Шырвинтъ* : 6 глава из романа. про французаф и маскву

31 августа 1812 года. Подмосковье

Дневник Марселлина
31 августа. Суббота
Ночью мой добрый друг лекарь Тротье потчевал меня неким дьявольским зельем. Вследствие чего крепко и безмятежно спал. Утром ощущение пустоты голове. Во рту – будто эскадрон ночевал. Для воплощения идеи друга помог нарисовать его новое изобретение на бумаге. Он считает, будто за этим ядом будущее полевой хирургии. Не знаю, как от телесной, но от душевной боли он точно не избавляет. К полудню со своим взводом заступаю в караул.

Вернуться домой без приключений у Марселлина не получилось. Путь домой преградило стокилограммовое туловище лекаря Жака Тротье – еще одного закадычного приятеля Пьера. Лекарь одной рукой обхватил Пьера за шею, и принялся рассказывать о своих успехах в области полевой хирургии и обезболивания. Вырваться из объятий хирурга – было пустой затеей, поэтому, дождавшись, пока Тротье, пользуясь свободной рукой, опорожнил мочевой пузырь на копыта своего коня Дантона, Марселлин обреченно последовал в палатку лекаря.
- Жак, я все время хотел тебя спросить, почему ты называешь своих коней именами героев Революции? Предыдущий конь был у тебя Робеспьер, а этот, пегий, ни с чего — Дантон.
- Все просто, дорогой друг, мои кони такие же безголовые, как и герои Революции, — провел логическую параллель Тротье.
- Жак, ну как можно быть таким циником, ума не приложу, — сокрушенно промолвил Пьер.
- Да забудь. В целом у меня все замечательно, — заплетающимся языком проговорил Тротье, — и копыта Дантону помыли, и тебя встретил. У меня к тебе важное дело. Составишь мне компанию? А куда же ты денешься, ха-ха. Я тебе вот что лучше расскажу, ты только послушай! Это тебе не пульки вынимать! Ты что-нибудь про морфий слышал? Или опий? В общем, идея такая – вот, если бы, например, каким-то путем удалось проникнуть раненому в кровь, и разбавить ее раствором этого алкалоида – ты не представляешь, сколько вопросов сразу отпадет? И сколько бы жизней нам удалось сохранить. Опий штука полезная. В общем, слушай, дружище. Идея, конечно не нова, но я ее вижу по-своему. Мне представляется такая полая иголка, через которую при помощи специальной машинки с поршнем можно вводить в кровь страдальца лекарство. Хочешь, покажу, как я себе это представляю? Да ты не бойся, колоть я не буду, только нарисую! — уверил Тротье и плеснул в стаканы какой-то мутной отравы, обменянной у местных крестьян на мешок овса. В эти же стаканы из маленькой бутылочки с надписью «Poison» Жак добавил по несколько капель, какого-то снадобья.

- Настойка опия, — важно заметил Тротье.- Тут чуть больше терапевтической дозы, но это не страшно. Итак, дорогой друг, давай поднимем бокалы за наше будущее изобретение! Вот что от тебя требуется, дружище, ты ведь отличный художник. Стало быть, мы совместными усилиями наше изобретение изобразим. Ты мне поможешь сейчас, я тебе потом — когда тебя ранят. Всю картечь из тебя достану, и ты даже не пикнешь. Одним словом, вот мы сейчас с тобой выпьем и все нарисуем. По рукам?

Последнее, что помнил Пьер Марселлин в этот день – нарисованный им изгиб предплечья с проходящим внутри кровеносным сосудом, и воткнутой в него наискосок заточенной полой иголкой, через которую чей-то крепкий кулак с помощью нехитрого поршневого приспособления доставлял вовнутрь организма целительный опий.

Война сносит крышу не только лекарям, подумал Марселлин и, расплывшись в детской улыбке, рухнул головой на стол.
- Опий – это вам не красное вино, — умозаключил Тротье. – Опий – сила! Он накапал себе в бокал несколько капель настойки и рухну на стол напротив Марселлина. Сознание Пьера в тот миг парило вверху. Смотрело на себя и друга со стороны, и представляло себя натюрмортом для изображения карточного короля треф! Все так зеркально симметрично! И даже эти напоминающие скипетры, пролитые на стол рюмки….

Утром Марселлин обнаружил себя на охапке сена в палатке Тротье. Лекаря в палатке не было, стол был чисто убран, и уже ничто не напоминало о вчерашних алкалоидных экспериментах. Пьер откинул пропахшее лошадиной и человеческой мочой заботливо наброшенное на него одеяло, скроенное Жаком из двух лошадиных попон, и встал на ноги. У выхода из апартаментов он сфокусировал глаза на своем, как ему показалось в тот миг, «поганом облике» и, удалив из усов и мундира кусочки соломы, вышел на свежий воздух.
Все эти утренние ощущения мне нужно незамедлительно отобразить в моем новом дневнике, подумал Марселлин. Обязательно упомянуть о том, что офицер всегда должен выглядеть достойно перед своими подчиненными… неважно от чего он умирает – от перепоя или от остывающей в голове картечи – это первое. И второе. Черт возьми, что же второе? Ах да, я же хотел зарисовать местность, где мы стали лагерем. Как жаль, что из-за отсутствия красок я не могу передать красоту всей этой сусальной осени… И что же третье? Ну, конечно, же – изобразить ту карету с таинственным гербом, что вчера вечером прошмыгнула мимо меня в ставку их величества.


