method : ценники

Маятник моей памяти вязнет где-то посередине ночи. Раскланивается, вытаскивая из темноты клочки вчерашнего веселья. Сколько бы ты не пялился, увидишь не больше, чем из окна метропоезда. Мелькнет неоновая дрожь над дверью угарного паба. Матовый блеск широкой стойки между мной и услужливым халдеем. Гленротс, пятнадцать лет томившийся в дубовых кандалах, плавится внутри меня и оседает старым золотом на дне шотландского драма. Тихая улыбка той, что на банкетке слева. Ее интерес, приправленный моим рефлексом на засветившееся в разрезе кружево чулка. Пьяный треп, стеб, прикосновения и… и, помнится, двух с четвертью промилле вполне достаточно, чтобы инспектор, добравшись до предпоследней строчки моего освидетельствования, зевнул в накрахмаленную спину дежурного медика, воткнул автограф на обороте бланка и набрал короткий номер наглеца из эвакуационной службы. Тысячные доли в моей венозной, рассеявшие остатки понимания происходящего.

Настойчивые трели мобильника вытаскивают меня из моих ватных сновидений. Уткнувшись в подушку, балансирую между забытьем и зачехленным в шторы контуром спальни. Потянулся рукой на звук, нащупал остервенело дребезжащий смарт. Открыл глаза. Комната вздрогнула, запустив волну судорог по стенам. Не блевануть бы. Все, что расплескал пройдоха бармен в подвальчике на Ковалихе, тяжелыми парами рвет затылок. Ну и утро, блядь. Ведь зарекался не смешивать.
На сенсоре размером с борт грузовика маячит улыбающийся Зусман. «Сережа, я и кофе желаем видеть тебя напротив» — потек из трубки симароновский оптимизм Вильяма.
Вот те на, воскресный ребус — поди вспомни тут, где и зачем еврею ждать меня с кофейным термосом под мышкой. Молчу в ответ. Поднял с пола мятую пачку, вытряхнул последнюю и закурил, внимая, как от затяжки до затяжки треп моего престарелого друга обрастает беспокойством.
— Вильям, че за гонево в такую рань, еще даже не рассвело.
— Вообще-то темнеет…
Оторвал трубку от уха, взглянул на крошечный циферблат. Действительно темнеет. В сумерках проступили давешние причитания Зусмана о чинушах из ГЛАВУАГа и мои обещания уладить его возню с сараем в центре города, какие-то договоренности с пузатым руководством на вечер воскресенья, приправленные грассирующими увещеваниями «нам, Сегежа, непгеменно нужно встгетиться поганьше, без четвегти семь». Ладно, — говорю, — забери меня со стоянки…
Душ. Лифт с броском на восемь этажей. Минута у амбразуры табачной лавки. Триста шагов до огороженного прямоугольника парковки. Я облокотился на размалеванный в красно-белые пунктиры шлагбаум. Тихо скрипнула цепь на крепеже ворот. Из кандейки сторожа, заваливаясь на омертвевшую левую сторону, выбрался Свинарев. Смотрю, как он волочет свои разбитые параличом конечности, наседая на немоту половины рук и ног.
— Серег, тут Рыжий со спецполка трезвонит, — задергал щекой калека, — говорит, чтоб ты до конца смены приехал. Десятка делов, права вернут. Есть закурить, а?
Я знаю Свинарева с шести лет. С шести лет он веселил наш двор своим костлявым туловищем с вывернутыми, как у фавна, коленками. Покачиваясь, шлялся за нами по местам наших игрищ, застенчиво предлагая себя для дружбы и сдабривая наши неокрепшие симпатии заморскими причиндалами, коих в их квартире хранилось немерено.
Папаша Свинарева батрачил во внешнеторговом отделе крупного производства. Колесил по миру, сбывая куски советского металла. Зачал дитя на южном континенте. Осчастливил отпрыска камерунским гражданством, каплевидным телом рахита и носом грифона над скошенным подбородком.
С ясельных завтраков Свинарев усвоил, что дружить с ним будут исключительно за что-нибудь ценное. Он таскал конфеты и жвачки в песочницу. Расхищал домашнюю коллекцию гоночных болидов и вручал миниатюрные модели вместо пропуска на ледяную горку. Однажды приволок раздутое в футбольный мяч игольчатое чучело тетродонта за право торчать в нашем болотном шалаше. Немецкими карандашами и кислотными маркерами оплачивал место за партой. Любое движение в свою сторону неизменно компенсировал чем-нибудь, завернутым в подарочную упаковку. И даже приглашения на свой день рождения упреждал россказнями о том, что, собственно, его предки намерены вывалить на праздничный стол.
