Антоновский : После Революции 3D

Беременный этим рассказом, я шел серой улицей между любимых застойных домов, в разбитых аллеях декабрьской грязи да в разночинной полифонии окружающего мира. Питерское небо поднялось высоко, словно кто-то заполнил экзистенциальный бассейн, в котором мы все плаваем, до краев. Удивительно: если это означало, что нам теперь ещё сложнее всплыть, то от этого становилось только легче. В голове я составлял строчки, предложения, абзацы этого рассказа, стараясь запомнить все и, добравшись до дома, достаточно точно воссоздать его в вордовском документе. Многие предложения я повторял по два и по три раза, чтобы лучше их запомнить. Вот так. Многие предложения я повторял по два и по три раза, чтобы точнее вбить их в память. В голове я составлял строчки, предложения абзацы этого рассказа, стараясь запомнить все и, добравшись до дома, достаточно точно воссоздать его в вордовском документе…
Вокруг меня сгущались слегка потусторонние сумерки. Обычное для зимы явление.
Странное чувство дежавю – не раз упомянутое в прозе и кинематографе, но так никем не угаданное и не разгаданное. К чему оно? Зачем? Откуда появляется и почему не уходит, почему так сложно ухватить его за хвост, почему оно усиливается с каждым новым мгновением, а потом, когда кажется, что, наконец, вспомнил и разгадал эти наложенные друг на друга атмосферы, покидает твою душу.
Стоял декабрь 2011 года, в Питере он выдался совсем бесснежным, лишь липкая болотная влага неприятно морозила щеки. В стране происходили какие-то неясные события, при мыслях о которых на душе оставалось легкое недоумение. Два часа назад в прямом эфире выступил премьер Путин, и от его выступления осадком болталось лишь раздражающее чувство, что власть окончательно съехала с катушек, растерялась и ведет себя как поверженный навалом здравого смысла интернет-тролль. Что все это сулило, было не совсем понятно. После митинга на Болотной все, казалось, успокоилось и вошло в естественную колею – недовольные готовили новые акции, власть смирилась с этим и обещала быть глухой, но терпимой к оппонентам. И тут Путин выкинул финт левой – повел себя в прямом эфире совершенно по-идиотски… Неужели он и вправду такой тупой? – вертелось в этот момент в голове у многих.
Я только-только вернулся из серой громадины Москвы, из обширной медиа-иллюзии кинетического мегаполиса – в ленивую пряжу родной глуши, где мечешься и бьешься о бесконечные разговоры, которые никогда ничем не кончаются. Мне хотелось действовать, и для начала я задумал этот рассказ. Мне хотелось рассказать о странном чувстве, которое было чем-то большим, чем дежавю. О чувстве, посетившем меня после “хипстерской революции” на Болотной, посетившем меня непосредственно в кафе “Маяк”, поздней ночью, когда несколько десятков пьяных участников митинга, продолжали отмечать свою победу.
Мне захотелось быть необычайно точным в описании чувств, ибо, растворенные в чехарде внешних событий, они, безусловно, были реакцией на то, что подавало мне время, на то, что чувствовал мой маленький субъект в толпе, которая облепила меня со всех сторон и частью которой я стал на данное мгновение, на следующее, на следующее …

Обыденность скучна, обыденность подавляет – сколько раз повторял себе это каждый из нас долгими зимними вечерами в своей клетке, из которой не метнуться ни вправо, ни влево, как в переполненном автобусе в час пик. Я же всегда любил обыденность и люблю, впрочем, до сих пор, внимательно вглядываюсь в неё, разглядываю, вычитываю из неё экзистенциальную тоску, стараясь полнее понять, как же она так чудно устроена, верю, что под слоем из надоевшей механики в ней лежит настоящее счастье.
Когда Путин стал частью обыденности? Частью серого трамвайного пути до ближайшей станции, частью переполненного вагона метро, душного бледного офиса, невкусного бизнес-ланча, длинной, до чесотки в сердце, пробки? – да, пожалуй, сразу. Пожалуй, не прошло и полгода его правления, как Россия стала превращаться в страну обыденности. Жизнь побежала в сторону песочных замков ипотечных кредитов, виртуального счастья – бесплатных фильмов из торрентов, секса с забытыми одноклассницами с одноименного сайта. Были теракты последнего всплеска большой истории, которая, кажется, может коснуться и тебя своей самой неприятной стороной, но они быстро забывались, растворялись в пятничных попойках в открытых по европейскому принципу барах, в позорных корпоративках, которые потом даже вспоминаешь без стыда, в пересказе шуток из камеди-клаба, в бесконечности дома-2, в перепостах глупых демотиваторов.