Дневник Марселлина
31 августа. Суббота. Продолжение
Какая ужасная штука морфий, какая нелепая штука война. Лекарство убивает чувства, война убивает разум. Ощущаешь себя новорожденным инфантом в руках у Девы Марии. Но ощущение счастья быстро исчезает.

Какой я все же безвольный маленький муравей. Даю слово, при следующей встрече вызвать Тротье на дуэль и превратить его одежды в лоскуты. Ведь этот увалень хорошо орудует лишь своими хирургическими клинками…

Из недавно услышанных новостей, тихо прозвучавших от моего дорогого друга Доминика Трюдо – битвы за Москву не будет. Мое недоумение вызвало лишь усмешку в его устах. Этот якобы артиллерист, который не в состоянии отличить ядро от картечи, знает и бахвалится, чем-то большим, о чем не дано знать нам – простым смертным. Доминика так и распирает от переполняющих его тайн.
По словам моего друга, представители вельможных императорских особ уже весьма успешно договорились между собой о тихой сдаче города. Иначе, отчего же мы стоим тут лагерем уже несколько суток, а не бьемся, как у Бородино, когда до цели один шаг?

Еще несколько дней, и генерал-губернатор граф Растопчин вывезет из Москвы оговоренную часть ценностей, и город наш. Эти слова моего друга не казались бы мне такими смешными, не будь такими серьезными его глаза и таинственный вид, который он любит на себя напускать.
Числа второго сентября года 1812 Москва будет наша. Я был готов за эту дату побиться об заклад с Тротье на половину месячного жалования о том, что это не так, но этот проходимец оказался со мной предельно согласен.
Кстати, жалование задерживают. Ну, и, конечно же, моя дорогая Летиция – моя дорогая несчастная жена… она никак не идет у меня из головы и продолжает являться по ночам. Я покрываю поцелуями те места в ее письмах, где целовала она.
Скоро на службу.
PS
Как же все-таки мечтается, после этого изнурительного похода на Россию отдохнуть хотя бы несколько дней в теплой московской квартире.


Закончив запись, Пьер, завинтил чернильницу, спрятал дневник в ранец, быстро употребил принесенную Паскалем трапезу и принялся придавать себе образцовый для офицера вид. Император должен видеть в нем ретивого служаку и, а подчиненные – эталон для подражания.

Время караульной службы пролетело быстро и спокойно, лишь только утро было омрачено загадочным, не укладывающимся в голову жутким убийством Доминика Трюдо.

Дневник Марселлина
1 сентября. Воскресенье
Убит Доминик Трюдо. На войне быстро привыкаешь к смерти и к виду трупов. Смерть это всегда то, что тебя не касается. О ней можно говорить только по отношению к другим. Она никогда не бывает красивой, и не стоит верить тривиальным фразам, вроде – красиво жил, красиво умер. Пожалуй, не буду больше философствовать, а изображу на страницах моего дневника представшую перед моим взором страшную картину. Надеюсь, она не будет преследовать меня во снах.

Вечером этого же дня Пьер Марселлин сидел в кресле качалке рядом со своей палаткой и занимался важными делами – размышлял о смерти как таковой, включая насильственную и, теребя в руках карточную колоду, пытался угадать масть и достоинство перевернутой «рубашкой» кверху карты. Телепатические успехи оставляли желать лучшего, а развеять рефлексию о смерти помог Тротье.

Лекарь прискакал откуда-то из-за спины, быстро спешился и нагло привязал своего коня Дантона к торчащему из земли эфесу русской трофейной сабли, от гарды до набалдашника представлявшей собой кольцевую конструкцию. Пьеру даже было лень что-либо возражать на этот мелкий произвол. Убеждать товарища в том, что через несколько минут Паскаль приведет с прогулки его лошадь, привязать которую будет некуда, и напоминать ему о том, что их четвероногие друзья с копытами любят друг друга, как Багратион и маршал Ней, не было сил.

Лошади Марселлина и Тротье постоянно кусали друг друга, лягались и не могли находиться рядом друг с другом на расстоянии видимости. Рационального объяснения этой ненависти у друзей не находилось, и после недолгих споров о том, чья же лошадь выше статусом, они оставили пустые пререкания, и старались впредь держать животных подальше друг от друга.

Напоминать основы оговоренного ранее этикета Жаку, чья голова помимо лошадиной неприязни была вечно забита глобальными идеями поиска лекарств от всевозможных болезней, женщинами и полевой хирургией, было занятием пустым. А сейчас еще добавилось и это убийство, о котором только и переговаривались все вокруг. Тротье был не на шутку встревожен, и стало ясно, что он приехал отнюдь не для того, чтобы поговорить на одну из своих излюбленных тем.

