hemof : Стихи.

На землю неслышно ложился снег. В сумрачном вечернем свете всё вокруг казалось сказочным царством. Белый мир красивой мечты. Ирреальный белый мир на серой земле.
Завернув за угол дома номер сто три «А», Фёдоров прибавил шаг. Несмотря на мягкость первого снега, холод ощутимо пробивал через лёгкую осеннюю курточку. У своего подъезда Фёдоров увидел двух высоких парней лет по двадцать пять, стоявших прямо перед дверью. Слегка сбавив темп, он попытался спокойно пройти мимо них.
- А ну стой! – Один, который поздоровее, загородил проход.
На Фёдорова пахнуло стойким запахом алкоголя.
- Ты где живёшь?
- Около цирка.
- А здесь, чё делаешь?
- Тут у меня отец живёт.
Здоровый помолчал, раздумывая к чему бы ещё придраться.
- Курить есть?
- Ладно, оставь пацана в покое, — вмешался второй парень, похудее.
Его лицо было Фёдорову знакомо. Он часто видел его во дворе, когда ещё жил с отцом. Юрец (вроде так его звали) был постарше лет на пять. Фёдоров видел несколько раз, как он дрался. Жёсткий тип. Такой не промахнётся.
- А чё, я его трогаю? – пьяно ухмыльнулся здоровый. – Так ты дашь курить или чё?
Фёдоров молча протянул ему пачку сигарет.
Здоровый взял сигареты. Достал две, одну прикурил, вторую протянул Фёдорову, а всю пачку с улыбкой положил себе в карман.
- Всё, свободен.
- Э, чё ты пацана обижаешь? Отдай курево, — снова вмешался Юрка.
- Кто его обижает? Я ему дал одну, пусть покурит. Давай иди, чё ты стоишь?! – повысил голос здоровый.
Фёдоров, повернувшись, вошёл в подъезд и медленно стал подниматься по ступеням. Внутри всё клокотало от злости. Бешено стучало сердце и дрожали ноги.
«Тихо, успокойся, успокойся, лишние драки тебе ни к чему. Ну, повыделывалась одна сука, ничё страшного, когда-нибудь и он нарвётся. Пидар, сука, блядь!!!»
Фёдоров, остановившись, сел на ступеньку, пытаясь унять нервную дрожь в ногах. Невыносимо хотелось подраться.
«Спокойно, спокойно, всё равно они тебе рыло набьют. Так что сиди и не рыпайся».
Минуты через две псих понемногу схлынул, нервы расслабились. Фёдоров закурил злополучную сигарету и, сидя неподвижно на ступеньках, медленно вдыхал и выдыхал густой сизый дым, уставившись тяжёлым взглядом на заплёванную обшарпанную батарею. Пустой желудок после нервного стресса забурлил с новыми силами, требуя еды. Докурив, Фёдоров плевком затушил сигарету и, поднявшись со ступенек, легко вбежал на пятый этаж.
Дверь открыла сводная сестра, Янка.
- О, привет, заходи. Чё так долго не появлялся?
- Некогда, курсовые пишу, к диплому готовлюсь.
- Ну да, можно подумать.
Фёдоров прошёл в зал, поздоровавшись с мачехой и отцом. Он ничего не говорил им об истинном положении вещей. О том, что его выгнали из общежития и вот-вот выгонят из техникума, о том, что живёт он сейчас в рабочей «общаге», в которую с горем пополам смог устроиться, о ежедневных пьянках и «обкурках», о не сделанных курсовых и пропущенных занятиях. Зачем, какая разница будут они знать об этом или нет. Только лишняя нервотрёпка.
Отец полулежал на диване, смотря телевизор. Мачеха, что-то зашивала, сидя в стареньком кресле.
- Ну, как, студент, — подал голос отец, — двоек много получил?
«Да пошёл ты».
- Много.
- Молодец.
Мачеха, отложив шитьё, медленно встала с кресла.
- Пошли, я тебе борща налью.
«Жрать хочется, аж кишки сводит».
- Да я не особо голодный.
- Пошли-пошли.
Фёдоров с наслаждением ел густой наваристый борщ. Сытость разливалась по телу, и вместе с ней заметно улучшалось настроение, отодвигая на второй план многочисленные проблемы.
- Как там у тебя дела в техникуме? – спросила мачеха, ставя на плиту чайник. – Как подготовка к диплому?
- Нормально.
- Ты, чё так долго не заходил?
- Некогда было.
Покончив с борщом, Фёдоров налил горячего чая и прошёл в зал. По телевизору шла какая-то высокохудожественная мура. Отец мирно подрёмывал на диване. Яна что-то писала в своей комнате, возможно, готовила уроки. Фёдоров сел у стола и попытался расслабиться.
«Медный пропал с концами, как уехал домой – так ни слуху, ни духу. Может уже пристукнули где-нибудь, а может, на работу пошёл, остепенился. Тоска кругом, скука смертная…»
- Ты чё молчишь? – прервала ход его мыслей мачеха. – В общежитии всё в порядке?
«Да ты-то хоть отстань».
- Да, в порядке.
- Смотри, Сергей, полгода учёбы осталось. Надо приложить все усилия, чтобы закончить техникум.
- Да закончу.
«Ни хрена я его, похоже, не закончу».
Через часик Фёдоров стал собираться назад в общежитие.
На улице у подъезда уже никого не было. Мягко сыпал снежок. На небе тускло светила полная луна.
В общежитии Фёдоров, слегка кивнув вахтёрше, быстро забежал на третий этаж. Повсюду были грязь и мусор. Обшарпанные стены, ободранная краска на дверях комнат, выбитые в коридоре окна, разбитые лампочки, заплёванный обрыганный пол. И судьбы людей, живущих в этом гадюшнике, по большей части были так же исковерканы, поломаны, заплёваны, пусты и грубы. Те, кто не хотел мириться с такой скотской жизнью, у кого ещё оставались силы, пытались вырваться из этого гнойника, остальные бухали и били друг другу лица и снова бухали и снова били.
Войдя в свою комнату, Фёдоров буквально нырнул в густой устоявшийся запах перегара и мочи. Рядом со столом, на грязном полу, похрапывая, лежал Дима Живачин, сосед по комнате. Под ним на половике темнело большое мокрое пятно. Фёдоров устало подошёл, взял его под мышки и перетащил на кровать. Живачин тупо замычал и снова захрапел, уткнувшись головой в покрывало. Фёдоров, открыв форточку, немного постоял возле неё, вдыхая чистый морозный воздух, затем подошёл к столу и, найдя, среди разбросанной закуски жирный бычок, закурил.
Живачина он знал ещё с первого курса, тот тогда был на третьем. Нормальный такой чувачок, мог, не долго думая, сунуть кому-нибудь в рыло, любил пофилософствовать с молодыми, не знал жалости с бабами, в общем, в глазах пацанов был классным парнем. В конце третьего курса его исключили из техникума за пьяную драку в подшефном пионерском лагере, где он отрабатывал часы летней практики. С тех пор Фёдоров видел его очень редко. Так, пару совместных запоев по два-три дня.
После того, как Фёдорова выгнали из техникумовского общежития, он подселился в заводской «общаге» в ту же комнату, где жил и Живачин. Там же был прописан и Агапин, который в настоящее время лежал на растяжке в больнице, со смещением позвонков. Вскоре Фёдоров пожалел, что попросился в ту же комнату, где жил Живачин. На глазах у Фёдорова происходило разложение человека, как личности. В свои двадцать один год, Живачин пил уже не потому, что ему было нечего делать и не ради компании. Он пил просто потому, что ему уже физически был нужен алкоголь. Молодой крепкий парень превращался в алкоголика.
Ещё одна беда Живачина была в том, что у него было что-то не в порядке с почками или с мочевым пузырём; как только он напивался до бессознательного состояния, он почти каждый раз мочился под себя. Фёдоров прожил с ним только месяц, а между ними уже то и дело вспыхивали мелкие ссоры. В редкие дни трезвости Живачин обычно нервничал, становился злым и жадным. В такой атмосфере Фёдоров не мог и думать об учёбе, о том, что надо писать диплом. Он уже понимал, что исключения из техникума ему не миновать, что это всего лишь вопрос времени. Учиться дальше он в таких условиях не сможет.
Он вспомнил Наташку. Худенькая бледная фигурка, в плюшевом халатике, забавно сдувающая с глаз непокорную прядь волос.
«Надо бы зайти в больницу. По идее, у неё скоро должен начаться следующий курс лечения».
На кровати громко всхрапнул Живачин, затем тяжело перевернулся на другой бок. Фёдоров, поискав, нашёл под столом ещё один бычок и снова закурил. Спать не хотелось и сидеть в комнате, пахнущей мочой, тоже не было никакого желания.
Фёдоров подошёл к окну. По рельсам прогрохотал трамвай, похожий, в тусклом свете фонарей, на одряхлевшего сказочного дракона. Идти было некуда. Он остро почувствовал своё одиночество в большом городе. Его нигде не ждали. Страшное чувство. Среди множества друзей и знакомых ты остаёшься один. Вокруг тебя только звенящая пустота.
Фёдоров подошёл к тумбочке, достал ручку и лист бумаги и сел на кровать. Он несколько минут смотрел сквозь белый лист, затем начал писать.