Путин стал королем 2000-х, он восседал над Единой Россией – покрывшейся медленно молочным туманом белой страницы вконтакте. Слившись с ней, он стал фактором архитектуры, громадным небоскребом, который мозолит глаза – и от которого, кажется, идут какие-то зомбирующие лучи, но даже они не очень-то и влияют. Дело ведь не в них.
И вот его разлюбили. Архитектурная Стелла оказалась живым человеком, которому тяжело перенести ненависть окружающих, и оттого он в прямом эфире кажется жалким … подавленным. Глупым кажется.
На моих глазах, на наших глазах начинались 10-е годы.
Камера стоит в 2007 году: я опух до неприличия, потребляю невкусное пиво из полторашек – «Степан Разин. Адмиралтейское» – начинаю с него день, чтобы хоть как-то прийти в себя. Я законченный алкоголик, и «Адмиралтейское» нужно мне для поддержания жизнедеятельности. Мне 19 лет.
Просыпаюсь я рано, похмелье не дает поспать, надо идти пить, папа уже ушёл на работу, мама спит, по радио начинается «Утренний разворот на Эхе» с Сергеем Доренко. На любые вопросы родителей у меня есть новое вранье, с кем бы я ни разговаривал, я вру. Я считаю себя поэтом, хотя уже год не пишу никаких стихов, выгляжу на 10 лет старше, чем есть, одежда грязная, впрочем, как и я сам – моюсь и чищу зубы я редко.
Это невыносимо. Невыносимо смотреть туда без содрогания. Кому-то такая жизнь покажется веселой, но веселого там ни на грош. В этой жизни, которая только видится свободной как ветер, нет никакой свободы – одно заключение. Я не различаю времен года, есть только время суток, есть только способы добыть деньги на очередную полторашку – кто говорит, что пивного алкоголизма не существует, пусть расскажет об этом мне.
Это все закончится очень печально: в один прекрасный момент я окажусь в реанимации, потом ещё раз, потом брошу пить навсегда. Но тогда – в 2007 – выпив свою утреннюю порцию пива и дослушав Доренко, я ложусь спать. Если мне и снятся сны, то очень неприятные, в них фигурируют крысы, демоны, ещё какие-то монстры больного сознания. Но в одном из таких снов, в прокуренном кафе, странном, с высокими потолками, с красными занавесками, более похожем на театральный буфет, я увижу сквозь сигаретный дым странную толпу, празднующую то ли Новый Год, то ли ещё что-то. В толпе мелькнут ведущие передачи Хорошие Шутки – Шац и Лазарева, ещё какие-то странные лица. Сон из череды снов, непонятный и ничего не значащий, тем более, когда единственная твоя мысль по пробуждении – спасительный глоток пива.
Параллельные миры существуют. Теперь, в 2011 году, мы можем рассуждать об этом с точки зрения элементарного здравого смысла. Порой что-то в обыденности меняется, на привычные вещи падает косой луч иного света, и оказывается, что это не твой мир вовсе, хоть и внешне похож. Я исписал на эту тему мегабайты ворда, пытался отразить это чувство в каждом своем сюжете, и, в конце концов, я изучил мельчайшие тонкости проникновения туда, за кулисы обыденного – в другой мир, стал профессиональным скользящим.
Называйте это как хотите, это тема моей научной деятельности и пусть это покажется кому-то сумасшествием, я готов раз за разом показывать, как находить порталы и попадать туда, где все чуть-чуть по-другому, хоть и кажется, на первый взгляд, так, как есть. Я научился этому, когда перестал изменять своему сознанию с любыми внешними препаратами и напитками.
Каждый из нас жив в своей экзистенции. Каждый день мы видим сквозь призму собственной судьбы, своих чувств, эмоций, переживаний, размышлений. Внешние факторы впечатывают в наше видение окружающего несмываемые оттенки. Взаимосвязь всех со всеми оплетает нас паутиной – и хоть двух одинаковых видений дня нет даже у сокамерников, наши дни влияют друг на друга. Суббота 10 декабря одного – добавляет ещё одну краску в субботу 10 декабря другого, даже если они на разных частях планеты. Такова природа вещей.
Окажись человек один одинешенек в заброшенном мире, как это бывает в фантастических рассказах – сердце его вряд ли выдержит. Мир, не окрашенный чужими атмосферами, равнодушно рухнет на сознание несчастного – настолько страшна отрешенность природы и всего неживого, настроенного и созданного человеком здесь.