При этом с годами Свинарев все больше становился похожим на дождевого червя. Дорос до метра восьмидесяти, тормознув вес на пятидесяти пяти. Коленки, локти и нос по-прежнему оставались единственными выдающимися частями его портрета. Гормональный всплеск он погасил утехами с дворовой шлюхой Николаевой. Пять минут неуклюжих фрикций обошлись гобеленом ручной работы со стен отцовского кабинета. Сворачивая тряпицу с панорамой брюссельской архитектуры, Николаева скромно уточнила, что, в принципе, она всегда готова и задарма отдаться.Из любви к процессу, таксказать. Или из жалости, если речь о Свинареве.
К совершеннолетию он превратился в долговязую карикатуру без хребта, идей и целей. Удерживать друзей в орбите папашиных побрякушек становилось с каждым днем все труднее. Свинарев угрюмо наблюдал издержки надвигающейся приятельской самостоятельности. Сутками вялился напротив ящика, передергивая каналы кабельного. Обрастал мхом своей праздности, подрачивал на замыленный пентхаус да прикладывался к отцовскому пойлу. Отворачивал шнобель, выслушивая родительские лозунги о пользе учебы и труда. Проссывал время, пока у двери не нарисовался Мишаня Матиашвили.
За пару лет после выпускного Матиашвили успел сторчаться, совершив прыжок от безобидного ганджубаса до лошадиной дозы синтетической отравы. Прогнал через вены гекалитры мутного раствора. В тумане наркотических приходов растерял всех и вся. Опустился, прописавшись в сварных притонах среди таких же конченных. Раздобыв в сезон немного ханки, затрясся в приступах опиумных ретроспектив. Забил карманы ангидридом и листами димедрола. Шлялся по району в поисках кухни без торчков. Вспомниво безотказном однокласснике, зажал палец на соске дверного звонка пятьдесят третьей квартиры.
— Здорово, Хряк, — заголосил Матиашвили в потемневший глазок, — тема на пятнадцать минут. Сварить бы надо, давай замутим?
Хряк покатился в никуда. Мишаня мгновенно оседлал его тягу быть хоть кому-нибудь другом. Они весело принялись подтачивать опоры семейного благополучия Свинаревых. Интерьеры родительских комнат плавно перетекали на закладные полки ломбардье. Жизнь двух сорняков расцвела на качелях кокса и афганского белого. Через год у Свинарева пропали вены. Пропали вместе с родными, близкими, психикой и завтрашним днем. Скрючившись на прожженом диване, он колол себя в пах. Кончита Матиашвили разглядывал его почерневшие яйца и, заливаясь от хохота, предлагал прошить под ними катетер.
В тот понедельник они так и не поняли, что имел в виду бегунок, притащивший полграмма смеси непонятного цвета со странным названием «белый китаец».
«Чё значит много не колоть, — цедил Мишаня, подогревая раствор на столовой ложке, — сука, да тут даже разломиться нечем, размыл барыга, хуесос».
Матиашвили отъехал сразу. Свинарев успел увидеть пену, бьющую фонтаном из его перекошенного рта. Качнулся навстречу резному журнальному столику. На подлете к стальному ободу, украшавшему массивную верхнюю пластину, заметил, что тела у него теперь тоже нет.
Восьмой год Свинарев гниет в дощатом фургоне на охраняемой автостоянке. Переминается на непослушных отростках между собачьей будкой и ржавым запором на конце красно-белого шлагбаума. В его глазах — конечная остановка.
Слышу за спиной шуршание столетней ветровки:
— Серег, хочешь семечек?
Все, как двадцать лет назад, когда раздавалон конфеты в сумасшедших разноцветных обертках. Выгребал из карманов горстями. Каждый день приносил маленькие жертвы. Молился своим детским богам, чтобы мы приняли его в нашу обезьянью банду. Покупал непокупаемое. Башлял за то, что остальным давалось даром. Вернее — Даром.
За моей спиной — зеркало моего блядского равнодушия. Сложи наши жизни — получишь абсолютный затхлый ноль. Я пошагал в сторону перекрестка, чувствуя всем позвоночником его утопленный в одиночестве взгляд и недоумение в дрожи раскрытой ладони с черной горсткой на ней. Нихуя страшного — скоро вечер, солодовый на дне шотландского драма и еще одна сделка с совестью. Не привыкать...

Остановился у светофора. Жду, когда между стеллой Вечного огня и заколоченным контейнером мороженщика мелькнет решетка Зусмановского «крузака».
Вильям. Сын израилев о шестидесяти годах. С эпохи брежневских бровей он юзает врожденные навыки приспособленчества. Откуда бы не штормило, мозги и пластилиновый характер уверенно держат его на плаву.
