ГринВИЧ : Дедушка Зда-1

Сказка.

С момента, как Гомес разгрыз провода, периоды злобной тоски все реже сменялись надеждой. Последняя была вроде как баба, и приход её был неожиданней чистых трусов, которые бац – и отыщешь внезапно в старых завалах. Иногда на таких даже ценник имеется, не надевал, знать, никто.
Случаются в жизни гешефты.

В тот последний визит надежда, скучливо проверив константу дыры на мотне пациента, приподняла взор повыше. Заметивши мертвые анды прыщей на лице, измерила, что называется, всю горемычную суть его, и до самого днища бегловатых зрачков добралась, наконец.

Косица её, на конце оснащенная почечным камнем, добытым путем инвазивной деструкции, раскрутилась на всю золотую длину. Стукнуло глухо внизу, оксалатный отвес развалился, рассыпался по торосам души — послушав отдачу, надежда игриво достала маникюрные ножницы. Прицельно состригла желтые когти на синеватый затылок клиента и разомкнула уста, наконец:
— Попробуй нескафу в сортире заваривать.
— Это как же? — неужто спасение, решил было Гомес.
- Ну. Кипятильник засунь в унитаз, все палево сверху, размешал и лакай. Что мне тебя учить.
— У меня удобства на улице…
— Тем более, — и, по-детски откусив заусенец, надежда исчезла уже навсегда.

«Сволочь», взвилась было мысль, но так же стремительно сникла в испуге — кто посмел? Кто посмел оскорбить рацион голодающих юношей?
Гомес воинственно заозирался в благородном намерении измельчить супостата.

В избушке, однако, не нашлось никого, кто бы смог отозваться. Красный угол, заросший потеками-щупальцами, уж схоронил человеческое, все то, что когда-то могло отвечать в этой затхлой обители – Богородицу и компьютер.
Богородица скопытилась первой. Укоризненный лик помутнел и исчез под лимонным налетом. Баба брезгливо и быстро, как любая из них, отгородилась шершавой, в то время еще неумело просчитанной коркой – метить в центр стрелок не решался по присущей ему деликатности. Сверху, куда не достала струя, латунью светился оклад, ниже по лику намерзли солидные, где фигурным наплывом, а где глянцевитым серьёзным шнуром – льды.
Из угла теперь щерился вроде бы череп; безглазый и голый, с ямами под как будто глаза и большой бородой, что спускалась к столу, где работал компьютер.


Этот жил дольше. Выключить, то есть просто нажать или выдернуть шнур владелец пугался. Он опасался приблизиться; одиноко светящийся Яндекс нагревался все яростнее, надрывался в призыве ввести пару слов – ну, давай, ты же знаешь пароль. Там то, чем ты жил десять лет, и свидетелей твоей катастрофы так много, что убрать их поможет ковровая бомбардировка, напалм. Давай сделаем новый проект, а, хозяин?


Гомес в ужасе ссал в монитор, Яндекс яростно плавил, раскисший, не коротил, лишь клавиатура ему отказала; моча уже бодро скакала наверх от тороса стола, провода завились в кружева, леденея сосульками желтого, с небольшими потеками зелени; потом леденело уже и кофейно, и мутно.
Мерцал монитор демонически, напоминая о постигшем провале – в такие моменты хозяин особенно яро вздымал инструмент, ненароком сбивая прицел.

Враг жил в углу, нарушая. Спустя месяц, Гомес решился: подполз по- пластунски, обдираясь о наледь, и нервно трясясь и замирая от ужаса, вырвал из стенки розетку. Прах от гипсокартонной стены и разодранный кожный покров с пальцев Гомеса перемешались в липучее мясо, которое он с радостью съел, знаменуя победу. Все провода, до последнего, он в течение месяца перетер полумертвыми деснами — для надежности, а, может, и от голода, кто разберёт.
Так закончилась битва с остатками разума — визгом голодного Гомеса забрызгалось то, чего не достала моча, и адски морозный январь стал идеальным.

Гомес молился чудовищу, трансцендентально залипшему в промороженном темном углу. Создание представлялось порталом, надежно закрывшим истощенного Гомеса от мира, где пушистые девочки давали другим, философски отрыгивая. Чудовище оберегало его от чужих мыслеформ, напора и смысла которых он не понимал, как ни пыжился – те, кто там находился, переписали Коран и отрэпили Тору, а Библию спел Джастин Бибер, этот мелкий говнюк.
Гомес был благодарен чудовищу.

Он поверял ему небывалые тайны, суть которых сводилась обычно к восторгу от дальности давеча пущенной им же струи – выставление орудия, дальность полета и точность прицела, наклон тридцать градусов плюс полуприсед – все эти действия составляли теперь всё его мастерство.
Существо, подтекая от пыла речей и немного от комнатной сырости, сурово кивало в ответ: да, Создатель, твой труд совершенен.

