дервиш махмуд : Человек ускользающий (9-12)

9
Отец Рувимова выпивал редко, только по случаю, и каждый раз, будучи во хмелю, он совершал один и тот же в отношении сына поступок – дарил ему свои часы, сымая их со своей руки и надевая на евойную. Часы забавно смотрелись на тонком детском запястье, они были огромные и тяжёлые, но красивые – с тёмно-зелёным циферблатом, на котором был изображён симпатичный олимпийский медведь; сын таскал часы весь вечер, пока шла пьянка-гулянка, в них и засыпал безмятежным детским сном.

Рувимов был малыш понимающий и утром всегда отдавал часы папе, поскольку тому, человеку труда, были они нужней. Отец разводил руками и конфузился, хлопал себя по начинающей лысеть голове. Говорил сынку, что, дескать «пока они всё равно для тебя велики, но вот потом, когда стукнет тебе лет хотя бы тринадцать…» У отца ничего сугубо личного, кроме этих часов, в общем-то, и не было, и его поступком руководила любовь к сыну, желание отдать последнее, самое дорогое. Рувимов думал так до последнего времени, но недавно закралась ему в голову другая мысль – а не стояло ли за жестом отца нечто ещё, кроме чисто родительского чувства. Рувимову стало казаться, что таким образом папа пытался дать ему какой-то знак, намёк на будущие события, снабдить артефактом, могущим пригодиться на высших уровнях жизненной игры. Уйдя из дому, отец оставил-таки часы на его прикроватной тумбе. В классе седьмом Рувимов некоторое время носил их, потом перестал и посчитал потерянными, а с недавних пор, отыскав в бабушкином шкафу, стал носить их опять. Как символ внутренних изменений.

Подобно любому ребёноку, он постоянно задавал отцу вопросы обо всём на свете. Отец всегда отвечал ему обстоятельно и как взрослому, то ли в силу чудаковатости своей забывая, что говорит с ребёнком, то ли пользуясь редкой для него возможностью выговориться, не увидев на лице слушающего снисходительной или жалостливой улыбки. «Онтологические противоречия», «логические парадоксы», «сингулярность» — проскальзывало и такое. Особенно любили поговорить папа с сыном о космосе.

Рувимов чётко, как въяве, видел в иные минуты жизни навсегда запомнившуюся картину: поздняя летняя ночь, может быть даже раннее утро, они стоят с отцом где-то в поле и смотрят на звёздное небо. Одно из небесных светил выглядит гораздо больше остальных и имеет красноватое свечение. Сын спрашивает отца, что это за звезда.

-Это планета Марс, сынок! — отвечает отец почему-то торжественно. – Кстати, вполне возможно, что ты попадёшь туда в будущем.
-А на Луну? Я хочу на Луну!
-Луна, сын, гнилая планета. Её жители – злобные и безжалостные твари. А Марс – планета дружбы. Марс и Венера – будущее человечества. Земляне и жители этих двух миров когда-нибудь обязательно найдут способ увидеть друг друга. Если селениты (лунатики) снова не вмешаются… Понимаешь, сынок, однажды они уже сбили нас с пути, внедрив в наш разум свои вирусы, замаскированные под собственные наши мысли…

Жаль, память Рувимова не сохранила рассказы об этих космических делах целиком – только отрывки. Он помнил только, что это была увлекательная, стройная и совершенно фантастическая модель мироздания. Мать презрительно называла эти разговоры «мудацкой космогонией». Маленький Рувимчик (так его называл шутливо папа) слушал, конечно, с разинутым ртом.

Что ещё? Недавно отчётливо вспомнился ему один странный, почему-то ранее его сознание нимало не занимавший случай. Однажды они сидели дома с отцом одни (мать была на дежурстве), было поздно, и вдруг в дверь постучали.

Стук в дверь был деликатен, но одновременно и требователен, так стучит человек, который не тварь, а имеет право, и в праве этом уверен; так стучит человек, который точно знает, что он войдёт, даже если ему никто не откроет. Но отец открыл – нараспашку и не спрашивая, кого принесло. Отец ничего и никого в этом мире не боялся: святая простота.