Только во сне города оживают. Там, во сне, ты можешь оказаться совсем один, наедине с предоставленным тебе пространством, и оно будет разговаривать с тобой. Но чужие тоже частенько заходят в сны. Там – они твои, не свои, а твои, такие, какими ты их воспринимаешь.
Мне никогда не снился Путин. Другим снился. Они рассказывали свои кошмары, видения, и милые забавности – Путин поёт – то Radiohead, то Пугачеву. Путин в образе вампира гонится за моим другом, и тот борется с ним при помощи хоккейной клюшки, Путин летает на пылесосе, Путин появляется на телеэкране в сюрреалистическом бреду и произносит что-то задом наперед женским голосом.
Путин снится обитателям многоэтажек, как трамвайный парк на несуществующем проспекте Просвещения, как мне снятся небывалые станции метро на зеленой ветке, которые идут куда-то за Васильевский остров, или заброшенные обсерватории посреди Старой Деревни.
Мы живем в виртуальном застое – в мороке обывательских виртуальных всплывающих окон – в виртуальных квартирках, которые смогут в какой-то момент исчезнуть, в объятьях виртуальных друзей – которые часами не отвечают на твои сообщения в он-лайне. Нам снится Путин – каждому свой. Мне отчего-то никогда не снится – но это ничего не значит. Это не значит, что он не присутствует во вселенной моих снов, а затем и моих дней.
В 12 часов магия перестает действовать. Карета обращается в тыкву, платье в лохмотья, кучер в крысу. Срок погашения кредита истекает. End Credits десятилетия. Путин становится идиотом.
Десятилетие отвергало смыслы. Тотальный КВН победил – парни из Камеди Клаба стали миллионерами. Каждый определял, над чем смеяться, сам. Анекдоты сменились мемами – загадочной абракадаброй, взламывающей узкоколейные шоры. С парадоксами стали дружить гопники, а не гении. Каждый новый парадокс сопровождался гаденьким смешком – Слышь, зацени. Перепост.
Юрий Сапрыкин написал в сентябре 2008 года колонку в «Афише» под названием «На сложных щах», в которой впервые на русском языке употребил слово, ставшее впоследствии самым точным и самым ругательным – «хипстер». Те, кого он назвал «словом на букву Х», были не способны сформулировать своего смысла – но обосабливались в компанию по интересам и игрались в мусорной куче образов прошлого. Их Трендами становились пост-модернистские ревизии культурных кодов 20 века, их шорами стало эстетическое отрицание — спустя 3 года после самоопределения (которое большинство из них так же отрицает) их стало большинство – Путин слишком явно стал идиотом. Хипстеры вышли на площадь.
По самым смелым подсчетам, их было 150 тысяч. Среди них случались националисты и футбольные фанаты, пенсионеры и люди среднего возраста – все они теперь были хипстеры. Их эстетическое отрицание перекинулось на власть – 2000-е годы сожрали сами себя.
Они были порождением путинской обыденности. В мире песочных замков и виртуальных друзей, в мире компьютеров из юлмарта и мебели из икеи – они выбрали Гугл Хром, вместо Интернет Эксплорера.
Я все ещё кружу по району и сочиняю этот рассказ. Теперь смысл накладывается один на другой, и запоминать его становится все сложнее. Вероятно, окончательная версия будет несколько другой, чем та, что у меня в голове. Я все ещё не перешел к тому, о чем хотел написать здесь, о том, что увидел после революции…
У нас больше нет времен – настоящего, прошлого, будущего – субъективный нарратив каждый определяет сам для себя – как говорить о себе сейчас в настоящем времени, в будущем, в прошлом. Я ходил, я хожу, я сойду. Сойду с ума …
Во главе всего стала интонация. Интонацию каждый определял для себя сам. Чем круче интонация твоего рассказа, чем точнее ты её уловил, тем комфортнее тебе живется. За пределами интонации – теряется трехмерность. Мир субъективного нарратива – плоский, как земля на трех слонах, но в этой плоскости – особый мазохистский кайф. От этого такая дикая популярность псевдоисповедальной интонационной прозы в 2000-е. Книги эти содержали жизнь автора, сжатую в одну интонацию – Пашка умер, Ленка ушла, Витька сторчался… — что-то вроде этого. «Я хожу беременный этим рассказом» или «Я опух до неприличия» — из той же оперы.
Я сижу поздней ночью на своей старой кухне, слушаю ораторию Шумана, «Cтранствующая роза» и пишу этот текст. Записываю то, что я придумал днём.
