Северина Чернышевская : Утро после Нового Года.

Я проснулась как-то резко и внезапно с болезненной бодростью совершенно не выспавшегося человека. Спать больше не хотелось. Я открыла глаза и уставилась в утренней сумрак, заливший комнату — было еще очень рано. Казалось, что я вдруг пришла в себя после короткого, но тяжелого забытья, сердце стучало надсадно и быстро, голова тяжело болела. Спустив с кровати руку, я кое-как нашарила на полу свой мобильник. Загоревшееся табло показало, что зарядка уже почти на исходе и что я проспала не больше трех часов. Я даже не удивилась этому — я никогда не умела долго спать после вечеринок.
Я с тоской уткнулась лицом в черное постельное белье, подушка была маленькой, жидкой, а потому совершенно неудобной. Голову как будто все сильнее и сильнее сжимали невидимые безжалостные железные тиски. Мне хотелось сейчас избавиться от своего тела, совсем его не чувствовать, но вместо этого, я все больше и больше думала о нем. Я знала, что мой измученный организм перешел в саморазрушающий режим автопилота, и скорее всего, будет истязать себя в этом режиме до самого вечера, заряженный ядовитыми парами энергетиков и алкоголя. Целый день, томительный и долгий, унизительного полусомнабулического состояния, с с откуда-то вдруг взявшимися страхом и депрессией, как всегда бывает после долгого и сомнительного веселья.
Рядом со мной, на такой же узкой подушке спиной ко мне лежало тело. Это мужское тело спало, и я не знала, что теперь мне делать: будить его или ждать пока он проснется? Все, что окружало меня, принадлежало этому человеку, эта большая квартира, это черное постельное белье, эта кровать, какая-то мятая книжка под ней, и я была тут совершенно лишним, посторонним элементом. Я совершенно не вписывалась в этот строгий элегантный интерьер, точно также как мои черные грязные колготки, смятым комком валявшиеся у кровати.
Я пыталась расслабиться и лежала с закрытыми глазами, но гулко стучащее сердце отдавала куда-то в виски и в шею, а в голове мешался отрывычные возбужденные мысли. Чем дольше я так лежала, в полной темноте, наедине с собой, тем хуже мне становилось. От скуки я вытащила из-под кровати его мятую книгу, чтобы почитать, но сразу же с неудовольствием кинула ее обратно – она была на-немецком. Моих остаточных знаний едва хватило, чтобы перевести заголовок: какое-то пособие по развитию личности и уверенности в себе. Ну и ну, — подумала я, с удивлением глядя на его широкую спину, неподвижной грудой лежащую передо мной. Я тут же вспомнила его большую, очень стильную машину, на которой он привез меня в эту кваритру в центре города, и у меня вдруг появилось странное чувство не то обиды, не то зависти.
Вдруг он проснулся и сонно-больным глазами посмотрел на меня. Я повернулась, спрятав половину лица в подушке, одним глазом рассматривая его. Сейчас, в это тяжелое утро, он выглядел уже на свой возраст, несколько старше, чем накануне.
А что ты проснулась? Спросил он меня по-английски. Как рано, как ужасно болит голова… И с неудовольствием, не дождавшись ответа, отвернулся от меня, видимо, чтобы снова уснуть.
Я встала с кровати, натянула юбку на голые ноги и надела куртрку, в кармане которой лежала полупустая мятая пачка вог. Выйдя в зал, в нерешительности остановилась напротив огромной настенной плазмы, напротив которой на большом кожаном диване призывно и одиноко валялся пульт. Я уже потянулась к нему, но у меня вдруг пропало желание оживлять черный экран – почти все каналы скорее всего были на-немецком. Я вышла на узкий балкон и с трудом прикурила сигарету, обдаваемая со всех сторон холодным ветром зимнего утра.
Я не знала, где я нахожусь, я никогда раньше не видела этого места, я знала только, что этой ночью наступил Новый Год. Под балконом, в утреннем сером тумане ежился незнакомый мне город, чужой, как это квартира, чужой, как этот человек. Даже куртка на мне, и та была не моя, чужая — мне дала ее на вечер моя швейцарская подруга. Город был совершенно тих и безлюден, в тишине застыли бесконечные полосы пустых дорог. Прямо перед балконом, разрезая город на две половины холодно текла какая-то узкая серая речка, подрагивая зябкой рябью от ветра. Тяжелое небо лежало низко, почти на самых домах. Я докуривла свою сигарету, морщась, без удовольствия и думала, что все, что я делаю, мне не нужно и к тому же очень вредно. Когда я вернулась в комнату, его не было, и я легла на пустую кровать лицом в подушку.
