peterson : МЕРТВЫЙ ЧАС (КОНКУРС)

МЁРТВЫЙ ЧАС.
(абсолютно правдивая история, с ректорской правкой маститого писателя).

Я не могу спать днем, не люблю и не могу. Не могу уснуть, мне всё мешает – свет, шумы и звуки, мысли, лавина мыслей, от которых просто невозможно избавиться днем. Всё моё Я противится бездарной трате времени на дневной сон. Не могу я спать днем с раннего детства!
В этом-то и была первопричина моего нежелания пребывать в детском саду.

Меня отдали в детсад в пять лет, я в это время уже умел хорошо читать и считать и абсолютно не нуждался в советах, как мне играть в прятки или солдатиков. Сад находился в соседнем дворе, и хоть мой двор загораживала пятиэтажная хрущевка, можно было расслышать крики друзей-товарищей, весело играющих в родном дворе, у моего дома. А в детсаду было скучно, в группе были диковатые дети из военных городков, которых каждое утро доставляли из-за города в сад на автобусе. Дети были невесёлые, прошедшие через отдаленные голодные северные, казахские и прочие гарнизоны. А еще было несколько еврейских детишек, на привелигерованном положении, это были отпрыски еврейских воспитательниц.

Все бы ничего, но меня заставляли спать днем. Мёртвый час – такое вот веселенькое название. Два часа жуткого ада – нельзя вставать в туалет, нельзя читать, нельзя да и не с кем поболтать. В первый же день меня не пустили в туалет и я помочился на пол между кроватями – ну не в постель же писать! Конечно случился скандал, я получил пару раз скакалкой по заднице и провел остаток дневного отдыха в углу. Я, наверное, затаил обиду.

Манная каша с комками и пенками и компот из несвежих сухофруктов безусловно, не самые лучшие воспоминания об этом периоде моей жизни, однако этим я вряд ли кого-то удивлю. А вот полный запрет на посещение туалета на два часа мне и сейчас представляется изуверской средневековой пыткой. Про конфискацию книг я уж и вспоминать не хочу, меня сначала тупо обвинили во лжи – читать в таком возрасте никто не должен уметь, а потом, доказавшему свою правоту, заявили не положено!

На следующий день я прорвался в туалет почти что ползком. Но пописать мне опять не удалось. То, что я увидел, можно описать лишь устойчивым штампом – моему взору открылось. (Возможно, будь я мальчиком из еврейской семьи, я бы стал после этого кем-нибудь вроде Зигги Фройда.) Так вот — моему взору открылась наша воспитательница, сидящая в позе орла на чаше Генуя (для непосвященных –это толчок, который вы могли наблюдать в вокзальном туалете Кандалакши или Кушки). Моё вторжение нарушило интимный процесс дефекации (в те времена я конечно не знал слова – дефекация, я просто подумал – тётя какает). Второй моей мыслью было – а что это за клок чёрных волос из которых льется моча?
Воспитательницу звали Гитя Марковна, она была дородной брюнеткой, с бородавкой на щеке. Гитя Марковна, как это не странно, не заорала, а нисколько не смущаясь, долго и нудно, слегка грассируя, прочла нотацию о том, что детям непозволительно вставать с постели во время тихого часа. Эта беседа продолжалась минут десять. Пописать она мне не разрешила и поставила в наказание в угол. Я долго терпеть не стал – в тот же угол и помочился, за что опять получил скакалкой. Тут уж я обиду не таил, а сразу после тихого часа ушел из сада.

На следующий день моим родителям сказали, что я очень плохо себя веду – не слушаюсь, не сплю, хулиганю во время дневного сна и писаю где попало, а также самовольно покинул детсад. Реакция родителей была предсказуема и не сулила мне ничего хорошего, однако я не стал дожидаться тихого часа и довольно скоро ушел из сада играть в свой двор с друзьями. Меня быстро отследили и вернули в сад.тихий час я опять провел в углу. Для верности воспитательницы привязали меня к батарее, предварительно надрав уши и всыпав скакалкой. За какое-то время мне удалось отвязаться, я оделся и удрал опять. Конешно мне всыпали и дома и потом в саду.

