ГринВИЧ : Зверьки

1.
Самым теплым в вагончике был телевизор.
— Зачем грустный, дядя Тахир? Что русские делают, зачем зимой плавают?
- Байрам у урусов.
- Много байрам, да? Сегодня какой?
- Крещенение.
- Про собаки детей, а?
- Крещенение. Они Бога помыли, крестик надели, стали сильно русский.

Нет, не держал вагончик тепла. Еда неожиданно кончилась, к вечеру появился хозяин, хлеба не дал и в дом не пустил.
- Завтра оттепель, ночь продержитесь, продукты с утра привезу.
Сплюнул в снег — «зверьки, бля» – и уехал.

Рустам был не очень голодный. Главное, чтобы чай был.
- В лед плавают русский, – опять удивился, — и деты тоже, и женщины. Им тепло потом? Собаки не будут плавать, холодно!
- Собаки водки не пьют, — неохотно сказал бригадир, — иди на двор. Чаю много пьешь, ночью ходишь, дверь туда, холод сюда. Сейчас иди, Рустам.


Телевизор старался, показывал: из проруби со страшным лицом карабкалась очень холодная женщина, чья-то рука поднесла ей к лицу микрофон, женщина захрипела в него: «ыии… ыыи». Больше спрашивать не захотели, а показали волосатый живот, с красивым железным крестом – колыхнувшись в экране, хозяин его закричал: хорошо! Хорошо!

- Ай, ай, — удивился Рустам. – Когда много водки, тепло?

- Иди гуляй, Рустам, закрывать будем, спать надо. Гуляй, приходи быстро, иди, иди.

Хороший дядя Тахир, вот как Рустам думает; если бы не дядя, шел бы джигит по скользкой дороге и плакал про деньги, которые на билет приберёг. Не поехал домой — потерял две зелёных бумажки, трубочкой, в папиросной пачке. Знает: украли, но плохое думать нельзя, чтобы о тебе тоже плохое не думали. Потерял, ничего не поделаешь, на все воля Аллаха.
Остальные деньги, за лето заработанные, он домой до того отослал. К наврузу приедет, ничего страшного, везунчик Рустам.
Дядя Тахир его пожалел? Пожалел. Взял в бригаду, у него-то всегда дело есть, он среди урусов с детства, все их дела понимает, богатых людей знает и даже зимой работу находит. Большой человек, уважаемый бригадир.

В куртку синюю, как у дорожных рабочих, с оранжевой вставкой на половину спины завернулся Рустам. Побежал, скользя, к кирпичной громаде, большому дворцу: хожатхона там сбоку, для садовника и работников — сильно холодно там, но зато чисто, красиво. Сейчас, сейчас буду, уважаемый дядя Тахир.

2.
Мне бы с этим к кому-то хорошему надо … кому доверяю, люблю. Потом решил – не буду грузить, тем более женщины. Люди мы русские, у нас исповедаться хоть бы даже и дереву можно, главное, чтобы доза, доза была подходящая. А не выйдет сеанса, так можно и в морду, опять же стресс снять. Шутить порываюсь, точно.

Лучший психо, как его там — терапевт? – это въедливый мент, сам знаешь. Тот, кто правильно слушает и вопросы конкретные задает. После таких разговоров всякую дурь из башки как рукой, кроме главной. Пугаешься и начинаешь решать, и решаешь ведь! Сразу легчает. Душа, она ж у любого человека простая — бояться обязана, тогда и движение здоровое идет в очищение, инстинкты работают, дурь затихает.
Водка пойдет, давай. Доза важна, но есть тонкости, дай-ка… грамм пятьдесят для начала хватит пока.

Заметил тут вещь одну. Ты, когда пьешь, пальцами край проверяешь, каждую. Как будто слюни чужие стираешь: мало ли, мол, что за погань пила. Сам и не говоришь почти, слушаешь больше… вот сколько раз уж сидели с тобой, а все как чужие. Вроде мы в поезде, и чудится – новый ты мне, внимательный, молчаливый такой человек. А, может, и нет.

Что кривляться… рассказывать нужно. Попустит сейчас, и я помаленьку, слово за слово, выболтаю. Сделаем так — ты тихонько сиди, мусоль свою рюмку. Будто бы и не надо тебе, чувачку поездному, вообще ничего, а на роже у тебя прорисовано, что лучше всего нам, без разговоров слюнявых, безо всяких истерик – выпить.

