goos : Грани войны. грань третья

Подвиги бывают разные. Порой совсем не похожие на таран фашисткой колонны в горящем самолёте, или бросок на амбразуру. Дед.

Село Тарасовка Сахновщанского района Харьковской области. Июнь 1942-го.
Игната Перепичку называли Шлёпнога. В тридцать девятом его потоптал колхозный бугай. Поломал ногу, порвал мясо на бедре. Фельдшер рану кое-как зашил, шину наложил. Нога зажила, но при ходьбе стопа выворачивалась внутрь и подволакивалась. Был мужик как мужик – стал калекой. Поставили его на кагаты приёмщиком. Сиди себе, палочки ставь. Сколько телег пришло, сколько ушло. Даже весов не было.
И стал Шлёпнога Игнатом Фёдоровичем. Как-никак интеллигенция. На фронт его не взяли, а он особо и не рвался. Когда вошли немцы, никто и не сомневался, что быть ему полицаем. Так и вышло. И не просто полицаем поставили его. А старшим над семью сёлами, лежащими в округе.
Всё, что полагается, он получил. И кобыла гнедая завелась. И корова. Ездил он раз в неделю в Сахновщину, отчитывался, получал задания и разъезжал потом по сёлам, информировал, давал указания.
Игнат слез с кобылы, привязал её к забору и пошёл к хате.
- Якове! Якове! Ты де? – закричал он на весь двор.
- Чого ти кричиш? – из хаты выглянула жена Якова.
- Горпино, де Яшко?
- Нашо він тобі? Чого приперся?
- Жінко, я тебе питаю останній раз. Не до тебе приїхав. Він дома?
- Хай тебе чорти заберуть. Десь він за хатою порається. Яшко! — крикнула она.
Приезд Перепички означал какие-то неприятности. Две недели назад приезжал, сказал, чтобы отогнали в райцентр все трактора колхозные. А то немцам нечем орудия перевозить. Никуда трактора не погнали. Вывезли в степь, в лесопосадке спрятали. Два сломанных оставили. Как-то пронесло.
Что за весть сегодня привёз Игнат, можно было только догадываться. Но почему-то догадки всегда были о самом худшем. Потому, что жили в вечном страхе, ставшем привычным.
Из-за хаты вышел Яков с косой и точилом.
- Здоров, Яшко, як справи? Я до тебе.
Яков вздохнул и пошёл за стол возле летней кухни.
Они сели на лавки. Игнат достал из кармана пачку папирос. Угостил Якова. Закурили. Папиросы были вершиной роскоши.
- Якове, навіть не знаю, як тобі сказати.
- Та кажи вже, не тягни жили.
- Післязавтра треба привезти до Сахновщини тридцять душ людей. Жінок від дванадцяти до сорока, та хлопців, якщо є. Будуть до Німеччини відправляти. По всіх селах збирають. На чотирьох підводах доїдете?
Яков весь побледнел, выбросил только что подкуренную папиросу и уставился на Игната.
- Не дивись так. Не треба. Все знаю. А шо я можу зробити. Шо? Нічого, кажуть, не в лагері, а до Німеччини. Там хто як, хто за заводах, хто де. Не лагері, це точно. Якове, ну що ти за людина? Жити треба. Розумієш? Зараз треба вижити. От ти староста, тобі свою сім’ю можна не посилати. Маєш право. Добре – післязавтра тридцять душ шоб було. Головою відповісиш. Яков, я тебе терплю, але недовго. Ой, недовго. Люди кажуть, що до тебе партизани ходять. Взнаю – здам зразу.
Игнат встал и похромал к лошади. Яков смотрел невидющим виглядом вслед и пытался сдержать дрожь во всём теле. Резко заболела голова, ноги не держали и он сел на скамью.
Вот и началось. Он ждал, что настанет время, когда придётся сделать выбор. Каждый день он просыпался с мольбой, чтобы это наступило не сегодня. Пусть через месяц, через неделю, пусть завтра, только бы прожить этот день. Но…
Яков собрал в кулак волю, пошёл в кладовку, достал из тайничка бутыль самогона, сизого и мутного. Жена увидев это, упёрла руки в бока, но вовремя поняла, что что-то случилось. Она поставила на стол кружку, отломала ломоть хлеба, почистила луковицу, потом долго рылась в сенях, принесла завёрнутый в тряпку кусок сала, старого и жёлтого, отрезала несколько кусочков, положила на стол. И, ничего не спрашивая, вышла во двор.
Через час Яков уснул прямо за столом. Во сне он плакал.
Утром всех жителей села собрали на выгоне.
Все понимали, что что-то случилось и стояли, затаив дыхание. Яков и Семён, сельский полицай, молодой двадцатитрехлетний парень, тоже молчали, боясь смотреть в глаза односельчанам.
- Та давай вже, кажи, — выкрикнула из толпы баба Галя. – Бачили вчора Перепічку, хай йому грець. Кажи вже.
Семён осмотрел стоячих перед ним людей – в основном женщин, и только сей час увидел, как постарели, осунулись, почернели они за год войны. Куда делись те румяные, задорные, смешливые крестьянки, которых он возил работать в поле? Куда улетели их тягучие, широкие, как родные поля, песни? Куда делись искорки в глазах? У них чужие глаза, — подумал он, — глаза беды.