Серыми-серыми тихими вечерами
Я, как-то так, с собою один на один.
Маленькими подзатасканными глазами,
Я вдруг взглянуть попытался на этот мир.

И вроде бы всё, как у всех и нормально,
В меру не глуп, но и слишком-то не умён.
Как-то не нужен я здесь, так банально,
А может нужен, но кем-то не извлечён.

Снова с кентами и самками тихо танцуем,
Думаем жизнь, но сомненья терзают опять.
Мы не живём мы по мелкому, тут блефуем.
Нам бы осмыслить всё, а не перевтыкать.

И мы всё пьём или курим всё больше,
Глушим всё то, что пыталось взойти.
Мы, что любили насилием огорошим,
И опять отыскать захотим и не сможем найти.

Нерв сотрясает слегка подуставшее тело,
Жалко становится свой беззащитный мирок.
Но, всё равно, ведь никто так и не пожалеет,
Да и не надо. Какой же от жалости толк?

Я сам в себе попытаюсь хоть как-то забыться.
Я так хотел разобраться и что-то понять.
Но не смогу, я хотел, но не остановиться,
Не разглядеть, не успеть, не суметь, не узнать.

Фёдоров перечитал стих. Было чувство, как будто его написал кто-то другой
- Поэт, твою мать.
Он сидел, держа листок в руках, стараясь ни о чём не думать. За окном хозяйничала зимняя ночь. Слышны были порывы ветра. И Фёдоров слышал, как кто-то шепчет вместе с ветром. Тихо так и нудно.