- Ты видел, каким образом его убили? – расположившись по-турецки на траве напротив Марселлина, спросил Жак? — Я исследовал труп. Профессиональная работа. Два уверенных удара коротким клинком, и душа Доминика унеслась в рай. Он даже ничего не успел сообразить. Я могу утверждать, что убийца совершил подобное не впервые. Чувствуется уверенная и точная рука. Наверняка кто-то из своих. Не понятно только – кому это надо? А ведь расчет был прост…
- Погоди, Жак, – перебил собеседника Марселлин. Если того было трудно остановить в первые секунды монолога, то сделать это позже становилось вообще немыслимо. – Ты уверен, что это не местных лазутчиков работа?
- Я вас умоляю, Марселлин, не говорите ерунды, — перейдя на официоз, заявил Жак, — вы ведь не думаете, что это зверское убийство рук местных крестьян? Вот и я так не считаю. Какой прок местной деревенщине от гибели гвардейского офицера? Не буду спорить – русские крестьяне умеют резать и потрошить свиней, но уверен, что они с ними более гуманны, чем убийца по отношению к Доминику. Кстати, ты знаешь о том, что по строению внутренних органов свинья мало чем отличается от человека?
- Это не удивительно, — заметил Пьер, — очень часто люди напоминают свиней внешне, а зачастую и душой. Но не в этом суть, мы отвлеклись. Что касаемо данной трагедии с Домиником, то я считаю, что это ритуальное убийство, или даже можно сказать казнь. Посуди сам – перерезать человеку горло, выпустить наружу язык и оставить в сидячей позе под березой на обозрение Великой армии. Не знаешь, что говорит по этому поводу полиция?
- Я думаю, что они знают не больше нас с тобой. В этой истории, дорогой Пьер, мне почему-то отчетливо видится рука масонов, — резюмировал Тротье. – Или даже иллюминатов. Да и ты сам не хуже меня в этом разбираешься… Одним словом, мне как-то раз доводилось слышать, что таким образом в этих тайных организациях наказывают тех, кто слишком много болтает. Выпущенный наружу язык это предостережение для других адептов организации, чтобы те держали его за зубами и не пользовались им, как помелом.
- Это уж точно, — согласился Марселлин, — в последнее время рот у Доминика не закрывался. О своей причастности к тайным сообществам он не распространялся, иначе, я уверен, его убили бы еще раньше. Но всякие его пророчества, которые очень быстро сбывались, и уже не казались такими удивительными, вполне могли вызвать обеспокоенность у некоторых не заинтересованных в распространении сплетен особ. Вот, взгляни, — Марселлин раскрыл свой дневник и показал Тротье рисунок, — хоть я никогда и не изображаю в своем дневнике мертвецов, но Доминика я все же решил запечатлеть для потомков. И еще я хотел спросить, кто в твоем понятии иллюминаты?
- Надрез был выше кадыка, вот здесь, — Тротье провел ногтем мизинца по рисунку, — иначе язык наружу сложно было бы вытащить. Да и сам язык у корня полоснули. А кто такие иллюминаты, сказать сложно. Кто знает точно – об этом молчит, кому охота кончить жизнь с перерезанным горлом… Мне представляется, что иллюминаты это те же масоны, только хуже.
- Это как — хуже?
- Я думаю, что если масоны это зло европейского масштаба, то иллюминаты – планетарного. Или даже больше, — Жак задрал голову и задумчиво посмотрел в небо. – В общем, я его чую, но не могу осмыслить…
- Жак, по моему тебе стоит ретироваться, — посоветовал Марселлин и указал другу на своего денщика, ведущего под уздцы его лошадь.
- Пожалуй, ты прав, — согласился Тротье. Он отвязал своего коня и вскочил в седло, — скоро выступаем. Один небольшой марш, и мы в Москве.

9
2 сентября 1812 года. Москва

Дневник Марселлина
2 сентября. Понедельник
Два дня с момента трагической, так и оставшейся нераскрытой, смерти Доминика Трюдо прошли в суете и движении. Два небольших, но очень утомительных перехода и мы без боя в составе авангарда Мюрата вошли в Москву. Надежды императора быть встреченным с почестями не оправдались. Вместо ликования – суровые взгляды из-под бровей, вместо символизирующих победу ключей от города – тут и там вспыхивающие пожары.
Расквартировался в Кремле, в просторной келье с видом на реку. По соседству за стенкой - лекарь Тротье. Надеюсь, Жак не станет мне сильно досаждать своим храпом, болтовней и нелепыми медицинскими изобретениями. Завтра получается свободный день - самое время прогуляться по городу, оценить обстановку и, сделать несколько набросков в дневник. Надеюсь, мои старания не пропадут даром для истории. А сейчас спать.

Выспаться в ту ночь Марселлину так и не удалось.

