неособограмотный : Монолог Сэма.

Двери во всем доме шатаются как пьяные, шатаются и не могут закрыться, а дверь в подъезд похожа на старый гнилой клык, за которым открывается зловонная пасть выкрашенного в бледно-голубой цвет коридора. Этот старый деревянный дом лет тридцать назад построили солдаты. Он стоит на пересечении двух разбитых дорог. Облупленная краска, пыльные, местами с трещинами, стекла в оконных проемах, обломки серого шифера, вросшие в землю. Во всем строении дома не осталось ничего параллельного или перпендикулярного, все перекосилось, сдвинулось и клонится к земле.

Мы сидим на втором этаже в угловой комнате квартиры номер шесть. Мне кажется, что я слышу влажные скрипучие вздохи. Дом вздыхает над своим бессилием перед неудержимым и неостановимым течением времени. Вздыхает всей своей влажной, медленно гниющей махиной. Всей массой, из которой постоянно испаряется сила и твердость. Над домом туман и облака, убегающие в иные миры. Рядом еще четыре таких же строения. Когда в доме не остается ни одного человека, живущего ради будущего, ни одного человека, который еще мечтает, дом теряет силы и гибнет. Он теряет смысл своего сопротивления разрушению.

Нас двое в комнате. Меж нами маленький столик, на котором стоит литровая бутылка водки, пара бутылок пива, открытая банка шпрот и тарелка с малосольными огурцами. Я сижу на низком мягком кресле и вижу перед собой Сэма, сидящего на стуле, а за его спиной — стену, покрытую выцветшими обоями в цветочек. На мгновение мне кажется, что нет для меня ничего роднее в мире, чем эти глупые обои. От них веет теплом и прощением. Они прощают всех своих хозяев за то, что теперь им приходится украшать стены пустой, заваленной мусором, нежилой комнаты. Они всех прощают и ни на кого не держат зла. Я чувствую уважение к этим обоям.

Из-за стены справа слышен грохот. Там собирается местная молодежь. Они бренчат что-то на гитарах и фальшиво поют, потом глушат шило и снова играют и поют. Потом они уходят, и появляются их старшие товарищи, те, что не умеют играть и петь. Они выламывают двери, проникают внутрь, разбивают колонки, рушат самодельную ударную установку. Потом снова появляются те, что умеют играть. Потом к кому-то приходят домой, кого-то выволакивают на улицу и бьют втроем ногами.

Рядом с домом есть две старые разворованные военные части. Когда-то там находили боевые патроны, а теперь большие ангары пусты. На бетонных площадках стоят остовы грузовиков, так и не успевших никуда уехать. Остатки колючей проволоки, покрышки, битые стекла.
Из-за другой стены слышен пьяный скандал. Сначала однообразно, неразборчиво, негромко, потом вспышка, ор из матов и междометий, потом снова неразборчиво и нудно.

Мы не живем в этом доме. Я когда-то жил по соседству, но теперь живу через улицу. Сэм просто врезал замок в дверь заброшенной квартиры, и эта квартира стала местом наших редких встреч. Сэм сидит на венецианском стуле, а я в удобном кресле, и мы чувствуем себя китайцами, среди монголов. Наша комната – это самое странное место во всем доме. Ее так можно назвать только потому, что в ней сидим мы. По улицам слоняются печальные люди, старые дома вокруг гниют, небо похоже на матовое стекло, холодный ветер и лай собак. Это окраина далекого северного города. Она находится за тысячу световых лет от Касталии. Мы мифически удалены от вымышленного места. Мне хочется научиться играть на фортепиано Шопена, выучить французский язык, научиться ходить на руках. Я наливаю водку в стаканы и неловко проливаю на стол. Мы – китайцы, и могли бы построить великую стену, чтобы защитить нашу родину от северных варваров, но мы не знаем, где наша родина и не видим тех, кто мог бы нам помочь. В каждый камень здесь врос металл.
За окном начинает темнеть. Я бы мог отсюда писать своей Фелице, и как он говорить, что очень болен, что совершенно нездоров, что у меня раскалывается голова, и что быть со мной – это высшая мука из всех мук. Но мне некому писать. Мы выпиваем.
— Слышал про буддизм и переселение душ? – спрашивает у меня Сэм, глубоко выдохнув и поставив стакан на стол.
— Ну, конечно, слышал. После смерти наша душа переселяется во что ни попадя.
— Да. Они расценивают жизнь как бесконечную цепь мук, душевных терзаний, страданий сердца и всяческих лишений, – продолжил свою мысль Сэм, свободно откинувшись на спинку своего венецианского стула.
- В этом есть зерно истины. Зерно истины и точность наблюдений.
- Тебе кажется это правдоподобным?
- Нет, мне не кажется. Как-то это простовато все. Да и не могу я поверить, что у человека и у какой-нибудь улитки одинаковая душа. Вернее, у них души одинакового порядка, и в следующих жизнях они даже могут поменяться местами.
- Согласен. А вообще в существование души ты веришь?
- Не знаю. Не могу утверждать определенно, да и вряд ли вообще кто-то может. В литературе ее часто упоминают.
- Ну да, ну да. Вывод существования Бога на основе возможности описания его. Вывод о существовании души на основе возможности ее описания. Она вполне описана.
- Ладно. Априори считаем, что она есть. Что дальше?
- А дальше вот что. Если душа существует, значит, она является частью человека. Она есть у него при рождении и сохраняется до самой смерти.
- Ну, положим, что так.
- Она связана с человеком каким-то механизмом. И мне кажется, что для отсоединения души от человека должен быть какой-то специализированный процесс. Правильный процесс.