В квартиру вошёл мужчина, одетый в строгий костюм, он был сер и неприметен, как кусок грунта, но в то же время излучал неуловимую мыслью значительность: рядом с ним у любого человека возникало желание осторожно молчать и смотреть куда-нибудь в сторону. Лицо его не имело не то чтобы особых, но и вообще каких-либо примет, лицо его было типичным и среднестатистическим, как на плакатах, которые висят на стенах государственных учреждений. Можно сказать, что лица у него не было вовсе. Такие люди, приходя, не могут принести с собою благо.

-Добрый вечер, Эдуард Михайлович,- произнёс он бесцветным, как воздух, голосом.

Отец, заметно затуманившись взором, кивнул, и они прошли на кухню. Рувимов прошмыгнул было за ними, но его живо из кухни выставили, как убитую шахматную фигуру. Пришлось подсушивать. Он тогда мало что разобрал в их приглушённом «бубубу», но по тону было понятно, что разговор у взрослых происходит не дружеский. Вроде бы этот серый человек сначала отговаривал отца от чего-то, а потом стал даже и угрожать. Упоминалась работа отца – он трудился в каком-то захолустном институте преподавателем, будучи там совсем не ведущим, но самым младшим сотрудником (маленький Рувимов тогда представлял остальных сотрудников на работе у отца совсем стариками, раз уж батя, с залысинами и бородатый, считался там молодым). С работы, кстати, отец ушёл вскоре после этого разговора, а потом, спустя, наверное, полгода, свалил и из семьи. Связать эти события между собою Рувимов додумался только теперь.

Тот безликий человек тогда, на кухне, кажется, бросился на отца: слышался звон посуды и душераздирающий скрип, какой бывает, когда по паркету неаккуратно двигают мебель. Они дрались там, причём совершенно молча. Затем кто-то взвизгнул – скорее, гость, потому что именно он выскочил из кухни, согнувшись и держась за лицо руками. В прихожей он, тем не менее, выпрямился и пошёл уже нормальным шагом, перед дверью остановился, развернулся на каблуках, как механический болван, посмотрел внимательно на малыша, задрожал мелкой дрожью и растаял, как тень, в тусклом свете лампочки. У отца, когда Рувимчик заглянул к нему на кухню, было такое выражение, что сын не решился задавать ему вопросов. Отец сидел за столом, тяжело дыша и болезненно сглатывая.

-Спать!- тихо и зловеще приказал он, увидев сына, и мальчик бросился в свою комнату.

Когда он учился в первом классе (отец на тот момент уже отсутствовал) и его спрашивали о работе родителей, про мать он отвечал, как есть, а про папу говорил, что тот учёный и занимается вопросом колонизации Марса. В дальнейшие годы продолжал врать, но выдумки его были с каждым разом всё более приземлённые. То он у него становился археологом и уезжал в бесконечные экспедиции, то снимал кино. В классе восьмом, уже будучи хмурым и презирающим тупых одноклассников подростком, Рувимов коротко сообщал, что отец его уехал на остров Калимантан, сошёл там с ума и покончил с собой, прыгнув в пропасть. А позже и вовсе ставил в этой графе своей биографии прочерки.


10
В начале минувшего лета у него случился день рожденья, и Рувимов, никогда в жизни своих дней рождения не праздновавший, дал слабину и поддался на уговоры жены, вознамерившейся знаменательное событие публично отметить.

А то как-то не по-людски, говорила она. Всё-таки 22 года. Магия дважды двойных цифр на Рувимова почему-то подействовала, и он сдуру дал согласие. Так как друзей у него не было, приглашены были люди из окружения Рыжей – её подружки, одногруппники (она училась в престижном юридическом заведении), бог знает кто ещё, пыль какая-то человеческая.
Была закуплена снедь и накрыт стол, как в лучшее время. Гости в количестве десяти штук явились, формально поздравили Рувимова, который был им в общем-то до дверцы, одарили его какой-то символической чепухой, совершенно ему ненужной, и с удовольствием принялись жрать, пить и балагурить. Некоторое время Рувимов даже улыбался им, имитируя полноценное участие в празднестве, после первой выпитой рюмки начал необратимо мрачнеть и терять благодушный настрой.