Так началась моя эскапада с ежедневными побегами. Мелочью выглядит тот факт, что еврейские дети воспитательниц сидели в столовой за особым столом и получали несколько другую пищу (может это был всего лишь кошер?). Не более значимо также и то, что у всех малышей регулярно пропадали носильные вещи и игрушки, а спустя неделю в них весело выхаживали еврейские отпрыски воспитательниц, или с ними (игрушками) играли.
Но если в начале я просто уходил через двери и калитку, то в дальнейшем на моём пути изуверы-воспитательницы стали возводить многочисленные препоны. За один месяц я получил скакалкой по заднице столько раз, сколько не получал ни до, ни после этого. Меня привязывали к батарее, в том числе и довольно горячей – я всегда умудрялся выпутаться. Прятали мою одежду – я удирал в трусах и майке. Закрывали комнату на ключ – я вызазил через окно или форточку. Я даже научился перелазить через двухметровый забор. Били и наказывали всех, но убегал я один, поскольку жил рядом, и за несколько недель превратился в public enemy number one. За месяц, проведенный в саду, я не убежал лишь дважды или трижды – в те дни, когда меня бабушка забирала до обеда.

Но всё же дромоманом я не стал. Я помню свой последний побег из детского сада достаточно хорошо и в красках – я бегу в чешках, тусах и майке, удрав прямо с МЁРТВОГО ЧАСА, по холодной мокрой дорожке к воротам сваренным из металлических прутьев, в руках у меня вся моя одежда. Я аккуратно её просовываю между прутьев, так чтобы она не упала на мокрый асфальт, а осталась в воротах, перелажу через ворота как по лестнице – это легко, и слышу топот погони – меня увидели и пытаются догнать, но перелезть через закрытые ворота воспитательницы не могут. Я представляю сейчас, насколько весело-нелепо это выглядело со стороны – маленький мальчик с пальто и ботинками в руках, но в те времена меня это не занимало – я убегал.

Я знал, что в родной двор мне нельзя – поймают и вернут, поэтому побежал в соседний двор, где одеваясь на скамейке, получил помощь от сердобольной старушки. Бабулька увидев, как я путаюсь в ногавках колготок, помогла мне, причитая что-то о пьяни, от которой дети убегают одеваться во двор. Я горячо протестовал, очищая моральный облик своих родителей. Поблагодарив старушку, счастливый и довольный, пошёл бродить по городу. Гулял я не очень долго – пару часов, и в конце-концов добрые самаритяне, увидев праздно шатающегося на улице пятилетнего ребёнка, сдали меня в околоточный участок. Милиционеры, которые приняли меня, были весёлыми дядьками, по-видимому, слегка подвыпившими к вечеру, спорить об этом не буду.
Они на раз раскололи меня и я выложил им все те страхи, которыми я и мои согрупники страдали в детсаду. Больше всего им понравилась разводка воспитателей – «вы непослушные дети и если не будете слушаться ваших -родителей забирут в милицию и посадят в тюрьму» ну и история про Гитю Марковну в туалете. Помню, что один из них был очень усатым, совсем как Мулявин из Песняров.
Я знал свой адрес, имена-фамилии родителей и даже рабочий телефон мамы. Меня легко просчетали. Пока мама добиралась до отделения на перекладных, милиционеры развлекали меня разнообразно. Мне разрешили посидеть на служебном мотоцикле Урал, познакомили с дебоширом, который сидел пьяный и побитый в аквариуме. Дебошир оказался чадолюбивым — он приветливо улыбался мне и подмигивал подбитым глазом. А еще я подружился со служебной овчаркой Альмой (потом года три носил ей в участок кости).
А после пришла мама, подписала бумаги и забрала меня домой. Больше никто меня в детский сад не отводил. Никогда. Я УБЕЖАЛ ОТТУДА. НАВСЕГДА!

Сейчас я понимаю, что это был один из самых счастливых дней в моём детстве.