ПЛОТНЕГ : за жили-были (конкурс за съебалсо)

Вот ты, братан, тут у меня за мое съебался интересуешься, так ты тишину слови, я тебе разжую в цвет чуть пачуть, как есть, за возможности мои ничтожные. Сучье прокладоны на ровном месте лепит, беспредел правят, мусорки режим крепят, гаечки закручивают, по фене базлают, что твой баклан магаданский, в падежах путаясь. При таких раскладах свое бы до звоночка дохлебать, чужим не грузануцо. Хожу вежливый, как блендамед, всем здрасьти отвешиваю, злобу, как паечку на черный день откладываю по полочкам далеким. Народишко ахуевший вкрай с воли заезжает, понаедут в тюрьму пописать — покакать, своего нихуя, кроме говна, да и то пока летит. Поднаберуцо за вечер подкурить закурить, а отдавать на утро спрашиваю — чем? Я не мать тереза и на лбу крест красный не афиширую. Мне за мое неважно, я за общее переживаю, ты вчера курил досыта, чифирком грелся, сегодня о людях позаботься, как они за тебя падлу переживают. — Хули ты непонятки свои растопырил, как фуфел какой балду кружишь – спрашиваю,- с тобой по деловью за насущное люди общаются. Бери трубу, шуми на волю, чтоб загнали за неделю кабанчика с махорочкой, и за звоночек пятихаточку, за мою доброту душевную, на тарифный план Общак определили, и гуляй себе дальше по локалке ровненько. Лох на нерест, киче грев, где басОта на голяках, да на якорях страдает за этих фраеров сука теплых. А для себя не надо, я себе пачуху другую парламента на тюрьме всегда справлю. Братан, такие сука черти неотдупляемые, я тебе кричу. С малолеточки поднимают волчков все сплошь мастевые, на перстнях мутных, синие, что твой балон кислородный. Мама, понял, мама в красном платьице на свиданочку пирожками припетляла, он башкой об батарею, — не пойду на свиданку, поцоны затопчут! В котловой покатаешься не того насмотришься, ну ты понял, вопросы, доносы, чтоб люди тихо мирно на централе жили по понятиям. Мулю загоняют двое, поймали третьего — на дальничке гуся давил, что делать интересуюцо. Ну, поржали да отписали чтоб руки, мол, помыл непременно для санитарии общей, а поздно… еще и коня с решечки не двинули, а уж от них догонная – опустили. Ну опустили, обратку не включишь. Их трое там каталось. Один потом на следственный на пару дней спетлял, а пиздюк, должок не откладывая, ночью другому по щам хуишкой прогулялся, да отписался, дескать, двое нас теперь. Третий в хату заезжает, рулончек на шконочке расстелил, сидит, глазенками мырг-мырг — обстановочку щупает, недоброе чует. К дубку простынями примотали да отпердолили без галоши как здрасьти. Живут теперь втроем в согласии полном.