Узкие школьные коридоры научили юного Зусмана лавировать среди тех, кому даже в стране навязанного братства чесалось от его семитской крови. Отметив шестнадцатилетие, Вильям предусмотрительно сменил фамилию. Вернее, разбавил её пригодным окончанием и нарекся Зусмановым. Поступил в торговый техникум, чем весьма удивил директора школы, месяцем ранее вручившего выпускнику тугой пенал с позолоченным кругляшком. Двери престижных вузов не волновали его воображения. В отличие от широких ворот какого-нибудь оптового склада. Или служебного входа в городской универмаг. Блюдя заветы партийных съездов, Вильям нарисовал себе мечту на пятилетку и засеменил к ней в сверкающих скороходовских туфлях. Беззаботному студенчеству предпочел бабочку официанта и виртуозное скольжение вдоль панорамного окна ресторана у Речного вокзала. Он был услужлив и чертовски предупредителен. Халдейская сноровка, приправленная памятью не хуже Шеришевского, снискали щедрость и любовь завсегдатаев респектабельного кабака. Он без блокнота вел несколько счетов. Помнил каждого клиента, его друзей, привычки, гардероб. Бережно хранил хмельные тайны сентиментальных алкашей. Стал неотъемлемой частью просторного зала с видом на разобранные шатры Новоярмарочного собора.
Заполучив диплом товароведа, Вильям покинул стены техникума советской торговли. Бывшие клиенты превратились в удобных приятелей. А то и в нужных друзей. С подачи последних Зусман прочно уселся на распределительном складе. Оседлал отдел галантереи. Сорвал джекпот мещанского разлива, женившись на дочери заведующего универсамом. Невзрачные невестины черты пригладил развернувшейся перспективой. Следуя своему имени, Дица явила Вильяму радость, растянув поток алчущих от черного входа папашиного универсама до заднего двора супружненого склада. Зусман превратился в «нужного» человека. Жизнь обретала приятные глазу формы.
А потом случилось то, что никак не сходилось с его страховочной философией: Вильям дважды прогулялся по граблям.
Сначала он не заметил отрешенного спокойствия в глазах заезжего ревизора. В ответ на пухлый ассигнациями конверт тот вяло продемонстрировал корочки замначальника ОБЭП. Предьявил постановление о проведении обыска. Невнимательность аукнулась тремя годами в Мордовии.
Отмотав срок, Зусман решил ослабить бремя своего неудобного прошлого. Потревожил старые связи. Навел мосты со служками фемиды. Добился приватной беседы с председателем районного суда. Обрадовался, увидев полную, похожую на наседку женщину. Рассыпался в комплиментах. Вкрадчиво зашептал о досрочном погашении судимости. Аккуратно вывел на на сером клочке внушительную цифру. Вопрос отложили на неделю. Семь дней Вильям улыбался, вспоминая холеные руки председателя и соблазнительные формы под тяжелой тканью заграничного платья. В назначенное время явился на встречу. Благоухающий и чуть взволнованный причиной служебного рандеву. В кармане — перетянутый резинкой брикет хрустящих сторублевок. Заглянул в приоткрытуюдверь приемной секретаря. Какая-то девица, не отрывая глаз от кипы коричневых прошитых дел, махнула рукой в сторону смежного кабинета. Вошел, подивившись напряженной духоте. Затылком почувствовал угрюмое движение за спиной.
За время следствия Вильям узнал уйму новых слов и понятий: разрабатываемое лицо, направленный микрофон, негласная запись, оперативный эксперимент и прочие чудеса изворотливости легавых. Рецидив на взятке осчастливил его шестью с половиной годами усиленного.
Вернулся он совсем в другую страну. Голодные люди истерично выкрикивали странные лозунги. Гласность, демократия, перестройка. Вильяму больше нравилось слово «эмиграция». Две ходки и прелести лесоповала привили ему устойчивый иммунитет на любовь к СССР. Избавившись от ненужного теперь окончания на своей обрусевшей фамилии, Зусман двинул в сторону земли Обетованной. Там его способности дельца мгновенно расцвели цветами финансового благополучия. Он на уровне инстинкта улавливал малейшие признаки возможного дохода. Играючи извлекал процент с любого оборота. Укреплялся, откладывая свои кровные на завтра, на послезавтра и на еще на пару поколений.
В начале нулевых вернулся. Уж больно манили приятные издержки дикой экономики. Скупил несколько заброшенных участков и зданий в черте родного города. Замер в ожидании строительного бума, открыв попутно плавучий ресторан и парочку стрип-баров. Там мы с ним и познакомились. Пойло, шлюхи… коннектин пипл...

Я уселся на сиденье справа. Натянул капюшон: — Бля, Вильям, без обид… посплю немного. Грубанул вчера… треклятый бармен… сколько ж он мне впарил… по-ходу, на вытрезвитель работает, гандон…