Шустрые, рослые и румяные друзья и подружки жены были очень шумны и вели себя, что называется, непосредственно. Мир безоговорочно принадлежал им и не вызывал у них никаких вопросов. Сомнения были чужды этим толстомордым середнячкам, статистам момента. Бука Рувимов выбрал из числа приглашённых существ двоих, особенно типичных, и принялся наблюдать за ними с хмурым пристрастием, словно изучал неприятный вид живых организмов, каких-нибудь гигантских мокриц, которые дышат шевелящимися ножками. Эти две особи были парой. Девка, блондинистая, плечистая и высокая кобыла с синими бессмысленными гляделками, всё время смеялась, широко разевая рот, подробно показывая идеальные зубы. Мужлан, тоже блондин с красной мордой, на которой застыло тупое выражение мнимого превосходства, был рассудительно немногословен и уверенно за столом взял на себя должность этакого распорядителя. Рувимова раздражал каждый жест этих двоих, каждая реплика. Завязалась за столом какая-то многоэтажная, подноготная беседа, смысл которой был понятен всем, но не Рувимову. Про каких-то общих знакомых, которые женились или наоборот, что-то там было смешное в этой истории – каждая новая фраза, произнесённая тем или иным участником разговора, вызывала у остальных взрывы отвратительно громкого смеха, похожего на тот, который звучит за кадром в несмешных телевизионных комедиях. Блондинка (звали её, пожалуй, Вика) реагировала особенно живо, она хватала присутствующих за руки, как бы удерживаясь от падения на пол вследствие весёлого обморока. Дурак-бойфренд её, глухо гогоча, закатывал глаза и колотил по столу рукой с короткими и толстыми розоватыми пальцами.
Рувимов, переводя взгляд то на одно, то на другое животное, некоторое время держался, но потом резко встал и ушёл на кухню, якобы покурить. И курил там долго, прислушиваясь с болезненным вниманием. Обсуждение одной и той темы длилось бесконечно. Рувимов курил и выпивал на кухне, достав из холодильника одну из запасных бутылок. Несколько раз к нему забегала Рыжая и произносила глупую фразу «ну ты чо как неродной?» и убегала опять. Рувимов не удостаивал жену ответом. Потом заходил блондин и о чём-то пытался поговорить с Рувимовым. Кажется, рассказывал о своей работе в банке. Был он в банке этом начальник отдела, что ли. Кажется, он предлагал Рувимову помощь в поиске места под солнцем, и вообще – покровительство. Рувимов с неприкрытой ненавистью глядел на блондина (возможно, его звали Толян) и до диалога с банковским работником не снизошёл. Толян, хмыкнув и хлопнув Рувимова по плечу, исчез из кухни. Не пьянея, Рувимов продолжал пить.

Потом заиграла музыка. Ему стали видны скачущие по комнате силуэты. Как раз те двое – плечистая, как хоккеист, Вика и красномордый Толян танцевали почти у дверного проёма. Танец распалил их, и они, изогнувшись в дверях, чуть ли не занимались там актом совокупления. В глубине комнаты к наголо бритому улыбчивому однокласснику льнула телом жена. Нет, какая там ревность – такие чувства Рувимов перестал питать душевной энергией много лет назад. Он просто наблюдал, жалея об утрате времени, ругая себя за слабость, в результате которой это абсолютно посторонний ему народ топтался сейчас в его квартире, и желая всё разом прекратить. Гостям было хорошо, удобно, вольготно. Ему же – наоборот: тошно и душно. Вечеринка только начиналась, предстояли следующие, не менее волнующие стадии. Рувимов вздохнул и решительно прошёл в ванную. Взял пластмассовое ведро и набрал в него холодной воды. Вошёл с ведром в комнату, задал хороший размах и вылил воду в толпу гостей.

