Голем : Разговор с Милорадом Павичем

* * *
Выключив комп, я задумался. Затем уткнулся носом в залежи книг, сложенных в стопку руками Моей Замечательной Подруги (МЗП), дабы обрести на лестничной клетке вторую жизнь – в кругу соседей, не ведающих, что творят. Покопавшись, мне удалось извлечь парочку книг недавно почившего Милорада Павича*.
Жаль бродягу. Талантливый серб, а туда же, навынос...
– Если жаль, почему навынос? – раздался ехидный голосок классика. – Я вас, недоумков, каждый раз в чём-нибудь наставляю! Вот, например: «Во время всех боёв… Растина не на кларнете, а на нём, капитане австрийской армии Пахомии Тенецком, исполняла Франца Йозефа Гайдна». Или вот пассаж, характеризующий нравы: «На столе стояла горячая молочная похлёбка с укропом, из которой выглядывали бараньи глаза».
Подавив рвоту, я задал встречный вопрос:
– Что сами думаете о будущем ваших книг? Эти явно пойдут на выброс.
– Всё отдадут сценаристам, создателям сериалов.
Из компа донеслось довольное марсианское уханье компьютерного лит-оппонента.
– Вы бессюжетны, Павич! – заорал я. – Что это за история… с самодельными картами Таро и идиотской пропажей капитана Опуича! Победа разума над сарсапариллой?
– Мои романы – это праздники Духа. Что до тебя, господин Мелкая-Сошка… жрать захочешь, напрудишь амбулу с преамбулой! – захохотал Павич. – Не этакий штрудель работал, как пудель. Того же Кафку… да что там! Дух не создавал каноны Джотто, они сами родились в Святом Духе! А снег в «Амаркорде»? Сплошная вата, но сердце сжимается…
– Вы что, сливовицы натрескались? – спросил я, уязвлённый насмешками. – Дух бесплотен, безделен, бестрепетен. Всего-то, тень отца Хамлета! Истекает мыслью, как Буг или Дунай, а на берегах ничегошеньки нет.
– А что там должно быть? – осведомился Павич. – Кража? Шторм? Растление малолетних?
– Отрывая форму от содержания, вы кормите собаку с отрезанной головой, – вздохнул я.
Донёсся звук ироничных хлопков:
– Браво, браво! Слог есть любовь, а Содержание – дьявол. Форма, одна лишь форма не имеет пределов совершенствования, тогда как как два десятка сюжетов давно написаны. Впору сжечь и сочинить заново!
– Ну хорошо, – заторопился я, ощущая ускользающую из-под ног почву. – Но форма без содержания – всего лишь эстетика, потерявшая этику! Давно замечено, и не нами…
– Нет ничего прекрасней полуобнажённой женщины, – сладко потянулся серб. – Её поясок стыдливости и есть сюжет, остальное – форма!
– Природа формализма в том, что вместо спирали вы шествуете по кругу! И возвращаетесь к комиксам, к альбомам с полуодетыми девками…
– Ничего плохого, были бы девки хорошие. А вы-то куда собрались? – с азартом продолжал Павич. – Усвоив начала идеализма: развитие по спирали, отрицание отрицания, единство и борьбу противоположностей, тут же скатываетесь к товарищу Фейербахову! Суть философии в многообразии форм. Вы, батенька, не марксист?
– Боже упаси! В угоду форме, этой Прекрасной Даме по имени Философия, вы просите меня забыть, что принц Гамлет – серийный убийца, ослушавшийся тени собственного отца. Зачем он угробил семью Полония? Это же беззаконие!
– Полоний – маска лукавого царедворца, – протянул Павич, и в голосе его впервые прозвучала тень лёгкого недовольства.
– Но наставления Лаэрту – образец родительской мудрости! Не знаю, любил ли принц Офелию, как сорок тысяч братьев (красивая и совершенно пустая фраза!), но точно уж свёл с ума.
– А вам, конечно, подавай «Трёх мушкетёров»! – рявкнул Павич.
– А вам не нравится? Капитан Опуич – бледная тень Портоса и Арамиса!
– Дался вам бедняга Опуич… я работаю в зарослях нового Логоса. А ваш Дюма породил детей Сатаны: шансон, рекламу и Голливуд! Я не слишком политизирован? – спросил Павич, и голос его дрогнул от ненависти.
– Никто не любит современных пиндосов, – сказал я. – А как вам их литература? Тоже не перевариваете? Ещё бы, сплошные рассказчики! Взять Стейнбека, Фитцджеральда или О.Генри…
– Я и русскую-то литературу не перевариваю, – поморщился Павич. – Её уже столько раз переваривали… Американская проза – это унылый, пост-индустриальный вид из окон ветхого особняка. Фолкнер – лепнина под крышей, а Фитцджеральд – разорванная ёлочная хлопушка, забытая кем-то на подоконнике. Единственным приличным стилистом был Мелвилл… да и тот, признаться, скучен, как китовый навоз.
– Ваш хвалёный стиль на семь восьмых – заслуга переводчиков! – грохнул я.
– А не надо делать конфетки из авторского дерьма! – ощетинился Павич. – Допустим, я люблю детективы. Чейз, если хотите, тоже поднялся на переводчиках, Чандлер туда же и рухнул… Мураками – изрядно спродюсированная фигура, а Коэльо – вообще безмозглый баран, сбежавший из Кордильер!
– Окей. Поищем эталоны жанра, – заторопился я. – Борхес? Маркес? Хулио Кортасар?
– Мифологизация сюжета как способ обуздать количество форм? – заговорщически подмигнул Милорад. – Эти ребята твердили, как заведённые: чем дальше вторгаемся в мироздание, тем больше нас задевает то, что происходит внутри. Отринув Юнга, они породили безумие Кастанеды! Сто лет ОДИНОЧЕСТВА… видите ли, любой сюжет – это тепловая флуктуация масс, тогда как форма – траектория разума.
– Заумь какая-то. А Робинзон Крузо?
Павич пожал плечами:
– Это не сюжет… себя-то перечитываете с отвращением?
– Бывает, – потупился я.
– Так вот, причина отвращения кроется в недовольстве формой. К содержанию все мы одинаково равнодушны, читатели и писатели. Событийность отвратительна тем, что порождает иллюзию новизны, в первую очередь – новизны состояния! На деле же всё не так: только парадоксы Духа порождают новую сущность.
– Всё это пелевинщина и кантианство… мне кажется, литературные стилисты пускаются во все тяжкие, ощущая слабость выбранной сюжетной интриги. Тот же джаз-бэнд, истязающий инструменты, но лишённый мелодии, которую можно спеть. Или Кандинский с супрематистами… вы-то ведь припомнили Джотто, ясного и наивного, как ребёнок!
– Я не мешаю суете навозных червей, – сказал Павич, и голос его начал слабеть. – Оставьте зомби похороны мертвецов… совершенство прозы – в совершенстве позы!
Я ничего не ответил: мэджик потихоньку рассеивался.
Пора, наверное, бросить писать…
~ ~ ~
* «Последняя любовь в Константинополе» и «Пейзаж, написанный чаем».