Шизоff : C Днюхай, Спас!

Он пришёл ко мне, весь крепкий, как боровик, прищуреный слегка, но открытый. Грудью был открыт, стреляй не стреляй. И взгляд был был глубок, как джерельный колодец. От этого взгляда к горлу подкатывали кукути.
Пошли, сказал, поддав плечом в нижние рёбра, и большой головой качнул, будто маятником Фуко.
«Блять»
Так подумал я, будто отхуяченный молотком, обёрнутым в войлок. Однажды таким молотком мы с ним отхуячили двух пиздорванцев в брошенной халабуде в районе нарвской заставы.
«Поехали, — сказал он, будто выплюнул, — К дому»
Мы ехали, а я то радовался, что у него большой тёплый джип, а то страдал, глядя на прекрасные облака, по которым скакали то розовые скакуны, то блестящие рыцари, суки.
Перелески неслись как однообразноержавое говно, болдиным тошнило в ветровое.
«Держись, — сказал он мне, Вован-боровик, брат всё таки, — скоро будем»
Доехали, сели, разбанковли, цинканули по двести.
«Ты поверь, — сказал он мне, — я ж тебя люблю больше чем,… чем...»
Махнул, и заплакал, размазывая сопли с водярой по ближним мхам и берёзам.
Я тоже осторожно пригубил и выпил, типо люблю.
Странно, но на третьей я сломался, хоть и пил треть от нормы.
«Видишь, тут дед таскал меня на зипуне, хороший был дед, и бабка кормила конфетами, карамелью, и пил я тут, и баба, Глашка, дала, и отпиздили колом впервые....»
Его низкий речитатив бляцки успокаивал, отчего я рыгнул, и выпал в осадок…
… чувствовал заботливые, сильные, руки. Что успокаивали, поднимали…
«А помнишь венгра?! Кишлауди?»
я не помнил Кишлауди, венгра.
«А как тогда из петли вышли, и глиссада, покрытая сумрачной моросью сверкнула навстречу, и легли на крыло, и...»
Ебали мы и глиссаду.
«А Далат? Помнишь, как ты спутал Гонког с Вьетконгом?!»
Нихуя не помню, и томно как-то.
«Брат, да ты совсем уже не стоишь, дай помогу»
Опять я ощутил жосткую заботу в членах.
«Пойми, ведь я люблю тебя, брат, клянусь закрылками фюзеляжа, но .....»
Я чувсвовал некое онемение. Хотя и жжение тоже.
«Прекрасный чувак Вован,- мутно подумал я, стряхивая с губы муравья, — Братан»
Он будто почувствовал эту мою мысль, обернулся, зыркнул скифским оскалом:
-- Да не сцы, братан, одну жизнь живём, один хлеб живём, баб ебём одних, с оттопыренной слева губой — всё нормально!
Затем похлопал меня по плечу, жахнул последние полста из фляги, кинул в кусты. Сел в джип, и уехал.
Я стоял по колено в муравейнике, голый, привязанный к шишкинской ели, муравьи были сонные как пиздец, и до того, как они съедят мне глаза, ждать оставалось достаочно долго…
«Чтоб вы сдохли, блять, — думал я, — чтоб вас сук поморозило и громом побило, дустом обхуячило, медведь пришёл, и… какой нахуй медведь?!»
И тут мои смутные, суетливые, перманентные мысли загасил ноябрьский снег.
Первый, белый, последний.