Крики, визги. Мокрые недоумки застыли с ошеломлёнными глупыми лицами.
-Ты ёбнулся, братан?- угрожающе спросил Толян.
-Вон отсюда все, живо!- тихо проговорил Рувимов.- Всех попишу, суки! — и схватил со стола нож.
-Да ты успокойся, родной,- попятился Толян, выставив руку. С белых бровей его капала вода.
-Я два раза не повторяю. Она знает,- Рувимов кивнул на Рыжую и та, застывшая в углу с гримасой отвращения на лице, кивнула в знак согласия.- Пошли все вон!- ещё раз чётко и медленно и спокойно проговорил Рувимов.
Гости, двигаясь гуськом вдоль стены, стали покидать помещение.
-Ты тоже, Наташ,- сказал Рувимов жене, вознамерившейся было упасть как бы в бессилии в кресло.
Рыжая вскочила, хотела броситься на Рувимова, но тот руку с ножом угрожающе приподнял.
-Я не шучу.
-Ты совсем с катушек съехал?- только и смогла выговорить, размазывая по щекам тушь.
-Считай, что так.
Недовольно бурча, гости вышли сначала в прихожую, потом на лестничную клетку.
-Лечиться надо, шизоид!- успела крикнуть уже в дверях кобыла Вика.
Рувимов сделал в сторону уходящих ложное движение. Дверь с хлопком захлопнулась.

Рувимов, теперь уже с наслаждением выпил налитую до краёв рюмку. Дело было сделано. Посторонние элементы из поля зрения удалились. Рувимов лёг спать. Жена явилась ночью. Разбудила его, потребовала объяснений. Не получила таковых, но выбила из мужа обещание, что больше никогда. Никогда, никогда. Они расстались примерно через неделю.


11
Палочник жил в трансформаторной будке на окраине зоны. Путь туда был долог и небезопасен. В одном месте нужно было пересекать обширное болото по каменным кочкам, из которых половина была ложная, в другом месте пришлось ползти через узкую трубу, благо, я человек тонкокостный и не застрял, а только испачкал покровы. Ещё там был узенький хлипкий мостик через котлован. Я преодолел все препятствия. Отворил чугунную калитку и ступил во дворик. На трансформаторной будке сидела, обозревая даль красными, истекающими слезой глазами, огромная собака размером с молодого бычка. Я подошёл к дому, пёс меланхолично посмотрел на меня с высоты и что-то презрительное промолвил. Дверь со скрипом открылась, навстречу мне вышел белобородый стройный старик. Глаза его, очень живые и очень синие, изучали меня пытливо и пристрастно. Подойдя ко мне, он даже дёрнул меня за нос, желая, видимо, убедиться, что я состою не из туманной субстанции. Старик был одет в серебристый праздничный фантастический комбинезон, а не в свой обыденный стилизованный под лохмотья, но тем не менее добротный и крепкий костюм, в котором костюме я его как раз и наблюдал издалека несколько раз скачущим по холмам, не решаясь приблизиться и осуществить ритуал знакомства. Вообще-то стариком назвать этого дядю можно было только с натяжкой, скорее, он производил впечатление загримированного под стилизованного дедушку молодого человека: морщины как бы просто обозначались на его лице, борода казалась прикреплённой, а движения были порывисты и легки. Энергия просто сочилась из всех его пор, он даже подпрыгивал на месте от её избытка. Должно быть, употреблял какие-то мощные стимуляторы.
Звали его Потап Панкратович Палочник. Одна рука у него была механическая, но функционировала получше чьей-нибудь настоящей. Не исключено, что механическими были и иные части тела его – Палочник был кудесник. Закралось у меня подозрение, что каким-то образом он черпает энергию для своей жизни из старых генераторов-трансформаторов: вставляет себе в затылок разъём и врубает ток. Потому всегда такой бодрый и немного как бы поддатый.