Войска Великой армии под ленивый бой барабанов и бездушно исполненную «Марсельезу», вошли в Москву. Следом за авангардом проследовали тыловые обозы, в одном из которых расположились отдыхающие сегодня от службы Тротье и Марселлин. Большого количества зевак, готовых разделить радость завоевателей и слушать их победные марши, на улицах не наблюдалось. Вместо триумфальной эйфории, над городом расстилалась щемящая душу тревожная тишина.
- Нет, вы только посмотрите. Вы видел эти рожи? – с удивлением вопрошал Тротье невидимую аудиторию и Пьера, развалившись рядом с ним на копне сена в своей медицинской повозке, с запряженным в нее упитанным мерином. - Эти горожане ничем не отличаются от тех крестьян, которых нам довелось видеть на пути к русской столице. У меня такое ощущение, что с этой неприкрытой ненавистью они смотрят не только на нас - победителей, но и друг на друга. Дикая страна, дикие люди. Как правильно называется их рабовладельческий строй?
- Крепостной феодализм. Как то так. Мне представляется, что ад находится где-то рядом, а если быть более точным на расстоянии каких-нибудь пяти пеших переходов за Москвой. Именно там сидят основные черти и готовят нам большую бяку. А эти, что смотрят на нас – это так, мелочевка, упыри и маленькие чертенята, которые будут подкидывать дрова в огонь, на котором нас будут жарить... Интересно, у русских есть красивые женщины? И как думаешь, - задрав голову вверх, задал еще один вопрос Жак, - купола на их храмах из чистого золота?
- Тебе на какой вопрос ответить - первый или второй? - лениво поинтересовался Пьер, куском угля зарисовывая небольшую церквушку, мимо которой только что проследовал их скромный экипаж.
- На оба, - засмеялся Тротье, - меня в одинаковой степени волнуют как плотские, так и стяжательские грехи. Мне этот город почему-то кажется вымершим. Создается ощущение, что Москва населена каким-то угрюмым пьяным простонародьем… Как считаешь, дружище, здесь остался хоть один русский дворянин, с которым можно было бы обмолвиться несколькими словами по-французски, или только этот скот в драных зипунах?
- Наверняка остались, но они вряд ли захотят с вами разговаривать, - ответил Марселлин. - Знающие люди утверждают, что русские дворяне - это особая каста. Вроде и образованные люди, свободно болтающие на всех европейских языках, но выделенные в особую породу, которая никак не заинтересована в том, чтобы выпустить своих крестьян из стойла невежества. Я их понимаю и не осуждаю. Человеком всегда легче управлять, когда он представляет собой тупую скотину. Но я не могу понять другого, почему этот самый скот с таким упорством противодействует нам – Великой Армии, несущей московитам свободу и огонь просвещения. Вот в чем дилемма. Они выходят с дубинами навстречу нашей артиллерии, они вспарывают брюхо нашим лошадям и пехотинцам и в ту же секунду гибнут от пуль и клинков наших солдат, охраняя свой мелкий скарб и кладя на другую чашу весов свою жизнь. Мне этого не понять. Ты как считаешь, Марселлин?
- Жак, мне осточертел твой словесный понос, - разозлился Пьер. - Почему ты не можешь держать свои мысли при себе? Зачем тебе обязательно нужно их озвучить, дать оценку и получить согласие слушателя? Неужели тебе не хочется заткнуться и просто посмотреть по сторонам. Поверь, такое бывает раз в сто, а может даже в тысячу лет. Ты только представь себе всю грандиозность происходящего – ты в составе Великой Армии входишь в великую восточную столицу. В твоей жизни было что-нибудь более значимое?
Повозка въехала на мост, по левую сторону которого открывался вид на кремль и храм с разноцветными куполами.
- Эй, - не обращая внимания на замечания раздраженного друга, крикнул Тротье находящемуся неподалеку толмачу, - как называется эта река?
- Москва-река, - перевел солдат, введя Жака в еще большее состояние недоуменного ликование и недержания речи.
- Ха-ха-ха, – заржал Тротье и захлопал Марселлина по спине. - Вот тебе подтверждение моих слов о том, что все русские головой убогие. Это же надо, какая широта фантазии - назвать реку именем города или наоборот - город именем реки. Представляешь, если бы Париж назывался Сеной, или наоборот.
- Жак, ты сегодня свое зелье не употреблял? – поинтересовался Марселлин.
- Нет. Только вчера, - уверил Жак, выскакивая из телеги - пожалуй, мне нужно отлить. Я скоро вернусь, сбегаю вон только к тому дому и вернусь. Одна нога здесь, другая там. Лекарь заткнул за голенище пистолет, приладил у левого бедра саблю, и быстрым шагом побежал к трехэтажному строению с выкрашенным в цвет светлой охры фасадом.
Пьер подстегнул мерина. Конь скосил голову, внимательно посмотрел на Марселлина, и, будто поняв его намерения быстрей избавиться от навязчивого собеседника, перешел на рысь. В ворота Спасской башни Кремля, Марселлин уже въезжал в более-менее нормальном расположении духа, радуясь тому, что ему удалось хоть как-то досадить Тротье, заставив товарища добираться до места расквартирования пешком, общаясь при этом со своим собственным сознанием, и спрашивать дорогу к своему обозу у простолюдинов. Чтоб ты заблудился, мысленно пожелал Марселлин другу и остановил повозку перед зданием, откуда открывалась панорама на огромную колокольню и примыкающие к ней звонницы. Следовавший позади повозки верхом денщик Марселлина Паскаль подхватил лошадей под уздцы, распряг их, привязал к стоящей у входа в здание лавке и, прихватив ведро, помчался к колодцу.
Пьер выпрыгнул из телеги, потянулся, спрятал свой дневник в ранец и поспешил внутрь, дабы успеть занять лучшие для себя и Тротье квартиры. За время похода они оба так истосковались по нормальному жилью с толстыми стенами и крепкой крышей над головой, что на следующий день не очень-то и расстроились, когда вступившая в Кремль гвардия во главе с самим императором слегка их потеснила, посчитав, что Пьеру с Жаком на двоих будет достаточно и одной квартиры.