В мире субъективного нарратива практически невозможно любить другого. Возможно любить только свой нарратив. Во всех этих ушла, предал – постоянная потеря того, кого ты придумал себе – Другой оказался Другим – и ставший модным в 2000-е Жан Лакан радостно выпрыгивает из гроба в честь этого И вот главный герой остается в одиночестве.
Вот я еду из Чертаново на 163 маршрутке. Я первый раз за долгое время еду на маршрутке в Москве – до этого или на метро, или пешком, или на тачке друзей. Долгое время я не могу понять, как мне заплатить. В Питере деньги за проезд передают водителю, здесь надо совать какую-то карточку в аппарат – 21 век. Пассажиры улыбаются мне.
Идет снег. Варшавское шоссе плотно теснится в сторону центра. В Чертаново много пустого пространства. Как режиссеру мне это приятно. Я люблю нарушенную пустырями композицию, когда дома громоздятся, как придётся, а между ними – пустота. В этом нет чего-то надуманного – фотографического. Обыденность здесь случилась, как случилась – незаметный бардак, не переросший в помойку – то, что делает жизнь живой. Крупный снег хлопьями. Передо мной школьники-старшеклассники, он играется в айфон – ему неудобно крутить его в руках, и он переходит смотреть картинки в приложение «Ай да прикол» – там какие-то демотиваторы про митинг. Его подружка натурально вяжет что-то. Спицами в смысле, может носочки какие, может ещё что. Потом он уговаривает её не ходить на переписывание сочинения, которое все старшеклассники писали во время Болотной в субботу –
- Твоя мама написала, что ты не пойдешь на митинг, ну и все. Не надо ничего писать!
Вот такой диалог.
Они выходят вместе со мной на Калужской.
А до этого я видел пустую ночную Москву, она была покинута людьми, это странное ощущение оставленного темного города в понедельник. Там, где должны быть толпы, гуляет ветер, в холостую работает иллюминация – ощущение, как черепахе в большом аквариуме – есть куда расти. И ощущения растут. Революция это тоже всего лишь толпа – тесная и обыденная, она ищет пустыри между многоэтажками в Чертаново – потому что там есть лазейки в параллельные миры, каждый ждет, когда толпа уляжется спать и каждый окажется в пустом покинутом городе – наедине сам с собой…
В этот момент, когда я дописал слово «собой», мой компьютер выключился и начал перезагружаться. Он сообщил мне, что устанавливает какие-то обновления для Windows, и я сидел и ждал 20 минут, пока он их установит, и я снова смогу продолжить письмо. Все это время я нервничал, что текст или часть текста не сохранится. Остается только гадать о случайности происшествия. Кто пишет рассказы? Как складываются винтики и паутинки реальности, чтобы тексты вышли именно такими? Но файл сохранился, и я снова пишу…
Наедине с собой … после революции. Я перехожу к главной части своего рассказа, к сбывшемуся сну из алкоголического прошлого, когда ночью с 10-го на 11-е декабря я оказался в кафе «Маяк», где активно праздновали победу на Болотной. Победу ли?
Что было для этих людей победой?
Татьяна Лазарева выступившая на митинге с речью, та самая Татьяна Лазарева, которую я видел в том далеком сне, в этом же интерьере, пела Интернационал, потом Варшавянку, потом, кажется, Ленин такой молодой. Стол подпевал ей.
Было ли это дежавю? Нет. Сон – сон из страшного прошлого, который теперь сбывался. Я мало, что помню из того времени – но теперь, тогда, там, в «Маяке», я вспомнил ощущения – вспомнил картинку, cон расплетался, как клубочек, катящийся с горы. Спрятанный в подсознании, он выходил через мои глаза и тут же возвращался в них – получался эффект двойного экрана, воспоминания на долю секунды опережали реальность.
В зале царила эйфория. Молоденькая нимфетка с черными зрачками подбежала ко мне и стала трясти за грудки.
- Никита, выпиши кокаин!
Она думала, что я Никита Ефремов.
И это было в том сне. Пьяный очкарик бегал по залу со стаканом – За революцию! Около туалета я, поддавшись эйфории, дирижировал хором девушек – мы вместе пели Zombie The Cranberries. Какой-то седобородый скульптор по-английски требовал, чтобы я пришел на его Exhibition inWednesday. Рыжая меланхолическая девушка выводила свой телефон красной губной помадой на салфетке, перед тем как убежать, она вручила мне «О дивный новый мир» Хаксли.
