Шизоff : Море было большое (на конкурz)

подозреваю, что эта хуйня не слишком конкурсная, но пользуясь случаем

1.
Год просвистел как пуля у виска. Странно, думал Арсений, зябко ёжась и вглядываясь в морозный сумрак. Вот, вроде, и ползло время …эээ…как оно ползло? – ах, да! – прожорливым слизнем ползло, как же ещё ползти ему, ну, — ползло, оставляя ядовитый след на узорчатой ткани бытия, подсыхающий субстрат, фекальную отраву…Блять!
Он нервно срыгнул бычком в белое безмолвие, и резво дёрнул с балкона в душную, но тёплую нору, где привычно напукано, вязнет в миазмах лампочка Ильича, рябит двойняшками зомбоящик, а на мониторе залип вордовский документ в три строки, и эти двадцать три слова, прокуренные, перегарные двадцать три, уже похожи на мумифицированные останки чего-то прекрасного, что родилось год назад, да так и усохло, не состоявшись… Блять, глухо подтвердил Арсений, перечитав трёхэтажную фразу, и убедившись, что за год невызревшая мысль сдохла окончательно. Рука было потянулась за сигаретой, но в мозгу щёлкнула услужливая ересь про лошадь и никотин, отчего стало мерзко до состояния выпить. Арсений плюнул в монитор, и с бодрым отвращением засуетился к выходу.

2.
Зеркало в лифте, разбитое в сердцах кем-то, наверное мудаком, наверняка мудаком, отъявленным пидарасом, бьющим казённые зеркала в пьяном безумии, так вот, — это зеркало искажало реальность. В паутине трещин дёргалось некогда писательское лицо, дробно отражая всю безбрежную многогранность. Каждый клочок и ошмёток с глумливой серьёзностью дублировал часть Арсения, отражённую с математической точностью. По совокупности же это причудливое поппури выдавало на гора взорванную похмельем угрюмую морду. В дроблёной желтизне кувыркались пустые от злости глаза, нагло кривилась сочная дягилевская губа, кустистые брови сроднились с баками путём оптических деформаций.
Он с облегчением метнулся из лифта пушкинским лицеистом. Консьержка приветливо квакнула из под буклей.
Становилось нехорошо.
Пока что привычно.

3.
Мир полз к закономерному концу, как тот слизень. Пиздой по стекловате. Мучительно и неуклонно.
Уже была выпита первая и вторая, подумано над третьей. Четвёртая встала неожиданно колом, но прошла. Принятая за тревожный звонок, стоп-сигнал, возымела бы, но в графинчике(ишь ты блядь, как оно нынче!) притаились шестая с седьмой, о них Арсений со вздохом подумал, пропихивая пятую скисшим лимоном.
Из-за стойки бездумно таращилась грудастая пошлость, обесцвеченная да самых нейронов. За столиком кучковались пролетарские гады. В спортивном шевье, с брылями и мамонами. Шумные, и в говно. Всё это было как-то слишком знакомо. Арсений мог зарубиться, что за левым плечом чуть поодаль помирает тощий, притоптанный жизнью гад, и повернись к нему, пригласи заколдырить, так и кончится всё неважно. Хотя, кончится всё неважно полюбому, потому как возможно, что он сам и есть этот гад, которого поутру способны навестить разнополые и глумливые черти. Антураж был до боли знаком, а оттого убедителен.
Он спешно прикончил графин, и выскочил из шалмана.