Эй, — вдруг резко раздался его голос – ты лежишь на моей подушке.
А? Что? Ой, извини, — я, удивившись его странному упреку, послушно перекатилась на соседнюю подушку, сжав ее как родную, все еще не теряя надежду уснуть, пока он еще окончательно не выгнал меня в сырую морось цюрихского утра.

Он лег рядом на свою подушку и стал пристально разглядывать мое лицо.
Из Сибири… Задумчиво и как-то сомневаясь проговорил он.
Как ты сказала, ты живешь в каком-то Новосибирске?
Да, в Новосибирске, ты знаешь? Это далеко и там очень холодно и очень скучно, кстати. Но я там уже не живу, я оттуда уехала.
Ну да точно, ты живешь во Франции, в Монпелье, да? Ну, а там как?
Монпелье … Хм… Это такой маленький городок на Юге Франции, пьянки, гулянки, море, все дела. Туда приезжает алкоголизированная молодежь со всей Европы типа «учиться», но на самом деле, никто не учится, все только прожигают там жизнь.
Ну, да я слышал… А твои родители? Они в этом Новосибирске? Чем они занимаются?
Мои родители… ( мама: несколько минут скайпа в неделю, короткие письма про погоду, с самого детства навсегда запомнившаяся мне фраза: мне некогда, уйди, пожалуйста. С папой нет даже этого, он просто иногда присылает мне деньги, даже не представляя на что и как я их трачу, главное, чтобы я ему не звонила, не беспокоила лишний раз)
Они развелись, папа работает в какой-то большой фирме, а мама преподает в университете какую-то глупую чушь, в которой сама не разбирается.
Он молчит, потом вдруг говорит:
Я сразу понял, что ты не отсюда. Это было видно.
Да? А почему?
Потому, что на вечеринке, когда ты села рядом со мной на диван, ты первая дотронулась до моего колена. Женщины здесь никогда бы не стали так делать.
Глупости… Я сделала так, потому что ты развалился на диване, так что мне не было места сесть, я просто хотела отодвинуть твою ногу.
Неет, — не унимается он, — ты сделала это специально!
И поэтому ты со мной познакомился?

Здешние женщины. Я сразу представила, как по чистым улицам Цюриха ходят эти высокие сройные швейцарки с невозмутимым спокойствием на строгих озабоченных лицах. Как они думают о чем-то своем и равнодушно-грустно смотрят на прохожих мужчины. Вот она сидит в местро, ухоженная и красивая, со своим журналом или ноутбуком, и ей даже не приходит в голову заговорить с кем-то, кто сидит напротив и с беспокойным иснтересом коситься в ее сторону. Хотя, он наверное, никогда не ездит в метро.
Знаешь, — словно прочита мои мысли, говорит он, — Я не знаю, как здесь знакомиться с женщинами. Я не хочу подходить сам, а они никогда не сделают первый шаг, это как будто неприлично. Все люди тут такие, закрытые, сдержанные. Это Цюрих. Цюрих, мать его.
И что ты делаешь?
Я работаю. Работаю, а после работы хожу в тренажерный зал.
Каждый вечер?
Да, а что еще делать?
***
Я не знаю немецкого языка. Я всегда думаю на русском и перевожу свои мысли с одинаковым успехом на английский и французский. Я не понимаю швейцарцев, не понимаю их жизни, и язык – эта моя граница, та черта, которую я не могу перейти и которая делает этот этот мир еще более враждебным для меня, отталкивает меня и не позволяет мне узнать его лучше и освоиться.
Я чувствую, что он хочет, чтобы я ушла. Ему скучно со мной или я просто мешаю ему спать, проникнув в его личное пространство, как говорят психологи. Но я почему-то не хочу уходить. Не хочу уходить, не потому что он мне как-то особенно понравился, а просто потому что боюсь оставаться одной. Здесь, я хотя бы могу думать о нем, могу с ним разговаривать, но как только я останусь одна, моя головная боль и моя ледяная тоска безвозвратно и цепко захватят меня.