В какой-то момент неизвестный Миша говорил мне, что у врущих напротив меня девушек, которых я убеждал в том, что выловил их трупы в озере Долгом, когда работал следователем (они представились Анжела и Снежана), надо взять телефоны, иначе они смоются. Миша утверждал, что так происходит каждый раз с девушками, которых он встречает у Симачева. Вскоре девушки действительно вскрылись.
Столы периодически поднимались – За Революцию. Ещё раз. Ещё. За нашу и вашу свободу – на полном серьезе.
Я все это видел четыре года назад. Во сне. И мне не хочется делать из этого никаких выводов. Возможно, сознание обманывает меня, и никакого сна не было. Может, воспоминания о сне появились только сейчас. Возможно, дежавю – просто обман времени, будущее слегка смещается в прошлое, и тебе кажется, что 2011 год наступает до 2007-го, полсекунды в будущем происходят раньше, чем полсекунды в прошлом.
Возможно и так, что прошлое – это то, что мы придумываем для себя в настоящем. И то, что придумывают наши Другие. То, что они придумывают за нас. Возможно, каждый день наше прошлое меняется.
Даже в коротком отрывке, а я описал далеко не все происходившее в Маяке – видно, что в объектив писателя попадают лишь определенные сценки, представленные с определенной интонацией. У каждого свой нарратив. И скажем, Татьяна Лазарева описала бы это все совсем по-другому.
А как описали бы это Анжела и Снежана…
На этот счет тоже снято несколько неплохих фильмов – самый известный и ранний из которых – «Расемон» Акиры Куросавы.
Сколько там было народу – человек 50. Я верю в существование их всех. Конечно, все они когда-то приснились мне, даже если я не успел их рассмотреть тогда, теперь я, кажется, закрываю глаза и вижу их.
Вот амфетаминовые девушки несут пьяное тело моего знакомого из опен-спейса. Их разговорчивость слегка отвратительна, а знакомый кидает зигу, когда я подливаю ему виски, уже сидя за их столиком.
Вот 17-летние девушки возле бара, они явно не из всей этой компании, и, скорее всего, даже на митинге не были. Они сообщают кому-то, что им 17, но это не останавливает поинтересовавшегося. Сзади кто-то на полном серьезе орет:
- Я актер и мы пьем, пока не упадём!
Другой актер рассказывает кому то про Вьетнам. Он старомоден: длинные волосы с пробором посередине, синий бадлон заправленный в коричневые брюки.
У фоно гремят. Солирует мой друг доктор Самигулин из нашей компании. Его приятель, представленный как миллионер (лицо очень знакомое), тоже периодически садится, чтобы исполнить ноктюрны.
Так закончились 2000-е. Так в середине года бывает, видишь во сне будущий Новый Год.
Когда провожают эпоху, случается – все сливаются в единое целое. В табачный дым под потолком вечеринки, или аккорды пианино, которое шумит песнями единения –
Взрывами петард.
Я зайду сюда в 4-ре утра ночью в понедельник, здесь будет пусто, и только тогда я пойму, что это пространство расчистили для меня.
Я найду портал и войду в параллельный мир. Там все будет также – но станции утреннего метро в окне вагона – те, которые идут по серой ветке до Чертановской, будут казаться мне магическими актовыми залами из того застоя, который я чуть-чуть не застал до рождения. Я называю эту эпоху Кирбулычевской.
Я придумываю этот рассказ на улице – темнеет. Слом эпох ощущается в нитках, которые обволакивают меня в спальном петербургском районе. Я снова телепортируюсь туда-сюда – прислонившись лицом к окну, к иллюминатору, к сну …
Снова эта интонация.
Путин летит в черную бездну ночи.
Время вырывается из рук, как кот, которому надоели ласки. Если 2000-е ещё не окончились, то только потому, что я сам себе снюсь – 2007-ому законченному алкоголику.
В конце концов, почти 5 утра, и мне пора спать – завтра на работу. Любая интонация заканчивается у читателя в голове, там она смешивается с его интонацией, с его проблемами, внешними факторами, с его видением дня или ночи, с его существованием и его экзистенцией.
Кажется, о таких революциях возможно думать только в застой. Но ведь застой прекрасен, как обыденность. Мы все с ностальгической интонацией однажды вспомним об этом времени, в котором хотели перемен, каких не знали сами. Хипстеры.
И вот ещё – ведь у Путина, у него там тоже свой день, свои внешние факторы, своя интонация. Кто-то в бездне космоса дал ему мелков порисовать пустоши спальных районов. Дети такое с удовольствием рисуют.
С этими мыслями я захожу в парадную, чтобы дома сесть за этот рассказ.
С этими словами я ставлю здесь точку.
На этом читатель заканчивает читать этот рассказ.