method : чувак Моррисон

Семь миллиардов судеб заряжены в колоду бесконечного пасьянса. Подрежь где хочешь, дождем прольются gomo всех мастей. Тут тебе и сирые с убогими и прочими одноногими, статистически состоявшиеся, споткнувшиеся, с пути сбившиеся и вновь на него вернувшиеся, алчущие просветления, духовно парящие, среди смещенных ориентиров в соляные столбы превратившиеся, господним росчерком в зиготе проявившиеся и на последний стук в дверь обернувшиеся. Биографии, поступки, обстоятельства. Всё вязано струной непостижимой закономерности. Расклад известен лишь Тому, кто на раздаче с первой секунды мироздания. Набравшись смелости, прими условия игры. Вскарабкайся на стул, тот, что возле книжного шкафа, найди словарь потолще и вычеркни все толкования случайности. Совпадений больше не будет. Ни для тебя. Ни для меня. Ни для той, в чью жизнь я вошел скрежетом по заднему крылу баварского куска железа…

Посыпались минуты. Тонкая щиколотка скользнула с водительского места. Задравшаяся юбка не успевает за ногой, обутой в зарплату кемеровского шахтера. Досада в наклоне каблука и чуть придавленное этикетом раздражение. Трезвонит куда-то, уставившись на свежий след моей невнимательности. Всего тридцать сантиметров на матовом черном. Представляю, что было бы, ударь я в бочину на перекрестке. Залила бы напалмом, как пить дать. Не отводя взгляда, идет в мою сторону. Реликтовый геном кошачьих мелькнул в движении бедер. Щелчок двери разросся эхом дребезжащего стекла. Еще один подвох отечественного автопрома. Уверенно уселась справа:
- Вы, молодой человек, парковку с тиром не перепутали?
Мать моя, иронизирующая блонда. Я внимательно посмотрел на неё. Лицо без навязанных гламурным чтивом трафаретов. Никакой тебе штампованной миллионами тиражей привлекательности. Пунктиры-точки носа, губ и скул, — по отдельности больше похожие на отправленные в разные концы телеграммы, — отвесной глубиной темно-зеленых с золотыми брызгами глаз раскрылись вдруг сбивающей дыхание красотой изнутри, встряхивая инстинкт скачком тестостерона, накрывая ощущением завершенности, рассеянной по ту сторону игольчатого горизонта зрачка. Цепляющая воображение индивидуальность. Видя такое, проникаешься действительной важностью происходящего. Принимаешься подбирать слова, плести из них кружева вокруг ставшего неподдельным интереса.
- Не дуйтесь, mon ami, отвлекся, трек переключал, — мой первый выверенный шаг. — Томагавк из-за царапин не откапывают.
- Игрались с плеером, сдавая задом? От Стиви Уандера фанатеете, судя по вождению…
Ответила на звонок. Слышу, как лояльный ко всему на свете инспектор отплясывает заверениями о своем скором прибытии и шлет приветы какому-то дяде. Приятные издержки служебных шашней. Потянулась, разглядывая прямые углы того, что тольяттинские инженеры сдуру назвали «интерьером». Бросила взгляд на заднее сиденье. Я нутром почувствовал треск декораций в её голове. Недоверчиво улыбнувшись, чуть выдав рукой рефлекс и рассмеявшись неспособности его сдержать, настойчиво: «Господи, неужели то, о чем я думаю?»
Пустая стоянка на заднем дворе коллекторского, в котором она третий год малюет иезуитские слоганы на просроченных обещаниях. Если бы ещё четверть часа назад ей сказали, что за дверьми местечкового агенства стоит колымага с распечатанным от желтого курьерского пластика двенадцатидюймовым винилом, украшенным Хольцмановским «ER» по борту и бескомпромиссным «шестьдесят седьмым» для каждого, вглядывающегося в аутентичность студийного дебюта Дорз, она бы решила, что её собеседник повредился в уме. А сейчас… воздух от плеча до плеча мгновенно загустел, свидетельствуя метаморфозы понимания. Не останавливаясь, вертит седой картонными морщинами квадрат с изображением элэсдешного бунтаря, и, захлебываясь, наперебой со мной, талдычит о провиденческих звонах в сумасшедшей переборами Риггера «The End», забывается плесками памяти о буднях официантки в рок-баре, когда была выкрашена в экстремально-черный и высушена гитарным драйвом, и лечится от офисной чумы охрипшим воплем, таким же, как той августовской ночью, когда угарный Игги разнес московский «Милк». Сияние другого человека. Не снимая улыбки, берет мои документы и уходит к появившемуся у поворота инспектору. Тот по-свойски чертит схему под выплату. И даже радушно расписывается за меня, понятых и всех святых. Гаишник, сдается, плотно торчит на семейном подряде.
Две сигареты в пачке. Только затянулся, тащит обратно листки с готовой страховой поебенью:
- Студеникин Костя, значит. Видела в рапорте. Таня.
Вечер вывернулся в невероятное. В теплый дождь ретроспектив, обнаживших всю сложность красоты её настоящего. В наведенный от сердца к сердцу мост, где не разминуться Блейку, Миллеру и Джармушу с Коэнами, английскому року и рваному электронному биту, разумеется, Чехову с Достоевским, спорам об отягощенном ликвидностью современном арте, сухому белому и суши, прогнутым опытом мирам, байкам о студенческих годах, цитатам из старых советских и наваждениям из новых черно-белых, моему кретинизму в живописи и её неспособности помнить детали, и, конечно, психоделичному Моррисону, запустившему цепочку невидимых событий от рвущего душу сингла до истошной интуиции Копполы, воткнувшего «The End» в свой «Апокалипсис»… тот самый, что обособился под пунктом «интересы» в аккаунте живущей двумя жизнями специалиста по вышибанию долгов.
Таинство прикосновения. Взял её за руку, когда нам вздумалось проводить солнце с терассы недостроенного особняка, назло мнениям, правилам и прокурорским нахмуренным бровям пустившего фундамент на крутом склоне набережной, в метре от аскезных келий мужского монастыря… остановились минуты.