4.
«Понимаете ли вы, милостливый государь, что значит, когда некуда больше идти?»
Коллежский синяк зудел в черепе назойливым гнусом, и в такт скрипучим шагам Арсений проклинал злостного эпилептика. Идти и впрямь было некуда. Налево, направо, вперёд-назад – а всё вилы и козлёночком станешь. Снег скрипел под ногами не просто так, а как надо. Когда-то был выписан и этот мучительный хруст, и зуд в черепе, и шалман с недоносками. И теперь снег хрустел только так, и никак иначе. Зайди он во-о-он в ту стекляшку, и там будет девушка. Это хорошо, девушка, но не голодная и без передних зубов, а будет именно без зубов и голодная. А вот в заведении через дорогу, пьянствует карлик. Впрочем, там может одиноко грустить за жизнь похоронных дел мастер. С обоими без вариантов. Пьянка кончится очень неважно.
«Что делать?» Вот же сука, задал вопрос гомозливый очкарик. Хуй его знает, что делать, когда в башке мельтешат фантомы, а цитаты, мемы, слоганы, пословицы-поговорки, вся эта крылатая чушь сплелась в безобразный гордиев узел, где уже и концов не найдёшь, а рубить страшно. Да и нечем рубить, руки коротки. В ногах тремор, в глазах темно, в душе осень… Вот! Ага, в душе осень, в башке вакуум. Любое движение мысли кастрирует безжалостный штамп. Моросишь по жизни, как пьяный пони, блядь, по заколдованному кругу. Только у коняшки член до земли, а в тележке прекрасные дети. Тут же сморщенный смех сквозь слёзы, да конкретный прицеп с грядущими пиздюлями, эх.
Но что-то надо делать, по Чернышевскому, идти куда-то особенным человеком, и если мучительно страшен достоевский подвал, то страждущую душу, быть может, спасёт выкрикнутая Блоком аптека?!

5.
Дверь на стене врезали как-то не так, а совсем через жопу, завалили проём набок, черти косорукие из сопредельных республик, скоты. И вообще стена несуразно длинная, упирается не в потолок, а в такую же стену. Потолок же, напротив, сбоку. Если это не пол, разумеется, на котором он, Арсений, распластавшись, то ли лежит, то ли сбоку наилипши. Заваленный набок мир выглядит странно, но в целом не хуже. Этот мир уже не может выглядеть хуже, если рассудить…
-- Хватит уже рассуждать.
Разбитую голову оказалось легче задрать, чем оторвать. Залитые кровью пряди неудачно срослись с бетонкой. Горизонтально стоящий тип уже не показался чем-то из ряда вон, а скорее неуловимо знакомым персонажем. Арсений сглотнул ржавый ком, и сипло вопросил:
-- Кто. Ты. ?
Вопрос, конечно, интересный.
-- Неинтересный, — констатировал незнакомец, и покачал головой, — Опять расхожие штучки. Слова чужие. Мысли не свои. Да и нет у тебя никакого интереса, мил человек, а одна безвольная тяга рот раскрывать. Как правило – не по делу.
Уничижительные сентенции проходили по касательной. Арсений вяло дивился, насколько уродливо выглядит в таком ракурсе человек: в ужасающе реальных, громадных, грязных ботинках с протектором, весь он сужался в верх, ставший боком, и где-то там осуждающе качалась голова в гадкой шапочке, злобно тошня словами. Внезапно в мозгу всплыли — «обратная перспектива», «точка схода», «Паоло Учелло», — и даже к этому диссонансу пропал интерес, захотелось прикрыть глаза и забыться…
-- Успеешь, засранец, в рай улететь, алло, гараж!
Вот сука.
-- Ну, задай привычный вопросик: что ж смерть нейдёт? Давай, просим!
Безжалостный сукин сын.
-- Не-е-ет, — исключительно неприятно взблеял тот, — Я с тобой по-хорошему хотел, а вот теперь… Береги руку, Сеня!
Протектором на ладонь – даже мёртвому неприятно. Арсений взвыл, дёрнулся, и мир рывком обвалился в нормальное состояние.