А тут же Мотя заехать должен был. Мотя, ну!? Ну перо, ну!? Отшумелся с централа, дескать, ждите, завтра на этап ставят. А этап дело хлопотное, сколько часиков не ссамши будешь не догадаешься, да конвой невоспитанный, да псы немытые, для человека интеллигентного пытка для организма и всей системы нервной. Так он с Кирпичем в хате чалилсо, а и узбек с ними на тюбетеечке расписной. Ну узбек не в счет, эскимос проклятый. Они ему тряпочку у тормозов кинули, он и жил на ней, и молился, и трапезничал, если оставалось что. Тюбетеечку стирал сто раз на день, они в нее сморкацо за ним не поспевали, чорт он и есть чорт. А Кирпич, тот, что на суде орал, мол, по неосторожности старушку на кладбище пакетом по голове ввел в тяжкие телесные. Не знал, что кирпич в пакете. А с каждого удара из бабуси, что из свиньи копилки по сто рублей вылетало. Для кирпича двести карбованцев профицит не слыханный. Повезло потому бабке, третий удар отправил бы ее с достоевским знакомиться, а так ничего, нас переживет. А у Кирпича еще и фамилия как у судьи. Объебон огласили, кирпича в отстойник волокут, а он себе орет, — Как же так, папа! Ну перо, ну!? Мотю утром на этап, а Кирпич на ухо сел — давай ночку катать, хули спать. Катали, на азарте пережрали, всю хату заблевали. Узбек сидит на коврике качаясь и масла подливая, — водка блюй, водка плюй, водка плохо. Нервоз привил, падла, как такому ебло его постылое не отстегнуть. Наутро Мотя на этап выходит в носках и трусах, рулон подмышкой, охуевлен с ночи бессонной и немного взбычен. Нету больше нихуя, все Кирпичу прокатал. На улице минус тридцать с солнышком. Следом узбека вынесли, лепиле на эксперименты определили. Кирпича на кичу. Мотю на безхоз, барахлишко себе поднять халявное. А он хоть и баклан, а модный, пока выбрал, да баул запасливо набил – этап уехал. Его в хатенку на ночь до утра. В шестерик говорят. Заходит,- Хали-гали, сапоги сандали! – опачки… что за чудеса, при жизни в рай заехал. Чистенько везде, паутины по углам нет, дальнячок не шумит водопадом разьебаным, тепло, решки закрытые наглушняк, простынки белые, сквознячком не тянет. И тут смекает Мотя, что прокладон ему мусорки слепили на ровном месте, в хатку петушиную загнали. Шлемочки в ряд, через дырочки луна смеется. А петушки попрыгивали Мотю обнюхивать, выбитыми доминошкой передними пролетами, чтоб не прикусывали, лыбятся не по доброму. Ну, первоход, дело ясное, на шконочку бы плюхнулся и переночевал себе тихо, не ведая, что автоматом сам в отделенных уже бы дальше чалилсо, а Мотя на муре дикой, ему такие поправки в аттестате ни к чему, жуй потом братве порожняками на толковщине, что незнанка канает. Он всяких педофилов да насильников по кражам мохнатым, только в игре жмурки признает, когда хату со скуки мыльцем натирают, глаза им завязывают, и друг дружку они в срамном виде отыскать пытаются. Кровищу от разбитых ебал об шконки железные потом весь день выгребают. Он в крик, в тормоза бьется, на решку прыгает, орет, — Поддержите, братва! Поцона в петушарню упаковали! Часа два он так долбился, а потом делать нечего, вскрывацо надо, чтоб до конца за свое как поцан стоять. Достал моечку и полосует себя аккуратненько, чтобы крови много, а повреждений организму минимум, — Нате, суки, пейте кровь мою… А на продоле тишина погостовая. А тюрьма шумит, тюрьма родемая поддержечку дает, кипешует. Мотя последний шанс включил смертный. Коника плетеного с курка баульного достал, к решечке примотал и на мертвый узелок петельку подрядил, чтоб не удавицо сразу вусмерть и из жизни случайно не уйти на девишнике внезапном. Минут десять висел, посинел бедный. Тут тормоза раскоцали, да вынесли его на свет божий хрипящим, — Дайте жизни, суки…, от пидаров подальше. А продольная девчушечка, кудряшечки сплелись что извилины, берцы по колено, в уши пиздюшки с биланом втрамбовала, пока дежурный вахуях не вломился, отчего у корпуса все утварью с камер усеяно, что за кипешь? Такие дела, брат.

А сколько плюшевых заезжает, щечки пузырем, животик пивной розовый, пальченки гнет неумело, — Не скажу нихуя мусорам проклятым. Ну, те куму,- подсоби. Кум его за гузло тугое — ща в хату заедешь прессовую, там тебя вьебут, опустят, опорофинят. Срок так и так мотать, выбирай, кем, или явочку с повинной оформляем в лучшем виде со всем твоим содействием органам следственным. А нету прессовой-то, давно нету! Халк есть. Ну перо, ну!? Кикбоксер бывший, под два метра, башня в шрамах да порезах, крестище во всю спину, это если с тылу жути гонит, то под очи ясные лучше вовсе не попадать. Ему арматурой по голове, в мозг вошла, лишнее сверху отпилили и зашили как есть, ибо не операбелен. Ну, он с тех пор к господу потянулся, на верочку упал. Я с ним на двориках прогулочных за буддизм и заветы ветхие перетирал. Халк мухи не обидит, хули муха, коровка божья в камеру залетит, с пути своего в каталажку сбившись, так он отсекатель из рефленки перегрызет, а тварь божью на волю в решечку выпустит, добрый потому и вежливый. Так кум к нему в хатенку несговорчивого приводит и тормоза закрывает, наблюдая. А Халк молицо постоянно, свое отмаливает. И видит плюшевый такую картину — на полу бетонном, на коленках, сидит детина голый торс, крестище во всю спину, на башке многострадальной живого места не найти, и усердно башней в пол бьется, осеняя себя крестным знаменем. Одни мысли у лошка, — Сейчас он помолецо, и будет меня кончать всяко разно. Ну и ломицо в тормоза сос подавать. А уж и обмочиться успел и прованять некультурно. А тут и кум, – вот бумажечка, подписывай и иди в хатку для себя годную. А Халк все за свое, — Вы бы мне, гражданин начальнек, человека хорошего, толкового в начитанности определили, для бесед философских, а то все приводите засранцев каких несдержаных, второй год прошу христом нашим богом.
Вот и Халк у меня все за мое съебалсо интересуецо, когда шумнет нет-нет на темы богословские пообщацо. А я тебе, братан, так скажу – это там неволя. Здесь свобода. Потому как ясно все и понятно кто есть кто и все по местам расставлено. И попав сюда, считай, что ты уже съебалсо, оттуда, к себе. И ни на грамм я тут тебе не припиздошил. Все внатуре, честно.