Я острожно делаю попытку попросить его отвезти меня домой. Точнее не домой, а там где я живу, то есть в маленькую комнату под крышей, которую снимает моя швейцарская подруга – студентка. Я даже не знаю, как туда ехать и где она расположена, но у меня есть выход- огрызок бумаги, на котором аккуртаным почерком моей подруги выведено название улицы, номер ее дома и еще мобильный телефон ее, ее парня и даже зачем-то ее дедушки и бабушки.
Я не знаю, где сейчас нахожусь я и не знаю, куда мне нужно идти, и эта полная неизвестности двух точек А и В пугают невозможностью даже мысленно проложить соединяющий их маршрут. Моя подруга наверняка еще крепко спит, даже не подозревая о том, что я застряла на другом конце города и понятия не имею как вернуться назад. Впрочем, она знала, что я осталась у кого-то ночевать, но видимо переоценила мои способности, ни разу не объяснив мне на каком общественном транспорте можно доехать до ее дома. Денег на такси у меня решительно не было.
Я показываю ему адрес, но он не знает, ни как туда ехать, ни где находится это место.
Я не могу, я не могу тебя никуда отвезти. Минимум через восемь часов, лениво говорит он, дыша на меня утренним перегаром.
Он объясняет мне, подойдя к балкону, что живет почти в самом центре Цюриха, рядом с единственным известным мне ориентиром: Hauptbahnhof. Главный вокзал – единственное нужное слово в потоке всякого бреда из школьного учебника, оставшееся в моей голове после короткого курса немецкого языка. Все остальные странные слова, не складываясь в стройные предложения из-за утерянной навеки грамматики, болтаются в голове бессмысленным и ненужным грузом: die Sonne, das Madchen, der Tisch, die Strasse…
Я собираюсь уходить, уныло разматывая клубок своих колготок. Я знаю, что мерзкий зимний город уже ждет меня, расправив для меня свои ледяные объятия. Я несколько раз уже гуляла по нему вечером, но так и не полюбила его. Он хитро поблескивает, переливается огнями, подбрасывает мне все новые и новые приманки. Мигают пестрые витрины магазинов с нарядными манекенами, заманивая покупателей огромными вывесками распродаж, на широких улицах блестят огнями гирлянд большие, до самого неба, рождественские елки… Тепло светятся уютные лавочки, выставляя на показ свои аппетитные бретцели, булочки, пирожные и леденцы… Когда светит солнце на террасы баров и ресторанов стройные официанты приносят кофе в высоких стеклянных стаканах с пышной шапкой взбитых сливок и блястящими ложечками в конвертах цветных салфеток… Но все не так просто, вся эта красота и чистота залеплена ценниками, они повсюду, везде, за все нужно расплачиваться неведомыми франками, пестрыми и нереальными, как деньги из монополии, только в отличие от игрушечных, их не так просто достать. Кажется, что платить нужно за все, даже за то, что идешь по городу, за то, что дышешь его сырым промозглым воздухом.

Я не понимаю, зачем я вообще до сих пор здесь. Но мне почему-то кажется, что сейчас, в данную минуту, со мной происходит что-то необыкновенное, особенное, именно потому что это больше уже никогда не повторится. Необычность этой ситуации, непохожесть его на всех людей, которых я знаю сводит меня с ума. Откуда-то появляется странная нежность к этому человеку, тоже одинокому и то же уставшему, и как будто несколько потерянному в этой враждебной жизни, но все же, наверное, не так сильно как я. Я хочу, чтобы он это понял, и вдруг говорю ему невпопад:
Мне кажется, я в тебя влюбилась.
А, да? — спрашивает он, полушутя улыбаясь и тут же отворачивается смущенно.
Я с тоской натягиваю свои тонкие колготки, и всю остальную вчерашнюю одежду, которая неприятно и терпко пахнет телом и сигаретным дымом. Все эти вещи, словно чужие, противно облигают тело, вызывая отвращение и желание поскорее их снять.
Я сейчас точно где-нибудь поем, говорю я, внезапно чувствуя внутри острый, сосущий голод.
Кебаб, бигмак? Почему-то спрашивает он с издевкой.
Я обижаюсь на этот глупый вопрос, но потом мне приходит в голову, что на самом деле, с тех пор, как я в Цюрихе ничего лучше я не ела.