6.
-- …и пора бы уже разобраться, чай не маленький.
Сидеть, привалившись к стене, всё ж таки легче. Страшно хотелось курить, но сволочной тип явно прочудил по карманам, обычный расклад. Бомжи только на беглый взгляд беззащитны. А на деле могут и съесть.
-- Могут, — усмехнулся тот, — Особенно самого себя. Останутся рожки да ножки. Нет, и тех не останется. Сами себя едим, и тем сыты бываем….Узнаёшь?
Что-то знакомое. Кивнул молча.
-- Конечно, знакомое. А вот этого пассажира не признаёшь?
Взвизгнула молния на пуховике, рука скользнула в рассупоненную тьму, пошарила, и неожиданно бережно извлекла на свет божий…
-- Ну?
На грязной ладони, беззастенчиво поднесённой к самому носу, обнаружился атипичный крысёныш. Нет, нормальный такой мышонок, по всем статьям живой, даже милый, с доверительно трепещущим жальцем, и всей ущербности в нём – обгорелая детская ручка, навсегда ужатая в сморщенный чёрный кулак. И это вызывало бы умиление, жалость, если бы кулачишко, занесённый в непонятной, но явной угрозе.
-- Понял?
Понял. Узнал. Это Пятый.
Но позвольте! А за что же грозить? Вот именно перед вами двумя, он, Арсений, в чём провинился?!
-- Да какой ты Арсений, бля?!
И понеслось. Оказалось, что себя можно не только съесть, а также и выпить. Можно успешно проколоть. Проебать. Загнать по самое немогу в сети. Разучиться думать, ощущать, выражать свои собственные, пусть и куцые мысли. Перестать понимать, где реальность слипается с виртом, танцевать на этом шатком мостике между мирами, и маячить по нему, спасаясь от одной напасти и вляпываясь в горшую. И, наконец, создать таки свой собственный уродливый мир, на обе ноги припадающий, где все дороги ведут если не в лабаз, то в аптеку. В нём невозможно заснуть, чувствуя лишние почки, а перед глазами мечется чёрный квадрат, и хорошо бы, если Малевича, ан нет! – это просто монитор, который лучше не включать, потому как из него выпрыгнет зверь, белый кролик, выгрызающий требуху, и никаких Кэроллов, Алис, Римусов, Мелвиллов, этот миляга будет еженощно глодать твою душу…
-- Но это не самое страшное, — прервался вшивый оратор, — Знаешь, что по настоящему худо?
-- Что?
-- Худо не то, что ты будешь избит, ограблен, предан или съеден. Во сне, или наяву. Всякое случается. Плохо, что ты настолько отупел, что проснувшись, не найдёшь что и сказать, кроме «ахтышйобаныйтынахуй!111». Собственно, лучше бы ты сдох здесь и сейчас, вот в этом невнятном подвале, отравившись на пару со мной палёным говном. Или там был чердак? Это твой сценарий, и не самый плохой, хотя и скверно изложен. Но хотя бы есть, кому всплакнуть, верно?
Последние слова были обращены к грызуну, согласно чихнувшему в ответ.
Я хотел было тоже кивнуть, чихнуть, или что там, но мой обличитель внезапно рявкнул: «Домой!»
А потом загасил меня напрочь.
Похоже – с ноги.

7.
Я выплыл из чудного сна в тёмной прихожей. Наученный горьким опытом быстро сориентировался в заваленном мире. Сел. Встал. Щёлкнул выключателем. Разбитое трюмо кое-что объяснило. Повреждённую руку, и мудака, бьющего зеркала в общественном лифте. Залитая кровью башка просто констатировала, что да, было что-то, били, вон и половина лица затекла, а кто и за что – непонятно, возможно по случаю. На периферии сознание брезжило, что была аптека, и не только она, были ещё какие-то мутные дела, торговля с рук и чёрта в ступе.
Доковылял до комнаты, сел перед монитором. Прочитал. Ничего не понял, что-то про море. Щёлкнул статистику. Слов – двадцать три. Вроде своих, но все они кончились. Про море лучше всего у Чехова. «Море было большое». А у остальных оно пенное, ярится, бьётся, ревёт, неистовствует. И всё не так как надо с этим морем после Чехова.
На столе лежит подозрительно полный баян. Двадцать кубов, и явно не белый.
Жить наяву очень больно. Во сне – страшно, там дохлые кролики. Чехов всё сказал, и я не Арсений.

Вены ушли сто лет назад, но только совсем безрукий мудак не нащупает оборотку.
Давя на поршень, я чувствую, как на меня волна за волной накатывает хмурое балтийское море.
Смешно, но последняя мысль оказалось тоже не своей.
Море действительно было большим.
Бесконечным.