александр махнёв : плен

Килимов и Дорохов сидели на трупе и осторожно, стараясь не расплескать, отхлёбывали баланду, разлитую в пилотки. От баланды поднималась лёгкая испарина. Проходя в ноздри она, кажется, в самую душу проникала, обманно согревая её. Дохлебав первым, Дорохов вывернул пилотку, тщательно облизал влажную ткань и скорее надел головной убор на место. Сентябрь — холодно. Вдруг Дорохов напрягся, и чуть потянувшись вверх, толкнул Килимова плечом. Из дальнего угла немецкого пересыльного лагеря для советских военнопленных (чисто-поле обнесённое в три ряда колючей проволокой) донеслось:
Эх, ты, Русь, ты моя дорогая,
Не придется вернуться к тебе.
Кто вернется, тот век не забудет,
Все расскажет родимой семье.*

- Поют что ли? – удивлённо сказал Килимов, и не сговариваясь, товарищи встали и поплелись по развороченной, взбитой несколькими тысячами пар ног грязи. На звук.
Толпа доходяг, плотно окружившая певца, обнаружилась метрах в сорока, левее сарая с тремя стенками, того самого, что был для них и «кухней» и «столовой». Протиснувшись в самый центр Килимов увидел певца. Тот сидел на корточках «спиной к спине» с другим военнопленным и негромко, но отчётливо выводил:
Все расскажет, покатятся слезы,
Выпьет рюмку, вскружит голова.
Дай судьба нам вернуться до дому
Продолжать трудовые дела».
По одним, чёрно-синим или иссиня-бледным лицам, окружившим артиста, текли слёзы, другие напротив- закаменели, сосредоточившись на своём.
Певец закончил. Несколько минут все молчали. Потом услышалось хриплое: спой ещё братишка, и одобрительный (да не шум- какой уж шум от доходяг) скорее шорох. Певец дал знак соседу за спиной, оба встали.
- Мне, товарищи, тяжело петь. Я составил эти слова и спел для друга,- сказал он приобняв напарника – какая мне польза исполнять другой раз?
Вдруг зашаталась толпа, смешалась и из землисто-тёмно-мрачной массы вдруг вынырнуло красномордое и довольное: охранник-полицейский. Из наших же, ссука!
Вплотную подошёл к певцу, некоторое время пристально глядел на него:
-Артист значит… Жид? Может и коммунист?
- Русский я… не коммунист…
- Для подельников своих петь не желаешь, – ухмыльнулся – ну, а для меня-то споёшь?
Глянул исподлобья, облизнул враз пересохшие губы, отвечал, стараясь унять дрожь, тихим голосом, без подобострастия, без выражения вовсе:
- Пожалуйста, господин полицейский, но для вас это будет неинтересно.
- Это уж я сам решу чего мне интересно, стой здесь гнида, щас приду – харкнул охранник и ушёл.
На склад что ли? — тревожно прошуршало в толпе и плотнее вжались друг в друга слушатели. А глаза певца выразили такую пронзительную тоску, что даже на всём этом унылом фоне выделились.
***
И вот «Дегтяря» заклинило. Да это у него всегда так: пулемёт хороший, только пружина от долгой стрельбы греется и клинит. Всегда не вовремя. А там «подломился» дружный винтовочный хор. Торопливые залпы бойцов, словно соревнующихся в скорострельности, реже вдруг сделались и разнобойней, потом стали ещё прерывистей и, наконец, вовсе одиночными… Вся эта музыка воспринималась на слух. Прокопаться от ячеек траншеями не успели. Справа палил Сашка Антонов, слева молдаванин с дурацким именем Шика. Это Дорохов автоматически для себя отметил. Кто там дальше и есть ли вообще, только по звукам… Так что пока слышался слаженный огонь ещё было не так страшно, хотя немцев явно больше было, да и долбили эту одинокую роту с трёх сторон. А вот когда начались перебои со стрельбой, а там и вовсе стало затихать…
Выгрузили рано утром на какой-то маленькой станции. Построили, наскоро сообщили боевую задачу: занять оборону пятнадцать километров южнее… высота номер…отстающих как дезертиров… бегом марш… Пока бежали растянулась рота на весь километр-больше. Добрались, давай окапываться… К вечеру обещали боеприпасы подвести…
А немцы появились часа через три. Сперва на горизонте показались каски их пехоты. А потом… Вжик-вжик-вжик, и трава перед ячейкой длинной цепочкой всколыхнулась, вроде мышь пробежала. Вжик-вжик-вжик, вжик-вжик-вжик… да нет не мышь это, это вражьи автоматчики нежалеючи поливают свинцом. А потом: У-у-у-ах! У-у-у-ах! – миномёты пошли. И давай утюжить почём зря.
Неспеша шли немцы и вроде бы даже весело… как-то до обидного разгильдяйски, пританцовывая даже как будто… как «беляки» в кино «Чапаев». Преодолевали дистанцию, залегали и в этот момент их миномёты отрабатывали по-полной. В башке Дорохова вертелось довоенное «если завтра война, если завтра в поход…» а они вот – в пятидесяти метрах, уже в полный рост… Орут чего-то на своём, вроде «Русские! Сдавайтесь!». Знают видать, что нечем нам их встретить. Всё –кончились патроны. Ещё с финской читал Дорохов — теперь в штыковую надо подниматься. Шо-то там какой-то гвардии рядовой окружённый финскими белогвардейцами чуть не полсотни их токо прикладом уложил… Да только не поднялся никто, оцепенели. Как-то буднично всё получилось и вроде бы- где ж тут место подвигу? Напротив — стали выкарабкиваться на брустверы. Стояли молча, не поднимая рук, сгорбившись, переглядываясь друг с другом украдкой, исподлобья… вроде коря товарища: «ну я то мол, испугался, а ты то чего же…
Дорохов наверх вылез, огляделся и волосы как будто дыбом: перепахали линию нашей обороны –ой да ну! Добро немец тиснул, от роты и половины не осталось.
Окружили, смеются, разглядывают, добродушно вроде даже. Бойцы стоят несколькими группами… Потом скучковали всех вместе.
Высокий, ладно одетый немец, вышел вперёд и сказал: Комунист, юде! -и сделал радушный жест рукой влево. Подождал немного и уже жёстче: Бистро!- подкрепив своё поторапливание автоматной очередью над головами. Как-то сразу всё стало тоскливо и понятно. Вышло человек десять. Их сразу увели. Из-за спины Дорохова вышел этот самый молдованин, с дурацким именем Шика.
Дорохов его видел потом, когда погнали в сторону от передовой – он живой ещё был, только весь в крови…
***
Через несколько минут полицейский вернулся с дружком и буханкой хлеба.
- Вот тебе «утёсов» — споёшь получишь! – и многозначительно переглянулся с приятелем.
И опять зазвучало:
Эх, ты, Русь, ты моя дорогая,
Не придется вернуться к тебе. ..
Только не выходило уже того чувства, ломался и срывался голос исполнителя. Захлёбывался то сипом, то шёпотом.
Дай судьба нам вернуться до дому
Продолжать трудовые дела…