В тот вечер Тротье вернулся поздно, когда уже стемнело. Лекарь был сильно возбужденным и пьяным, хотя, как Пьер ни принюхивался, сильного перегара от доктора он так и не учуял. А еще в глаза бросалась лишь большая, по сравнению с утренней, многословность друга. Жак опустил на пол розовый узелок с белыми рюшами, плотно прикрыл за собой дверь и, усевшись рядом, многозначительно его встряхнул и принялся развязывать. Его глаза, вечно горящие нездоровым блеском, сейчас светились особенно ярко, хотя комната была освещена лишь одной из трех торчащих в бронзовом церковном канделябре свечей.
- В общем, все не зря. Можно сказать, что сегодняшний день вполне для меня счастливый, - начал свой рассказ Тротье.
- Похоже на то, что тебе удалось удовлетворить все твои желания? – перебив лекаря и стараясь не показать излишней заинтересованности, поинтересовался Марселлин, хотя его сердце в предчувствии добычи забилось в учащенном ритме.
- Пока только одно, - размотав тряпки и продемонстрировав Марселлину содержимое узелка, ответил Жак, - плотские утехи, надеюсь, ожидают меня в будущем. Представь себе, я познакомился с одной очаровательной овдовевшей дамой по имени Натали и, кажется, мы пришлись вполне по душе друг другу. Она схоронила мужа несколько лет тому назад, и на ее лице я не заметил ни капли скорби. Я уверен, что мадам Натали не коротала время в траурном одиночестве и при определенных обстоятельствах у нас вполне может случиться небольшая интрижка.
- Жак, ты посмел отнять у дамы ее драгоценности и после этого рассчитываешь на теплые к себе чувства? Ты просто не имеющий чести и совести варвар! – воскликнул Пьер.
- Упаси Бог, Пьер, ты очень неправильно обо мне думаешь. Все эти побрякушки я обнаружил на первом этаже здания, где метался по комнатам в поисках места для нужды. Хозяева покинули свое жилище вместе с отступающей армией, оставив присматривать за хозяйством своего престарелого мажордома. Смею полагать, что самое ценное они увезли с собой, но кое-что им пришлось и оставить.
- Ты хочешь сказать, что хозяева оставили свои драгоценности в шкатулках на зеркальных трельяжах и в ящиках комодов? В надежде на то, что до их возвращения все останется нетронутым?
- Зря ты так полагаешь, ведь не совсем же они дураки, эти русские, - объяснил Жак. - Можно считать, что мне повезло. Я застал эконома за прелюбопытным занятием – старик как раз и занимался припрятыванием сокровища в тайник. Он оказался туг на ухо и даже не расслышал, когда я возник за его спиной. Мне осталось лишь пощекотать шпагой его затылок и забрать шкатулку с ценностями из трясущихся, покрытых старческой пигментацией рук.
- Чем покрытых? – переспросил Марселлин, услышав незнакомое слово. - Жак, тебя не мучают угрызения совести?
- Нисколько, - оставив первый вопрос без внимания, пояснил Тротье, - и тебя мучить, скоро не будут. По той простой причине, что совесть у тебя скоро ампутируется сама по себе, и грызть ее будет некому. Или нечему? В общем, я запутался в определениях, но в моем видении будущего можешь даже не сомневаться. Ведь мы победители, а это означает, что мы имеем полное право на разграбление города. Я примерно могу обрисовать картину, что нас ждет в будущем. Поверь мне, Пьер, хоть мы и считаемся цивилизованной нацией, но не пройдет и месяца, как наша доблестная армия превратится в стадо слабоуправляемого скота, готового за понюшку табака грабить и убивать не только покоренный народ, но и своих товарищей, с которыми ходил в атаку на Бородинском поле.