Я найду тебя в фейсбуке, говорит он, аккуратно записывая в Moleskine мое полное имя и фамилию.
Я быстро прощаюсь с ним, стараясь выглядеть как можно непринужденнне и проще. Я выхожу из его квартиры и бегом спускаюсь по бесконечным ступенькам широкой и светлой лестницы, остановившись только в самом низу. Но тут я вдруг обнаруживаю, что дверь в подъезд заперта, и похоже, что на ключ. Я делаю отчаянные попытки найти какую-нибудь волшебную кнопку или защелку, чтобы выбраться на волю, но все безуспешно. В конце концов, я понимаю, что мне нужна его помощь и с тоской, уже медленно, начинаю подниматься вверх, но он уже спускается мне на встречу, улыбаясь, глядя на меня сверху вниз и держа в правой руке большую связску ключей. Он распахивает передо мной тяжелую дверь и я выхожу в нее, спиной, пятясь, чтобы не отварачиваться, а подольше посмотреть ему прямо в лицо, на этот раз, уже по-настоящему окончательно.
Ни о чем не жалей, пожалуйста – говорит он мне напоследок со странной серьезностью.
Я уже за дверью, стоя спиной к улице, балансирую на поребке одной ногой, делая вид, что сейчас упаду назад, на спину, смешно машу руками и весело говорю ему: Да, конечно, не буду! И вообще я ни о чем и никогда не жалею!
Эй, острожно, — предострегает он меня, видя, что я балансирую руками, чтобы не полететь с поребрека назад, на спину, видимо не поняв, что я дурачусь.
И потом я резко разворачиваюсь и быстро ухожу прочь – в холод, в туман, в утреннюю мглу неприветливого города. В короткой юбке мерзнут ноги, редкие прохожие-мужчины странно-любопытно провожают меня взглядом, так что мне становится стыдно и тошно.
Я иду не зная куда, наугад нащупывая дорогу к вокзалу, следую указателям, но возвращаюсь на одно и тоже место, опять выхожу к этой серой грязной реке. Я путаюсь в бесконечных улицах, в однообразных зданиях, но в конце концов оказываюсь в самом центре, в знакомых мне местах, где обычно болтаются туристы со всего мира. Именно здесь мне встречались противные мещанские русские семьи, все одинаковые, все с каким-то брезгливым безразличием брали у меня фотоаппарат в ответ на мою скромную просьбу сделать снимок со мной на фоне собора или вечернего города. Я даже как-то заговорила в двумя русскими девушками примерно моего возраста, но они быстро ушли, всем своим видом показывая, что моя скромная компания им совершенно неинтересна.
Уже подходя, к вокзалу, на пустынной Банхофштарассе я не выдерживаю и звою своей подруге, молясь, чтобы не разрядился сотовый и чтобы она взяла трубку. К счастью я скоро слышу ее сонно-ленивый голос: « С новым Годом!» — говорит мне она. « Да-да, тебя тоже. Я заблудилась, я не знаю, куда ехать, ты можешь за мной приехать, пожалуйста?»
В ожидании ее, я сижу на террасе почему-то открытого Старбакса и ежась от холода и недосыпа медленно пью чай с молоком из огромной кружки. Мимо проходят небольшими группами редкие туристы, мне кажется, что все они очень довольные, очень выспавшиеся и… очень чистые. Полуживой мобильный телефон разряжается полностью, оставив меня в полном и окончательном одиночестве. Я обращаюсь к молодой девушке за кассой, но она лишь смущенно разводит руками. Какие-то молодые итальянцы пялятся сзади на меня и что-то негромко говоря, ехидно посмеиваются. Я допиваю остывший сладкий чай как раз в тот момент, когда на горизонте появляется изящный силуэт моей подруги, приближающийся ко мне быстрыми шагами. Наконец-то, думаю я, и с радостной улыбкой, полная благодарности, начиная ей махать, поднявшись из-за своего столика.
Через два дня я уже сижу в скором поезде, который плавно уносит меня из негостеприимной Швейцарии, обратно, во Францию. В одной руке я держу большой шоколадный пончик, а другой ставлю карандашом пометки в ракрытой у меня на коленях книге: Как победить себя и справиться с булемией. А за окном проносятся безмятежно красивые швейцарские пейзажи.