Наконец на тяжком выдохе закончил он.
- На, жри падла! – весело улыбаясь, сунул ему буханку охранник.
Покосясь слегка, опасливо взял он хлеб, не веря вроде своей удаче, но поверил, обрадовался, стал рвать зубами и глотать не жуя, потом устал и ломал на кусочки небольшие и медленно пережёвывал. Окружившие смотрели на него и завистливо и чуя всё же подвох (как животные уже почти чуя), опасливо.
Наконец сделал движение отставить пищу.
Этого, кажется, и ждали приятели полицаи: Эт уж нет сволочь! Чуть не взревели оба – всё сволочь жри! А то я ить тебя в «ванне» искупаю – ласково добавил один. Второй загоготал со смаком, врастяжку. Искупать в «ванне» на жаргоне охранников означало окунуть пленного в сортирную яму. На ветру, да в чистом поле- верная смерть.
-Певец глотал последние куски сидя в грязи.
Довольные «шуткой» полицаи ушли, оживлённо переговариваясь и пересмеиваясь.
А певец лёг на спину и умер. Не выдержал перегрузки истощённый многодневной голодовкой желудок. После ста граммов на весь-то день, да сразу два килограмма…
«Зрители» расползались в стороны. Смерть уже не могла поразить их. Они встречали её ежедневно не по одному разу. Только товарищ певца присев на корточки рядом с мёртвым другом тихонько раскачивался, молча воя.
Дорохов нагнулся, разжал левую руку умершего, и принял с ладони клочок бумаги. Просмотрел, передал Килимову. На клочке простым карандашом написан был текст песни.
Эх, ты, Русь, ты моя дорогая… отенциал
И тут понял Килимов, чем его незатейливая эта песня задела больше всего. Горькой она была, горестной. Но не была она заунывной. Собралась под неё душа, ободрилась. Значит можно. Выжить можно!

P.S. В течение войны в плену оказались более пяти миллионов советских солдат, около четырёх миллионов попали в плен в первые ее месяцы. По самым скромным прикидкам каждый пятнадцатый!!! советский мужчина призывного возраста.
Но вот что писал в отчете о ликвидации Белостокского котла немецкий генерал Герман Гейер: «Мы не наблюдали массовой капитуляции. Однако число пленных было огромно… несмотря на то, что в некоторых случаях они сражались весьма мужественно и ожесточенно… Все русские отряды от границы до Минска не капитулировали, но были рассеяны и уничтожены».