- Мсье Тротье, - с сарказмом произнес Марселлин, - мне кажется, что мы все здесь скоро сойдем с ума. Быть может, Доминик перед смертью передал тебе свои способности провидца? Тогда скоро на глазах у всех ты превратишься в оракула и закончишь жизнь в канаве, так же как и он. А мне бы этого не хотелось. Мне будет тебя не хватать. А еще меня волнует опасность распространения этой заразы, заканчивающейся смертью с располосованным горлом, и я не хочу, чтобы она перекинулась на меня. Я свою смерть представляю немного иначе. Или ты хочешь утянуть меня с собой в могилу? Эй, Жак, ты меня слышишь? – окликнул товарища Мареселлин, заметив, что тот хоть и погрузился в раздумья, и никак не реагирует на его речь. Тротье, клинком шпаги усердно выводил какую-то надпись на стене кельи и всем своим видом показывал, что слова Марселлина пролетели мимо его ушей. Приподняв канделябр, Пьер смог прочесть настенные каракули Тротье, которые гласили: «Здесь жили великие люди Франции, писатель и меценат Марселлин и лекарь Тротье – покровитель убогих. Сентябрь, второе, 1812». Пьер протяжно вздохнул, решив, что по дороге к дому Тротье успел употребить какое-нибудь лекарство из своей припрятанной в телеге аптечки. Он опустился на корточки рядом с развязанным узлом и принялся изучать его содержимое. Жак еще несколько минут просидел в ступоре, уткнувшись взглядом в свою эпистолу. Затем он очнулся, и как ни в чем ни бывало, принялся хвастаться своей добычей. Одно за другим Жак подбрасывал на ладони ювелирные изделия, хваля русских мастеров по работе с драгоценным металлом, и проклиная ни черта не смыслящих в своем деле огранщиков.
- Нет, ты только посмотри на это сочетание прекрасного и уродливого, - возмущался Тротье, вертя перед глазами Пьера двумя золотыми кольцами с сапфирами, - чувствуешь разницу? Вот это колечко явно куплено где-нибудь в Брюсселе или Амстердаме… И сравни его вот с этим загубленным под русским шлифовальным кругом камнем. Его хоть прямо сейчас выдирай из оправы и обтачивай заново. Хочешь, объясню, в чем разница?
- Не нужно, - отмахнулся Марселлин. Внезапно вспыхнувшая зависть по отношению к Тротье не давала покоя. Его сейчас интересовало не качество работы ювелиров и не суждения Жака, а желание самому пополнить свои скудные сбережения, воспользовавшись свалившимся на голову счастьем - правом победителя. По оценке Пьера, принесенное другом золото и серебро было соизмеримо его годовому, а то и более, жалованию. И все это за несколько часов трудов, которые даже и трудами трудно назвать, а скорее так – приятными приключениями. – Жак, а нет ли у тебя желания прогуляться к тому дому еще раз. Вместе со мной. Ведь тебе, разбогатевшему, наверняка не хочется, чтобы твой друг оставался беден? Я достаточно поиздержался, и мне нечего будет поставить на кон, когда нам вдруг захочется перекинуться в карты?
- Ну, раз уж ты просишь, не смею тебе отказать, - великодушно согласился Жак, сворачивая свои сокровища обратно в розовую тряпку с белыми рюшами. Будь так любезен, друг, я тут пока все припрячу, а ты спустись вниз и распорядись выставить охрану возле твоей двери. Если не возражаешь, я на это время оставлю мою добычу в твоей квартире, а то мое чутье подсказывает, что нас тут все равно всех завтра основательно утрамбуют.
- Делай, как считаешь нужным, - ответил Марселлин, и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью, обозначив тем самым свою раздраженность. На улице он отдал распоряжение Паскалю занять пост у его квартиры и под страхом смерти не пускать туда никого, даже самого императора. Паскаль лениво зевнул, прикрыв рот ладонью, и неторопливой походкой отправился выполнять приказ.
Отовсюду все больше и сильней тянуло гарью. Этот уже знакомый Пьеру запах, заметно отличался от приятного флера бивачных костров. Так пахли сгоревшие крестьянские дома и усадьбы русских помещиков, обгорелые останки которых Марселлину удалось вдоволь повидать на своем пути. Если от кострищ веяло исключительно сгоревшей древесиной, то в зловещий запах сгоревшего жилья подмешивались разные ароматы. В них Пьер различал сладковатый запах сена, горечь прикипевшего к чугунку молока, терпкость квашеной капусты и погоревшей на костре плоти косули, а также фимиам ладана, которым так пропитаны русские церкви, часовни и даже, казалось, души людей, исповедующих эту вроде бы и Христианскую, но коряво переиначенную на свой лад религию. Он прекрасно понимал, что пепелища пахнут сгоревшими телами своих владельцев, а также не нужным в раю скарбом.