С чего началось-то… тревога на экипаж поступила.
Вчера снегопад, сам видишь, и с утра снегопад, и ничего больше. А у нас с Бовчуком, напарником моим, вместо дороги ночная лыжня, и пелена в лобовое. Рвём мы, значит, с Виталиком на своих жигулях эту погодную стенку, едем на вызов. Виталя, тот даже ухо мне прищемил по дороге, орал, чтобы я в крайнюю левую слился. Видишь ли, там большегрузы у таможни ночуют, стоят без сигналок, пока водилы кемарят. Чуть отвлекся, и приветы — прицепы.
Я на этой шоссейке левый ряд вообще ненавижу. Там встречка сужается и поворотов полно, то и дело народ вылетает… если лоб в лоб повезет, то жертв, сам понимаешь, больше. Не слушал я, короче, Виталика, справа шел.

Тревога была из Новосаратовки, это за Вантовым мостом, километров примерно пять после КАД, Питер почти. Все, как везде – по Неве кущи райские, архитектуры-ландшафты, а в поселке поликлиника тлеет, анальгин подбирает, да ларечки с бухаловом. Не город уже с нашим-его столичным жирком, народ областной, однако же – берег Невы, особняки-и-и. Социальная черная трещина, в общем, и тихая ненависть.
Дом у клиента — махина. Сам из нечаянных богатеев как будто. Поднялся, говорят, на навигационных приборах для авиа и кораблей, бизнес серьёзный. Мы как-то с Виталиком были: ну, пещера, нет слов. То ли жадная баба туда натащила, то ли Али-Баба, но богатством все это не смотрится, больше – вложением. То есть не хозяин с деньгами справляется, они — с ним.

Сам посуди – на кой человеку освещение весом в полтонны, как в церкви? Или если ты, скажем, не цыганский барон? Люстры из бронзы, пол-потолка занимают, деревянная мебель вроде бы антикварного толка, плотно заставлено. Рядом – бац, новодел модерновый, статуйки какие-то, позолоченные вроде бы даже. Диван итальянский запомнился – ярко-оранжевый, ни больше, ни меньше. Ковры батареями выстроены – они там зачем, в закрученном виде-то?
Вещевой во дворце у него апокалипсис, инфляционная судорога, склад, а не дом. Бовчук, уж на что скопидом, а и то угорал: канделябры в полметра по три штуки на каждом столе, и все разные, позолоченные – хотя, может и правда, золото. Не приглядывался, но смешно все равно.
Охраняем мы, в общем, этого перца. Группа быстрого реагирования, время прибытия на место десять минут, куда там ментам. ЧОПы, ну, предприятия наши, они ведь зачем? Не для борьбы и охраны, это уж точно. Для того, чтобы свидетелей было побольше, мобильных и по теме вменяемых, вот для чего. Спугнуть, зафиксировать до приезда полиции, все наши дела.
Приезжаем, выскакиваем: периметр знакомый, соток тридцать, не меньше. Склон, участок трехъярусный, ландшафтик затейный, как говорится, террасами, а к Неве-то — обрыв.
Забор по участку — монументальный, профлист с кирпичом, в два роста. А вот над обрывчиком — каменный, своеобразный для такого богатства, условный почти — невысокий, для любования пейзажем. Хотя что — не нужен он там большой, снизу не подберешься, речища. Главное, чтобы мячик у какой-нибудь Тани туда не свалился, далеко доставать.

Бовчук, тот к людишкам, на территории бригада узбеков в вагончике. Кто да что, чего видели, спрашивать он хорошо умеет.
А я вокруг дома рванул, потому как сигналка орёт дай боже, из домины пять выходов. Хорошо хоть, территория освещена, два прожектора, видно отлично. По снегу смотрю, где какие следы, ни черта не пойму — чистое, белое все и нехоженое. Откуда же, думаю, тревога сработала? Вдруг вижу, с торца, где окно кухонное, без роллетов, по виду бойничное, где свет дежурный горит, прямо под ним — опа, нашёл! — истоптано.

Из кухни посуда какая-то светится – то ли бутылки, то ли просто стекло. И он под окошком сидит, пугало чёрное. Съежился.
Рот открыт, руки сложены, будто бы молится. И топорщится в ужасе, саксаулец крещенский.


Я этому чёрту точно глазами в глаза попал. Так бывает, когда резко наталкиваешься. Какого он там заседал, под окошком? Не скажу, сам понять не могу. Прятался, или от страха присел, примерз от невнятности, может? Почему раньше не слился, времени было достаточно — да до канадской границы, за десять-то с лишним минут. Так нет, сидел, скорчившись, мелкий дурак такой, глупый. Ну, я и крикнул ему, чтобы встал и не двигался. Обычное же дело сказал! Обычное!

А он возьми и отпрыгни, как вспугнутый кот. Взвился и в темноту полетел, надо всей аж планетой Земля, по касательной, а на ногах почему-то – кеды.