-Ты кто таков будешь, оборванец? Зачем пришёл, дурак?- резко, но в то же время и ласково спросил меня Потап Панкратович.
-Рувимов моё фамилие,- отвечал я в простонародной манере, желая угодить.- А пришёл я к вам, дедушка, просто так, заради беседы душевной.
-Говорю я с человеческим хламом редко. Не знаю, буду ли с тобой говорить. От настроения зависит,- старик насупил приклеенные брови.
-У меня вот тут коньячок есть. По поводу знакомства,- я достал из рюкзака и продемонстрировал. Не тот, который мы пили со шпионами, тот был прикончен, а уже мой, личный, для таких вот встреч нарочно приготовленный.
-Ну-ка, дай-ка позырить,- протянул механическую конечность старик.
Я дал. Старик просканировал бутылку взглядом, откупорил и отпил добрую четверть.
-Неплохой,- кивнул одобрительно.
Я тоже хлебнул.
-Ну-с, болван китайский, пройдёмся. Я на одном месте долго стоять не люблю. Пёс дом посторожит, — он повернулся, улыбаясь, к собаке.- Капитоша, посторожишь?
Пёс меланхолично кивнул.
-Капитон у меня охранником работает. На полставки. Человека, ежели что, пополам, как кость, перегрызть могёт.
Мы пошли по узкой тропинке между глухих без окон и дверей низких строений. Поначалу мне было сложно подстроиться под подпрыгивающий полубег Палочника, я отставал и семенил, но потом вошёл в ритм, и мы стали идти вровень.
-Так зачем же ты бродишь по зоне как неприкаянный бабуин?- спросил меня Потап Панкратович, ударив несильно в грудь.
-Я, Потап Панкратыч, себя ищу.
-Нельзя найти того, кого не существует, ушлёпок.
-Эт-то я понимаю. Но вдруг сам процесс поиска и сформирует меня из небытия. Может такое быть?
-Ты не умствуй, червяк.- Дед выхватил бутылку и снова отпил – уже малый, символический глоток. -Философ?
-Был. Но сейчас бросил.
-Правильно, что бросил. Не то это, не то,- помотал бородой, как веником, застыл, задумался на короткое время, потом снова помотал.- Нет, не то…

Подпрыгнул старик на месте, побежал вперёд и кричит мне, оборачиваясь на ходу:
— Давай-ка вот на эту горку взберёмся, да поглядим окрест: всё ли в порядке в нашем государстве, не шляется ли по закоулкам какая сволочь посторонняя!
Дед, как шимпанзе, запрыгал вверх по куче металлического лома. Гора эта из ржавых труб и каркасов была высоченной и смотрелась неустойчивой. Мне показалось, в любую минуту может произойти катастрофический развал. Но делать было нечего, я стал карабкаться вслед за Палочником. Он уже маячил чуть ли не наверху, а я только начинал восхождение. Что-то обидное и смешное кричал мне сверху резвый старик, питающийся электричеством. Несколько раз чуть не ухнув вниз (это была бы пронзительная, красивая смерть), всё же добрался я до вершины. Да, весь окраинный сектор был виден как на ладони.

-Ну что там, задохлик, ещё у тебя за душой – выкладывай!- Панкратыч снова стукнул меня, на этот раз по спине, да так неожиданно, что я поперхнулся, и перед глазами у меня поплыли разномастные кружки и треугольнички.