Так жили они, в нервическом полубреду, с ритуалом ссанья по часам, восемнадцать раз в сутки, в полном ладу и покое. Гомес ел снег, наполняясь материалом для великого действа; чудовище пухло, росло, хорошея и принимая то явно готический, то барочно-вычурный вид; мастер также работал и с цветом.
Превозмогая понос, он напитывал творческий сок колоритом — моча, грязно-бурая в воздухе, опускалась багрянцем на желтеющий лёд. Ювелирная, тонкая это была, между прочим, работа – окрасить початки растущих в углу сталактитов редчайшим оттенком, напоминающим пламя. О да, экзистенциальный костер, хладный пожар, насмешка над смертью углового творения Гомеса… льды огнедышащие!
Символист, превозмогший коллапс диареи – кто из адептов прекрасного смог бы сточить мешок свёклы, предварительно спиздив его из кладовки сельмага?
То-то. Это вам не уши строгать с головы.

Шли дни. Кто-то там, за пределами обители Гомеса, щелкал датами и мухлевал, переставляя деления поперек псевдортутных столбов; время пинало сезоны по древнему циклу, заставляя почуять и зверя, и птицу, и даже чудовище Гомеса – тепло приближается, а это значит — пора.


Десятого марта, в половину шестого утра, Гомес отжал из штанин оттаявший смрад, отлил аккуратно на оплывшего за ночь товарища, и отправился в путь, не оглядываясь и не прощаясь.

***



Снаружи располагалось примерно: три штакетины знаменовали забор, чернотроп с подрастертой кирзою травой проходил до колодца, дальше кисла грунтовка, неширокая, годная лишь для того, чтобы пройти, не вспотев, пару метров, дальше как хочешь.

Все это Гомес припомнил; ослепнув от света, он едва не упал от престранности свежего воздуха, чуждого сути загаженных легких. Погодно- природному пасквилю на несовершенства природы Гомес не внял, лучше бы просто говно, думал он – но вскоре дыхание выровнялось.
Путь был продуман и лежал вдоль обочин, где было потверже; целью был лес, сирый и долгий, бессмысленный. Идти он хотел не совсем далеко — для того, чтобы все же нашли, но и не близко – для того, чтобы найти не успели.


Гомес задвигался, колыхая обвисшей одеждой, мутант-колокол, изрядно помятый в сражениях: две тонких ноги-языка не давали обрушиться наземь. Промерзший до сморщенной печени, он давно уж не чувствовал холода. Гомес был истинный, истинный сверхчеловек, победивший рецепторы всех пяти чувств. За время пути стоицизм пошатнулся единожды, рудиментарная слабость — это бывает, когда очень надо отлить. Моча не пошла – друг, кропотливо рожденный, оставленный без сожаления в прогнившем углу, плоть от плоти его, скоро сгинет бесследно, растает за сутки, когда солнце нагреет обитель примерно до двух или трех по негодному Цельсию, вот это фамилия.


В лесу Гомес упал, ободравшись о наст; толщина бурелома загадочным образом показалась куда как внушительнее росшего сверху говна из осинок и елок — большие стволы накидали пришельцы, знал путешественник, а вонзить их покрепче уже не смогли. Их спугнули колхозные бабы, и поэтому лес состоит из засушенных выродков, кривоватых березок, кустов и иной шелухи. Впрочем, все это было неважно, как и то, что одна из ступней мерзким скрипом стиралась о сырую резину внутри — без сапог, право, было бы легче.

Отойдя от деревни поближе, Гомес присел, наконец, завалившись на мох. Тот привлек странно свежим пятном своим, как закрашенный мат на заборе подкисшей, бедновато залатанной снегом полянки.
Вот был случай, припомнилось Гомесу. Дед один из райцентра замерз. Шел как будто к автобусу, до пункта чуть два километра, скользко пешком показалось. Нашли его утром, в одной лишь рубахе, тулупчик на палке, ручонки сухие крестом на груди. Сама палочка вдета в сугроб, вокруг сильно повытоптано. Ходил старичок, как коза на приколе, замерзал, пока жарко не стало. Он-то решил – согревается, вот и разделся, а на самом же деле…
Вот оно как. Думаешь, что одолел, победил, на самом же деле — пропал.
Хорошая ж смерть!


Желудок проснулся некстати, от воздуха, видно. Димедрол вот намок, подтаял, поэтому Гомес свернул его на четвертушку, сломал на восьмуху и сунул со всею бумажкою в рот. Так сойдет пососать.
Хорошо.


(продолжение следует)