- Вчора приїздив Перепічка.
- Та бачили!
- Сказав – тридцять душ з села. В Німеччину.
Толпа охнула, как один организм, кто-то застонал, кто-то заматерился. Известие прошлось волной по народу и поять все замовчали. Но теперь это было не молчание ожидания, но молчание накатившей паники. Каждый прокручивал в голове варианты.
- І шо вирішили? – спросила баба Галя.
- Нічого. Вас зібрали. Шо скажете?
- А шо казати? Ви начальство, ви і вирішуйте.
- Я поїду, — вийшла Марійка Ганжа, — я одна осталася. Як билинка. Спасу дівчат.
Все остальные молчали. Решили по списку выбрать, и не морочить голову. Спустя десять минут Семён зачитал список. Завыла Оксана Колиснычка. Федора Тарасюк упала на колени, закрыв лицо руками. В список первім номером записали троюрудную сестру Перепички, хоть и понимали, что она не при чём, но сдержаться не смогли.
- С собою мати документи і речі. Речей небагато беріть, все одно віднімуть. Завтра зранку тут. Тільки не дуріть – все село спалять. Вибачте нас, люди.
- Христос вибачить на суді.
- А свою Горпину не записав. І доньок не записав.
- А ти б своїх записала?
- Нічого, кажуть, в Німеччині ще можно жити. Це не в лагерях.
- Ось, бабоньки і діждалися. Лихо, лихонько.
Бормоча, разошлись по домам. Прощаться, у кого было с кем.
Утром пришли все. Те, у кого были дети, пристроили их по родственникам. Прощались долго, с причитаниями и слезами. Детей приходилось силой отрывать от матерей. Наконец, посадились в телеги. Солнце поднялось, в небе над заброшенными полями пели жаворонки. У них не было войны. У них никогда не бывает войны. Четыре телеги катили посреди бескрайней степи, поросшей бурьяном.
Ехали молча, только всхлипывали, вытирали слёзы. Проехали Лиговку. Яков заметил вдали Перепичку на своей кляче, то тоже заметил их, но развернул лошадь и поехал в другую сторону.
Яков сидел, понурив голову. Ему было страшно. Страшно жить дальше. Страшно поднимать глаза. Страшно говорить. Страшно ходить по этой земле. За его спиной тридцать человек выжигали взглядами на его затылке проклятье. Вечное проклятье. Выбор сделан. Оказалось, самое страшное на свете – делать выбор. И не просто выбор, а выбор между смертью и совестью. Между смертью своих детей и чужих. Между подлостью и трусостью.
Сзади завыла Оксана. Её стали успокаивать, но она не останавливалась – кричала во весь голос, билась в истерике.
Если бы не эти вопли, так бы и доехали до самой Сахновщины, и дальше поехали бы девчата по этапу и сгинули бы на чужбине.
- Тпрууу! – Яков натянул вожжи. Лошадь остановилась, недовольно затрусив головой. Задние телеги тоже стали. Яков просто сидел и молчал. Все притихли. Даже Оксана замовчала. Было слушно, как мухи жужжат вокруг лошадиных морд. Подошёл Семён.
- Дядьку Яков, шо сталося? Чому стали?
Яков посмотрел на него, слез с телеги, осмотрел женщин, обречённо глядевших на него.
- Тікайте, дівчата. До степу. Біжіть, ховайтесь, хто де зможе. Біжіть у хутори до родичів. В лісосмуги, в яри. Біжіть. Хай мене одного вбьють, ніж вас усіх.
- Та як же? Якове… вони ж тебе повісять. І село спалять.
- Не спалять. Я поїду, скажу, що розбіглися всі, а в мене зброї нема. Шо я міг зробити? Кого ловити? По степу розбіглися хто куди. Біжіть, дівчата.
Снова закричала Оксана.
- Заткніть їй пельку. Давайте, поки я не передумав.
Несколько секунд все сидели в оцепенении, потом одна спрыгнула на землю и побежала, разгребая руками высокий бурьян. Остальные хлынули за ней, побросав скромные узелки с едой и вещами, не оглядываясь, сверкая босыми пятками, они рассыпались в разные стороны, как спугнутые зайцы.
Яков и Семён смотрели вслед, пока женщины не растворились в степи, превратившись в едва заметные точки. Яков никогда ещё не чувствовал такого восторга. Вот он, тот выбор, который он должен был сделать. Только такой, и никакой другой. На душе было легко и радостно. Оказывается, выбора не было, был только один вариант. Затем пришла мысль о расплате. Но почему-то совсем не было страшно. Тридцать спасённых жизней весили больше одной. Если бы ему сказали об этом раньше, он бы рассмеялся в лицо. Но сей час – всё стало ясно.
- Семен, гони підводи до села, я поїду в Сахновщину. Хай буде, як буде.
- Дядьку Яков, вони ж…
- Нехай. Нехай, я не боюся. Якщо не повернуся, скажи Горпині… не знаю, скажи шо небудь. Перепічка бачив, як ми їхали. Якщо будуть питати – кажи пирснули хто куди, ми навіть моргнути не втигли. Поняв?
- Прощавайте. Повертайтесь. Самі Горпині скажете.
Они обнялись. Яков сел в телегу и поехал, рассматривая порхающих в небе птиц и отгоняя мысли о смерти, ждавшей его в конце пути.