Я откашлялся, глотнул напитка и заговорил.
-И кроме того, ищу своего отца я. Батю родного, родителя. Видел его десять лет назад в этих местах и почему-то мне кажется, что…
-Кажется ему, малахольному…-перебил неугомонный старик.- Крестись, раз кажется! Или не веруешь?
-Не верую,- вздохнул я.
-Это тоже правильно. Вера – ещё один род умствования, самый дурной.
-Ну так что на счёт бати моего – не встречали здесь? Эдуард его имя. А прозвище, для тех, кто знал, Вольтанутый.
-Эдуард Вольтанутый?- Палочник ошарашено вытаращил.- Так ты сын ему? родной сын? не врёшь?
-Не вру, дедушка. Мне его – вот так найти надо,- я показал как, проведя пальцем по горлу.
-А зачем он тебе, лишенцу?- старец продолжал удивлённо смотреть на меня невыносимым немигающим синим взглядом.
- Дело у меня к нему. Космической важности. Время пришло, понимаете? Он жив? Вы это наверняка знаете?
-Скорее жив, чем мёртв, хотя давненько я его не видел. Но вот такая штука – Эдик уже лет этак несколько как разговаривать перестал – словами, по крайней мере, всё больше молчит да хмурится. И вообще перестал – всё перестал, ну или почти всё. Он, я слышал, к сурьёзным переменам в жизни своей готовится. Не знаю, примет ли тебя…- Старик явно что-то недоговаривал.- Но, раз говоришь, сыном приходисся, так и быть, расскажу тебе, как до его дома добраться. Только опасное путешествие может выйти, ой опасное…- Палочник вздохнул, пригорюнился было, но тут же снова сверкнули глаза его заразительным безумием.- Сдохнуть готов, хер собачачий?
-Готов, Потап Панкратыч, давно готов!
-Тогда тебе – вниз. Всё время вниз. Там, там батя твой обитает!
-На третьем уровне?
-На нём. Откуда знаешь?
-Не поверите – приснилось! А вход туда через восьмигранный бассейн? Дверца 999-Z?
-Ну да. Так ты сам всё знаешь, говорун! А я тут перед тобой… — Палочник махнул рукой, будто бы обидевшись, и хотел было уже сигануть с горы прямо вниз, но я схватил его за бороду.
-Нет, нет, постойте! Дальше-то мне куда? И как я открою дверцу?
-А, ну дверцу откроешь вот этим ключом,- старик вынул из нагрудного кармана.- Это универсальный живчик-ключ, моё изобретение, открывает любые двери в этом городе. Попадёшь в резервуар, там жди, пока схлынет, не барахтайся. Если система сработает нормально, не задохнёшься, если не сработает, что вполне возможно, то пиздарики тебе, студент….- Обаятельно улыбнулся, собрав морщины и сияя глазами.
-А дальше?
-А там встретят тебя, кому надо. И куда надо отведут. Скажешь, что от меня. Покажешь вот,- он опять пошарил в кармане и вытащил механическую игрушку, вроде маленькой, тщательно сделанной мельнички, нажал, всё вдруг заискрилось вокруг, замелькало, сильнейший ветер едва не сбил меня с ног; Палочник выключил, — чтоб поверили. Это есть ускоритель.
-Ускоритель чего?
-Ты давеча время упомянул. Вот его и ускоряем. Эта штучка схлопывает в голимое ничто ровнёхонько один планковский миг.
- Это миллиардная или что-то вроде того часть секунды?
-Во-во. Я тоже, как твой батяня, научным ремеслом промышляю.
Я спрятал штучку и стал жать Панкратычу руку.
-Ну спасибо, дорогой, выручили!- сердечно благодарил его я.- Побегу я, до темноты нырнуть надо, а то не увижу потом ни хрена под водой.- И я бросился вниз, играючи перепрыгивая через опасные участки кручи.
-А третий глаз тебе на что, губошлёп?- услыхал я вдогонку.- Не разглядит он! Да и не вода там!
-А что?- крикнул я на бегу.
-Сам узнаешь! Прощевай, дефективный!

12
В детстве, лет до десяти, Рувимову прочили будущее выдающегося шахматиста. В шахматном школьном кружке он был лучше всех, включая прыщавых и сутулых очкариков-старшеклассников. Руководитель кружка, сам похожий на шахматного коня, одобрительно кивал, когда наблюдал за игрой маленького Рувимова: тот двигал резные фигурки по доске смело и вдохновенно; быстрая и точная вычислительная работа мозга удачно дополнялась прекрасной фантазией. Школа гордилась Рувимовым, даже повара в столовой наливали ему за ясный ум дополнительное молоко. Но однажды в классе появился новый ученик – приехал с родителями из другого города, из Тамбова, что ли. Говорили, что вот он-то и есть настоящий «чудесный ребёнок», феномен, и Рувимов будет теперь смещён с пьедестала. Звали новенького Коля Мещеряков. Феноменальной у него была прежде всего форма головы – перевёрнутой грушей или же лампочкой. А так – тихий и неприметный мальчонка. Однако по прошествии короткого адаптационного периода, новичок и впрямь обнаружил недюжинные математические способности и свою репутацию вундеркинда подтвердил. Выказывал он интерес и к шахматам – записался в кружок, пару дней понаблюдал за играми товарищей, тараща чёрные, навыкате, бусины глаз на клетчатые доски, а затем в течении недели обыграл всех школьных шахматистов, включая Рувимова, а заодно и похожего на деревянного коня преподавателя. Серьёзный и молчаливый, сосредоточенный, как робот последнего поколений, новичок Николай раздражал расслабленного, пребывающего всё ещё в радужном и романтическом периоде жизни Рувимова, пробуждал в нём неприятное ему самому чувство зависти к таланту. Впрочем, тут скорее была не зависть, а видение в этом уникальном мальчике какой-то неправильности, дисгармонии. Рувимов с навязчивой настойчивостью наблюдал за Колей Мещеряковым, чувствуя, что по какой-то причине должен постоянно изучать его, следить за каждым его шагом. Механический же мальчик ни на что другое, кроме постоянно происходящего в его голове счётного процесса, внимания не обращал, живя как будто в плотном коконе. То есть он разговаривал с одноклассниками, иногда улыбался шуткам, но без души: какая-то важная часть его существа всё-таки была словно замещена чрезмерно развившейся математической областью мозга.