Не смотря на то, что была уже глубокая ночь, вокруг становилось светлей. Город пылал огнем. По всему периметру в небо поднимались все новые черные дымовые столбы, подсвеченные снизу красно-желтым переливающимся сиянием. Марселлин медленно, снизу вверх, прошелся взглядом по величественному белому строению и сфокусировал взгляд на золотом куполе, увенчанном таким же огромным золотым крестом. Еще на подступах к Москве толмачи пояснили, что это самое высокое в русской столице сооружение величается колокольней Ивана Великого, но на вопрос Пьера, кто таков этот Иван и чем он прославился, ответить ничего не смогли. Наверно это какой-то русский святой типа нашего Себастьяна или преподобного Антония, только гораздо выше к Господу. Иначе, с какой стати воздвигать этому Великому Ивану такие огромные, видимые за десятки верст белокаменные монументы с золотой верхушкой? Такие мысли пришли в тот миг в голову лейтенанта гвардейца.
Мареселлину не раз приходилось видеть маковки подмосковных церквушек в лучах восходящего и падающего за спину тыловых обозов солнца, но этот блеск был завораживающе прекрасен. Купол, венчающий строение, не просто сиял и переливался, отражая огни окружающих его пожарищ, он будто грозил, скалился, усмехался и даже хохотал, взирая со своей высоты на пылающий город и его завоевателей. Пьеру вдруг стало очень страшно. Он опустился на колено, перекрестился и прочел молитву Деве Марии.
Затем Марселлин поднялся и долго стоял недвижимый, продолжая заворожено созерцать купол и орошать мостовую слезами, падающими с кончиков его внезапно поседевших усов. Он даже не успел сообразить, что плачет, пока хлопок по спине не привел его в чувство.
- Пьер, да что с тобой такое? Я вижу, ты опять закручинился о своей усопшей супруге. Поверь, она всего лишь одна из женщин в твоей жизни, которую ты в скором времени позабудешь. Ты на моих глазах делаешь свою жизнь никчемной, и мне не хочется это видеть. Куда ты смотришь? На купол? И, я надеюсь, ты думаешь о том же самом, что и я?
- Да, наверно, - шмыгнув носом и наконец совладав со своими чувствами, ответил Мареселлин. В тот миг он не понимал, что с ним происходит.
Я всегда считал себя волевым мужчиной, размышлял Пьер, не способным даже после печального известия из Парижа пролить ни единой слезинки не то чтобы на глазах у посторонних людей, но даже в одиночестве. Иначе, какой же ты к черту после это гвардеец? Именно поэтому лейтенант и недоумевал над своими слабостями, вызванными непонятно откуда подкатившей грустью.
– Да, конечно, мы мыслим одинаково, - промолвил Пьер, успев убрать со своего лица излишнюю влажность, и придав глазам бравый вид.
- А вот я, почему-то так не думаю, - огорчил его Жак. Когда я подходил к тебе сзади и видел как ты, задрав голову, смотрел на крест, мне показалось, что ты прикидываешь его стоимость и составляешь в уме калькуляцию о его доставке в Париж…. Но сейчас я вижу, что ошибся – мы думали о разных вещах. Ты увидел Бога. А я свое. Иное. Еретическое. Вернее не увидел. Твоего креста на колокольне не увидел… Называй мои слова, как хочешь, но через несколько дней тебя ничто не остановит от того, чтобы свалить наземь и распотрошить на части этот пока еще упирающийся в небо крест. Итак, ты вытащил меня из квартиры не для философской беседы, а для поживы. Так давай ею и займемся, - произнес Тротье, выводя Марселлина через ворота Спасской башни Кремля.
- Что это за выстрелы раздавались здесь в Кремле утром? – поинтересовался Тротье лишь с одной целью - отвлечь друга разговором от его грустных мыслей. В тот миг, когда Жак выскочил из телеги и умчался в город, со стороны Кремля донеслась разрозненная стрельба, которая вскоре затихла, подавленная организованными залпами французских стрелков. Когда Марселлин въехал на территорию Кремля, стало известно, что небольшой отряд добровольцев из народного ополчения вопреки всему решил встретить врага ружейным и даже пушечным огнем. К счастью обороняющихся нацеленная на врага небольшая пушка дала осечку, что и спасло им жизнь – посеки картечь головной отряд французов, ополченцев без сомнения расстреляли бы. Многие из них все же сложили головы под ответным огнем стрелков и саблями кавалеристов, а оставшихся в живых великодушно отпустили на все четыре стороны, предварительно отвесив по нескольку ударов плетьми. Обо всем этом Пьер и поведал Тротье, высказав недоумение по поводу бессмысленного поступка русских.
- Это еще цветочки, - без всякого удивления ответил Жак, - моя новая русская знакомая Натали сообщила мне, что русский генерал губернатор Москвы граф Растопчин, с которым она находится в далеком родстве, повелел сжечь город и даже оставил для этого здесь специально подготовленных лазутчиков. Русским пришлось отступать очень быстро и у них не было необходимого времени для того, чтобы отсюда вывезти все. Таким образом, мы скоро воочию увидим действие стратегического плана под названием «ни себе, ни людям». Вот мы и пришли, - произнес Жак, остановившись у трехэтажного здания с двумя парадными. Тротье вынул из кармана заранее припасенный кусок угля и жирными буквами вывел на здании надпись. «Этот дом находится под патронажем Особой Роты адъютанта его императорского величества графа Сегюра».
