приставка игровая- все Алексей сделал чтоб от зрячих не выделяться. И семьей к сорока годам обзавелся и детей растил в здравии моральном да физическом. Ни жена, ни отпрыски об особенности мужа да отца не догадывались. Да и не знал никто.
Так и жил бы Алексей. Брел бы по календарю прямой линией, ни красоты, ни мерзости не ощущая. Жевал бы безвкусым ртом хлеб, селедку да пирожные. Пел бы да улыбался. Да случилось однажды ректору выехать за город на рыбалку зимнюю, да призвал он к себе вечно улыбчивого Алексея чтобы составил он компанию ему, в случае отказа обещал ректор проблемы Алексею, за то что взятками да подносами тот не чурался устроить, а в случае удачи рыбной да алкогольной обещал повышение и председательшу студсовета, пышногрудую да ласковую недотрогу. Алексей отказать не мог уважаемому человеку да и поехал с ним.
Приехал да упился как пьяница из неведомой им Ирландии, как студент с первого посвящения, ходил бродил да песни распевал долгие, да все студеные, как погода вокруг. Да только помешали песнопения ректору университетскому в его уединении с женой Алексеевской, да тот и приказал заткнуться подчиненному своему.
А что Алексею делать оставалось, начальство знай да слушай. В разгаре оргия была, не вытерпела жена Алексеевская да и вскрикнула от экстаза сексуального. Услышал это Алексей, посмурел лицом безжизненным и проронил единственную за жизнь свою слезу из глаза невидящего.
Упала слеза горячая на снег возле домика загородного, протопила ровную тонкую норку в рыхлом снегу декабрьском протопила да и смешалась с холодом зимним. Увидь это Алексей почувствуй, понял бы, что также пробивался он сквозь слой небытья, сквозь тьму глаз незрячих, сквозь пасть свою безвкусую, коробки многоэтажные, да судьбы человеческие.
Только не чувствовал этого Алексей а чувствовал лишь тоску смертную, тоску живым неведомую, а мертвым и за грош-цену ненадобную. Впервые сдал он горю своему невыносимому, как город разваленный да дымящийся, извечную рассудительность свою. Забыл Алексей все уроки отцовские, да побрел, пьяно спотыкаясь, незнамо куда- туда где свистал ветер над полями да путалась вьюга в паутине проводов электрических.
Брел он да и не заметил по пьяному чувству что идет уж по ледовой корке близко к прогалине посреди речного поворота. Лед там и схватываться не думал, брел Алексей да оступился и пошел ко дну, жадно об лед пальцы кровавя, хватаясь за жизнь свою безысходную. Уходил Алексей ко дну, да от холода и адреналина и нехватки воздуха живого прозрел в предпоследние секунды полужизни своей. Прозрел да увидел то, что видит утопающий: тьму серую, тишину плотную, да небольшой луч сияния холодной как фригидная девятиклассница луны.
Умер он, да очнулся на том свете, побрел на свет тонкий чернобелый- да в раю двери для Алексея закрыты были, ибо утоп он пьяный, да и ноши своей- слепого да сирого не нес, а все примеривал на себя маску радости человеческой. В ад Алексей не подходил также, ибо злого не делал и в жизни был человеком изначально униженным- в аду купалась мысль его с детства раннего.
Так и сел Алексей посреди дороги ни то небесной, ни то земной, сел да начал разглядывать серость здешнюю. Увидел мужиков местных, что руки в извечной прохладе потирали да байки рассказывали. Подсел к ним Алексей да начал слушать
Рассказывали мужики про жизнь земную, кто на монастырь денег подал а на оставшиеся в тайланд укатил, кто двух сыновй прекрасных воспитал да прежнюю жену без пропитания бросил. У каждого жизнь за спиной была целая. И каждый жаждал возвращения в обители земные к людям живым да к пище не только духовной. Сидел Алексей да слушал и про закаты малиновые и про прибоя плеск, и про удивительные красоты тайги да тундровые ягоды на снегу подталом. Осознал Алексей о чем пел он, да представить все равно ничего не мог. Да затосковал пуще земного. И тут как раз спросили мужики, а чем Алексею земля запомнилась. Коротко ответил Алексей что тьмой да тиной да лучом лунным, а больше и не знал Алексей ничего другого. Сказал он, да по старинке запел свою песню извечную. Стократным эхом прокатывалась она по чистилищу, не знал Алексей про что поет, не жалел ни о жизни ни о смерти ни о бессмертии, пел сутками да в одну- амую темную точку пялился. И от улыбки его и от песни такая тоска пошла по чистилищу, что стало оно неприкаянным хуже ада. Вечная песня лилась и лилась как песок в часах песочных.
Не выдержали души страданий не знающие, да взмолились чтоб избавили их от Алексея. А куда девать его-то такого, на перерождение не пошлешь- тоски за 50 лет накопленной на пятьдесят жизней хватит, ада не заслужил, да в рай не годится. И порешили его изничтожить, как будто и не было в вечности Алексея. Порешили да сделали, растворился Алексей в тумане как звезда в рассвете. Ни на что негодный, ни к чему не привязанный. И ни что не на земле ни на небесах не пострадало
Не было к нему ни жалости, ни сожаления. От того что как было и без его пения на земле пусто, так и осталось, как брели по тоске горожане в домах обшарпанных, так и брели себе дальше, как лился мороз на траву северную, так и лютовал по прежнему, как плакали дети, так и плакать продолжили. Без улыбки да песни всяко ведь помирать легче люду сиротелому.