Я замолчал на полминуты, пытаясь переварить слова Сэма. Потом мы выпили еще по одной.
- Что ты имеешь в виду?
- Я говорю о том, что может быть есть только один правильный способ смерти. Положим, ты разносишь себе череп вдребезги из револьвера. Ты грубо и варварски ломаешь механизм своего тела. Ты не хочешь жить, ты разочаровался и явно признал землю для себя местом неприемлемым. Но ведь ты все равно не хочешь просто пропасть во тьме. Ты рассчитываешь прекратить жизнь земную, но свою душу желаешь сохранить.
- Так, не тыкай, я пока ничего такого не желаю.
- Не важно. Но вот ты разносишь себе череп. И вот мне подумалось, а вдруг, прерывая свою жизнь таки резким способом, ты просто стираешь себя, все твои годы жизни, мысли, чувства – все пропадает. Выходит, как если выдернуть провод от компа из розетки. Не сохраненные документы и данные просто стираются. Твоя душа отлетает без тебя. Она или такая же как была при твоем рождении, либо хуже того – покалеченная, обугленная по краям, в трещинах. Это ведь логично. Если душа — часть человека, значит, она с человеком связана. Если есть связь, то должен быть правильный способ ее прекращения.
- Корректный способ ты имеешь в виду.
- Да, именно. И смерть от старости тоже не подходит. Механизм тела истрачивается, вырабатывает ресурс и останавливается, гаснет. Пустые вагоны сходят с рельс.
- То есть, по-твоему, все люди всегда умирали неправильно?
- Ну а вдруг? Смерть – это ведь величайшая загадка времен! Почему бы мне тоже не попробовать дать свой ответ. Души неиссякаемым дождем рушатся на землю, соединяются с телами мальчиков и девочек. Первый крик и он же — первый вдох. Первая секунда, первый час, первый день и год. Потом долгая жизнь разнообразно счастливая и нет. Мысли, появляющиеся и исчезающие, порывы сердца, печали и радости. Долгая дорога. Бытие. Влюбленность, вера, самопознание. Надежда, что все не напрасно, не бессмысленно. Любимые фильмы, поэты, музыканты. Любимые лица. Все собрано. Полная память. А потом в один момент замыкание, крушение, поломка, и душа легко воспаряет наверх, не сохранив ни единой секунды нашей жизни.
- Печально как-то это звучит.
В дверь нагло и гулко постучали. Затем постучали еще раз, и раздался чей-то пьяный голос.
- Идите в жопу, пока целы! – крикнул гостям Сэм. Его голос узнали, и до нас донеслись тяжелые удаляющиеся шаги с лестницы.
Мы разлили остаток по стаканам и выпили. Я совсем растекся по своему креслу. Меня покинули всякие силы. Я посмотрел в темное окно и явственно увидел, как звезды падают в лужи и там шипят, чернея, рядом с грязными холодными окурками. Сэм продолжил:
- Может быть нирвана буддистов — это и есть их способ умирания. Медленный способ. Способ перерождения в душу. Перехода человека из тела в душу. Из одного в другое. Изо льда в пар, туман и облака?
- Не знаю, Сэм, – ответил я. — Все это легко оспоримо, да и с самого начала ты оперируешь с сущностями, свойство коих неизвестно, а существование недоказуемо.
- Это да. В этом ты прав, – согласился со мной Сэм. – Я и не спорю. Просто захотелось поразмышлять. Что, давай еще одну откроем?
Сэм водрузил на стол еще одну бутылку. Она играла алмазными отбликами гордо и непоколебимо.
- Наливай. – Махнул я рукой.

Мы выпили. Я обернулся к окну. Сэм продолжал что-то говорить, но я его больше не слушал. Во мне не осталось места для того устройства, что позволяло мне слушать Сэма. Тяжелую голову я запрокинул назад, уронив ее на низкую спинку кресла. «Мы китайцы в стране погибающих монголов», — снова подумалось мне. За окном ночь, которая сменится новым днем. Год сменится годом, десятилетие десятилетием. Нас будет носить по жизни. В других местах к нам будут нагло и гулко стучаться в двери. Там, скорее всего, уже не будет венецианского стула, да и выпить никто не нальет.
Я закрыл глаза. У меня уже нет сил противиться сну, нет и желания. Если бы было желание, то можно было бы обойтись и без сил совсем, но все желания меня покинули. Моя духовная сторона растаяла и разлетелась. Она развеялась. Я увидел перед собой мутное матовое стекло неба, рваные облака, а под ними – лужи, и бредущих по ним собак. Я уснул.