- Не слишком ли смело? – усмехнулся Марселлин, разглядывая надпись. Граф Сегюр – фигура известная в войсках всем от маршала до солдата, действительно приходился Пьеру и Жаку прямым начальством, но об Особой Роте, прописанной на стене заглавными буквами, вряд ли кто слышал. – Ты не боишься получить нагоняй от Их Превосходительства?
- Это с какой такой стати? – искренне удивился Жак, он выбросил уголь и пустился в пространные объяснения. – Ты посуди сам, во-первых, вряд ли кто покусится на имущество графа, а во-вторых, ну разве ему самому не приятно будет узнать, что у него в Москве уже есть своя собственность? А что касается Особой Роты, то я не думаю, что в той неразберихе, которая здесь начнется в ближайшие дни, кому-то будет дело до структурных изменений в императорской охране. А может, глядя на эту надпись, графу и самому придет в голову создать новое подразделение, как знать? Тогда я уже точно не усомнюсь, что во мне течет кровь Нострадамуса. Ну что, не желаешь подняться наверх и познакомиться с моей прекрасной мадам Натали? Я хоть и не обещал сегодня вернуться, но не думаю, что она будет возражать, к тому же в ее окнах горит свет.
- Жак, почему ты решил, что ты интересен этой русской барышне?
- Да потому что я красивый и остроумный, да и просто неотразимый молодой мужчина. К тому же способный врачевать не только тела, но и души прекрасных дам.
- И ты считаешь, что среди русских дворян не было тебе подобных кавалеров?
- Безусловно, были, но где они теперь? Так ты идешь со мной?
- Конечно же, нет, - с раздражением бросил Марселлин, - ты же обещал мне помочь.
- Ну, мы так не договаривались, - скорчил обиженную рожу Жак, - я привел тебя к месту, а дальше действуй сам. Ведь по существу – дом наш, и правая его половина твоя. Я там еще не был. Похоже, она вообще пустует, так что тебе никто не будет мешать. Действуй. А мое сокровище ждет меня наверху.
Ну вот, как после этих слов можно обижаться на моего друга, подумал Марселлин. Он развернулся на каблуках и пошел к правому парадному с позволения Жака принадлежащей теперь ему части московской недвижимости.
Дверь оказалась заперта. Как долго Марселлин ни колотил в прилаженное к ней кованное стальное кольцо, как ни терзал уходящую в нутро дома веревку с колокольчиком на другом конце, так никто и не открыл. В какой-то миг он понял бессмысленность своих потуг и решил действовать иначе. Чуть поодаль он увидел заведение с нечитаемой по-французски, но очень распространенной и понятной в России каждому иностранцу надписью «Трактиръ» и направился туда с целью разжиться фонарем, о котором второпях он забыл позаботиться перед прогулкой.
Внутри заведения сидели несколько угрюмого вида граждан, которые встретили Марселлина недобрым взглядом и тихим ропотом. За конторкой стоял бородатый мужик в белом фартуке, по всей видимости хозяин заведения, и разливал по медным чекушкам водку из четырехгранного штофа. Стараясь не показать своего замешательства, Пьер через весь зал кинул трактирщику серебряную австрийскую монетку, и отцепил со стены фонарь с недавно замененной горящей внутри свечой.
Ну и дурак же я, подумал Марселлин, оказавшись на улице, собираюсь набить карманы добычей, а сам, как средневековый доблестный рыцарь расплачиваюсь за то, что принадлежит мне по праву завоевателя.
Подойдя к дому, Марселлин еще несколько раз настойчиво позвонил в колокольчик и приложил к двери ухо. Подозрения оправдались, за дверью он отчетливо услышал, чьи-то шаги и скрип половиц. Оглядевшись по сторонам, Пьер заметил лежащий на боку посреди улицы пустой бочонок, который незамедлительно подкатил к дому и приставил к окну. Решив испытать счастье последний раз, Марселлин постучал в стекло и, не дождавшись ответа, достал из-за голенища пистолет и вышиб стекло его массивной деревянной рукояткой, украшенной на конце серебряным набалдашником. Затем он очистил подоконник от осколков, поставил на него фонарь, вслед за ним забрался туда сам и, перекинув ноги вовнутрь, спрыгнул на пол. Взведя курок пистолета, и подняв фонарь на уровне головы, Пьер осмотрелся по сторонам. Его взору открылась просторная гостиная, посреди которой стоял массивный обеденный стол, по периметру которого Пьер насчитал шестнадцать одинаковых стульев. Один стул был больше и выше остальных, он чем-то напоминал трон и располагался особняком в торце стола. Завтра будет нужно обязательно поинтересоваться у пассии Жака, кто жил с ней по соседству. Вряд ли конечно кто из приближенной городской верхушке знати, но человек, безусловно обеспеченный, любящий показать свою значимость не только в миру, но и среди домочадцев, размышлял Марселлин, расхаживая по комнате и одну за другой поджигая свечи на висящих на стенах канделябрах. На стенах зала висело два монументальных полотна неизвестных, возможно русских, мастеров живописи, и четыре поменьше, в которых немного разбирающийся в живописи Марселлин определил фламандскую школу середины семнадцатого века. Одна картина выглядела еще старше и, вполне возможно, принадлежала кисти самого Питера Брейгеля, а это можно было считать большой удачей.
Чтобы подтвердить свою догадку Марселлин подошел ближе к полотну. Рассмотреть подпись он не успел, единственное, что он смог увидеть и почувствовать, это мелькнувшую рядом с картиной тень и удар по затылку тяжелым тупым предметом. Пьеру показалось, что его приложили березовым поленом, одним из тех, что были сложены у камина аккуратной стопкой. Выстрела, прозвучавшего после падения его тела на пол, Марселлин уже не слышал.