Теперь ты меня спроси. Спроси, какого рожна я крикнул? Честно, не знаю.
Помнится, смех меня тогда разобрал… да какие там волчьи инстинкты, пафос все это дешевый. Вроде – видишь жертву, догоняй, так, что ли? Да нет, не зверь человек, не должно быть заложено. Смешно мне стало, вот и всё. Представил: сидел бедолага, на водку молился, окошко вылизывал. А оно бац – заорало, сработало, дом-то по флюгер охранкой напичкан. Испугался, прилип, ну смешно же.

Разобрало, говорю я тебе. Еще и влепил на дорожку – стой, мол, стрелять буду. Крикнул, будто я мент сериальный, пограничник матёрый на китайской границе, карацупнутый и безо всяких мухтаров. Оружие даже не тронул. Зачем, думаю, далеко не уйдет — обрыв.


Подождал, пока стихнет и побрел по следам. Метров с десяток прошел, и слышу вдруг – крик, всплеск. Слышный, серьёзный такой.

Ты Неву нашу видел? Крещение, а лед только тот, что с Ладоги течением тащит. Не встала река в эту зиму, крошево и куски ледяные. Мразь река в этом году. Страшная мразь, на льду шансов больше… есть на льду шанс.
Упал, то есть, мячик. Я, как туда добежал, вниз попытался смотреть – чернота, да и всё. Высоченная, сука, беззвучная...

Менты быстро приехали. Осмотр сделали, акт, показания свидетелей – а какие показания, ничего же не случилось. Следов взлома нет, рабочие, по словам бригадира, на месте, следы под окном – подходили, смотрели, и что? Спокойно уехали, без особых вопросов, а Виталику я ничего не сказал.

3.
Лицо у этого бригадира чем-то травленое, не то, чтобы в оспину, а своими же порами съеденное. Будто лет этак сто на московской, или мурманской трассе истуканом служил, дробленка дорожная кожу разбила, а нос ветром сплюснуло.
Жильё у них узкое, как и глаза — да и не вагончик, бытовка с окном. Аккуратная с виду, голубенькая, а на деле дешевка, простой вариант от дождя, плюс фанера.

Плитка, масляный радиатор, чайник эмалированный, телевизор в углу. По стене топчаны, тряпки навалены сальные, только на одном одеяло, вата торчит. Видать, бригадирское.
- Телевизор, я вижу, имеете, — говорю. – Новости смотрите. Людей сколько в бригаде, начальник?
- Три, — и причмокнул. Насвай, они его с детства жуют, наркота.
- А что лежки-то четыре, старик? Где четвертый рабочий?
- Три баню работают. Четвертый ушел, магазин ушел. Деньги взял, ушел.
Тертый мужик аксакал, ничего не дрожит. Старый, а из морщин только черные две, носогубные. Такие у тех, кто свой путь окончательно знает и хрен ты его повернешь, проще убить.

Надо прямо спросить.

- А вдруг утонул? А? Подумай, старик. Чей парнишка сигналку сорвал? Твой парнишка, старик. Почему не признался? Труп сегодня нашли, на километр снесло.

- Откуда знаешь Рустам? Видел? – быстро-быстро сказал, и сглотнул даже, кажется.
«Ай да аксакал. Без боя не палится».
Холодина в вагончике этом, только потно и жарко. Вонища, но все-таки кажется — выход здесь есть. Что-то вроде лазейки в приговор оправдательный.
Аксакал, тот вцепился. Спину выпрямил, и жевать перестал:
- Ты убил, — говорит, — если знаешь. Я не знаю. Рустам вокзал пошел, сказал, холодно, работать не будет. Деньги взял и пошел. Я буду веревкой держать?
- Понятно, — отвечаю, — Рустамом зовут. Ни денег, ни паспорта, в кедах ушел. Продолжать в другом месте будешь, сука.

Вышел на снег, а из норы этой смрадной потащилось, поганое:

- Ты убил, — словно песню завёл кишками своими зелёными… — Он ходил воровал, ты убил. Зачем хозяину говорить? Выгонит, денег не даст. Другой человек найду, хозяин не различает. Тебе говорить зачем? Милиция будет, ругать будут, мы голодные будем. Не говори.
- Человек ведь, — по справедливости если, то с ноги б ему выписать, – человек, не собака. Что ж ты его родичам скажешь?!
- Как тебе скажу, ничего не скажу. Ты виноват. Милиции скажешь – зверь будешь. Живи тихо, урус, мы не помним. Не говори никому, урус.

4.
Вот и весь разговор, веришь. Из полицейского факса, по фотке узбека узнал, на границе служил, различаю. Накрыло меня, даже жрать не могу. Завтра в отдел пойду, накатаю им там описание событий. Может, обойдется.
Зачем, спрашиваешь, мне это надо?


Мне это не надо. Никому, в самом деле, не надо. Может, и не пойду…