А. Стружков : Исповедь атеиста

Вот, посмотрите,я жил, как вы говорили: никого не бил, никого не обижал, любил родителей, молился богу, помогал старым и неимущим. А что получил взамен? Где же то, что вы мне обещали? Вы же говорили: делай добро и оно к тебе вернётся. А я сколько добра не делал, так оно ко мне только злом оборачивалось. Вот, два года назад нищие пришли ко мне, так я их напоил, накормил, переночевать оставил. Так они знаете что сделали? Корову увели. Любимую, последнюю. Я её на третий день возле опушки нашёл. Знаете, что эти изверги с ней сделали? Они её, родную мою, зарезали, печень вынули, а всё остальное бросили на съедение диким зверям. Ну как это, добро ко мне вернулось? Нет, не убедите вы меня, людям чем больше добра причиняешь, тем они злее становятся, людям зло надо причинять. Я знаете, какой закон на старости лет открыл? То есть, открыл то я его уже давно, по молодости ещё, да и не я его, в общем-то, открыл, подсказали мне, сослуживец мой, на флоте вместе были. А закон-то простой: чем больше людям хамишь, чем больше они тебя уважают. Я по старости только его понял. А теперь сами посудите: хамство – это же что? Зло. А человек, который тебя уважает, будет тебе зло причинять? То-то и оно. Выходит, что ты людям зло причиняешь, а они тебе добро возвращают. Хотя, иногда, может, нахамишь человеку, а ему от этого только лучше становиться, знаете, бывают такие. Скажешь ему: «Козёл ты, Вася», а он в ответ: «Виноват, прав ты: козёл» и плачет, горючими такими слезами о душе своей грешной. Ты вроде и гордишься собой, что метко угодил, а сам в себе сомневаешься, ну как такое произойти может: ты ему гадость говоришь, а он – пресмыкается и чуть ли не боготворит тебя.

Где правда, где обман, вот прожил я уж много, а так и не разобрался, уж уходить пора, а не хочется. Надо же понять, когда человек правду говорит, а когда нет. Иногда, знаете как бывает? Человек говорит что-нибудь, про себя, положим, правдиво так говорит искренне, ты ему и веришь. Положим, рассказывает он, какой он добрый. А потом оказывается, что он людям, которые возле него живут, столько зла причинил, что они готовы уж и убить его, в порыве, конечно, ну да какое это значение имеет. Я вот с женой частенько спорил, и кричали, бывало, друг на друга. Но что бы убить, нет, не было такого, и не могло быть. А они, значит, до того его ненавидеть начали, что и деваться некуда. И ненавидят его неспроста, а именно из-за него, это дело доказанное. Тут-то и вспоминаю, что же он мне про себя рассказывал, почему же он такой злой к близким своим, коли сказывал так много о доброте своей. Это я потом уж понял, что люди, которые на самом деле добро творят, этим особо не хвалятся. Вот тут-то и приходит, что не врал он, что в самом деле себя добрым считает. Задуматься хочется, да не получается. Ну, никак не понятно, как это человек одно говорит, да не врёт, а сам прямо противоположное делает. Ну, ладно, понятно, когда человек просто врёт там, положим, или похваляется чем-то, но при этом держит у себя на разумении, что правда-то в другом состоит, да боится при этом, что она раскроется. А когда он в свои слова верит, то ему, вроде и бояться нечего. Странно, правда?

Хотел сына воспитать, да он сволочью вырос. Сидит сейчас. Я теперь понял, в чём я не прав был. Бить его надо было. А я всё уговорами его, да уговорами. Надо было ремень стягивать, как папаша мой покойный частенько поделывал, да по заднице за каждую провинность. Или, положим, в течение недели не бить, а по субботам за все грехи накопленные поучать. Да, так пожалуй, лучше бы было. Больше бы уму-разуму научился. В армию-то он ходил, да она его ничему не научила, сержант у них там дурной какой-то попался, нет бы воспитывать их по-нормальному, так он, как я, всё уговорами, да уговорами. Мой-то сам его избил с сослуживцами, а на губу других подставил. Сволочь, бесчестный человек. Мать-то его, жена моя, царствие ей небесное, чудесной души человек, слова лишнего не скажет, всё по-доброму, да по-хорошему. Смотрела на него молча всю жизнь большими своими глазами, да и не говорила ничего. Только плакала иногда, в тишине, когда не видел никто, даже я. А он, паскуда, по этим глазам раз чуть бритвой не полоснул, не нравится ему, видите ли, как она на него смотрит, слишком по-доброму. «Меня, – говорит, – ненавидеть надо, а вы родители пустотелые, даже ударить не можете». Я на него и тогда разозлится не смог, а надо было. А теперь-то я знаю, как надо было с ним. Знаю, да поздно уже. Надо было бить его без ненависти, бить из сострадания к его душе заблудшей, мучаться вместе с ним.

Вот, вроде и жизнь целую прожил, и в церковь ходил, и делал всё, как священник говорил, а умирать не хочется. Чую, в ад угожу, точно в ад. А почему, понять не могу. Вроде, вины ни перед кем конкретным не чувствую, а вроде и перед всем человечеством сразу, вроде перед каждым виноват я своей жизнью. Будто что-то не доделал, а мог. Думал, исповедь дело исправит, а нет, хуже ещё стало. Пришёл, отстоял в очереди, начал говорить. И чем больше говорю, тем больше меня как наваждение какое охватывает. Будто не священнику исповедуюсь, а чёрту с рогами. А он мне своей жидкой бородёнкой кивает и страшновато так посмеивается, знаете, как только черти смеяться могут. Я уж и так, и так пытался от этого отделаться, и на образа молился, и на колени припадал, да всё без толку: стоит передо мной чёрт и всё тут, в рясе священнитской. Я уж не выдержал под конец, да как закричу на всю церковь: «Изыди от меня, нечистый». Тут вижу, бегут ко мне со всех сторон, а передо мной священник стоит, обычный священник, что только что грехи мои все выслушивал и смотрит на меня вопросительно. Меня вывели и усадили аккуратно перед оградкой. А на следующий день сам настоятель ко мне приходил, домой прямо, сказал, чтобы в церковь я год не ходил, молился дома о спасении души моей, а в церковь меня пока не пустят.

Соседи-то на меня давно уж косо глядят. Сначала от того, что жену себе взял не из своих, потом потому, что на огороде махорку американскую растил, ну, а потом уж и из-за сына. Я вроде и так, и так к ним пытался поближе быть, на самовар к себе зазывал. Пришла одна соседка, Катерина, пятидесяти лет, баба глупая, до сплетней да бесплатного чайку очень охотчая. Так я, по случайности, конечно, этот самый самовар на неё опрокинул. Несильно ошпарил, даже доктор не понадобился, а она по всей деревне носилась как угорелая, всем, значит, рассказала, как я гостей «подчую». Милиционер ко мне даже приходил.

Ну, как жить-то на свете этом, … …, как, я вас спрашиваю. Вот вы мне всё обещали, да обещали, ещё когда я отроком был, а добра-то мне в жизни и не прибавилось, только убавлялось, да убавлялось. Где ж мне теперь быть-то, коль я и в ад попаду, и на земле нашей грешной в аду жил? Тьфу на вас. Может, бога-то и нет никакого.