Однажды в класс принесли малоизвестную детям головоломку, некогда придуманную венгерским инженером Рубиком. Никто не мог разгадать её секрет. Бессмысленно вертелись, вкусно при этом хрустя, грани с перепутанными цветами. Не смог собрать головоломки и Рувимов. Коля Мещеряков, явно видевший игрушку впервые в жизни, взял её в руки и осмотрел со всех сторон, изучая, впиваясь инопланетными буравчиками в грани кубика. Стал крутить. На его костяной голове надулись от напряжения мозга височные мышцы. Через минуты две кубик был собран. Пот выступил на лбу Мещерякова, из глаз и почему-то из носа у него потекло. Упражнение лишило мальчика всей имеющейся у него в наличии энергии. Рувимов посмотрел в совершенно безумные глаза гениального ребёнка и испугался: ему больше не хотелось быть лучшим шахматистом школы. Тут ещё подскочил к Мещерякову скотина Мамаев, крикнул в притворном перед вундеркиндом испуге «Франкенштейн!» и острым концом деревянной линейки-треугольника несколько раз врезал по феноменальному лбу. Тонкими струйками потекла по лицу Мещерякова кровь из ссадин. Он, сопя, смотрел на гориллу Мамаева, и его аппарат работал сейчас вхолостую, ибо никакие вычисления не могли помочь ему остановить распоясавшееся зло. Рувимову стало жалко парня, и Рувимов подал ему свой платок, а Мамаева, на которого имел влияние, угомонил.

С тех пор охладел Рувимов к вычислительным и аналитическим мозговым упражнениям. Не формулируя в мыслях, но бессознательно решил он механизмы мозга подобной чепухой не утруждать, а направлять силы разума на самоииследование. Это оказалось задачкой позаковыристей шахмат и головоломок. Ибо очень сложно заставить механизм изучать себя самого. Подобно тому, как глаз человеческий видит всё, исключая лишь то, что, собственно и осуществляет сам процесс видения, мысли в голове могли иметь предметом исследования всё что угодно, но не себя самих. С глазом всё просто – нужно зеркало. С мышлением дело обстояло сложнее. Чтобы изучить мысли, надо было каким-то образом воспринять их из точки отсутствия таковых, из безмолвия и пустоты. Рувимов, не зная ничего о медитациях и упражнениях по взламыванию человеческой операционной системы, по достижении юношеской поры имел, тем не менее, много занятных сведений о работе своего сознанья. Дело было в практических занятиях с самим собой в качестве подопытного. Проводя иногда довольно жестокие и, на первый взгляд, бессмысленные эксперименты по разотождествлению себя и своей личности, он постепенно учился смещаться всё дальше и дальше от объекта «я» к позиции, которая была вполне реальной, но которую он всё же не мог никак зафиксировать и обозначить. Собственное эго было им достаточно подробно исследовано и приручено – но кем же? Ответ на этот вопрос был бы поворотным пунктом его исследований. Однако ответа пока не было. Рувимов знал лишь, что не один живёт внутри собственной оболочки, и ему были забавны попытки поймать, ухватить своё второе я и всё время видеть как бы скрывающуюся за поворотом спину. Его занятия были сумбурны, но шли в направлении верном.

Потом было чтение книг, новые вопросы. Тогда-то и решил поступать философский. Поступил и занятия посещал исправно. Поначалу жадно впитывал. Казалось, что вот она – цель. А потом случился какой-то отрицательный перелом во всей его жизни. Пошли чередой разочарования и поражения. А потом возник полный тупик.