Какашоид Арчибальд : Нос

Коля, Коля. Длинный, нескладный, смешной. С мордочкой червячка-гусеницы из мультфильма. Того самого, где они поют: «Мы – червячки, мы — червячки. Мы очень любим яблочки».

Он был с Ёбургской области. Эту историю я услышал от него лично. Сочинять он любил, но, думаю, что Коля Голденкриг мне не врал. Когда её рассказывал, он был просто не в том состоянии.

На 187 см своего тела Коля располагал максимум килограммами так семидесятью. Сложен был неряшливо. На груди имел армейскую татуировку: группа крови. Думаю, что 2, резус фактор положительный. Но точно не помню, так как особо не всматривался. Одевался небрежно, походка была раздерганной и нервной. С физической точки зрения был он предрасположен к боксу и удар имел хлёсткий. Но был ленив и запущен, так что, не смотря на скелетную основу, намечалось брюшко.

Говорил грамотно, складно, литературно, правда, с лёгким уральским акцентом. Был начитан, писал стихи, играл на гитаре, которую возил с собой. Из его творчества даже запомнилось пару строчек:

О проза жизни, юмор чёрный,
Ну сколько можно нечистот
Сливать на горб мой многоскорбный,
Уродства освещая зоб?

По моим наблюдениям людям Коля не очень нравился, ибо отличался от основной массы и по воспитанию и по поведению, а мозгов это не подчёркивать — не хватало.

Из семьи он был непростой. Его отец, успешный бизнесмен начала 90-х со всеми вытекающими, владел ювелирной мастерской и магазином.

После школы, где Коля немало покуролесил, так как был склонен к мелкому хулиганству, родители устроили его в институт. Голденкриг начал учиться без напряга, ибо его поверхностных знаний в различных областях хватало с избытком для первого курса, да пожалуй, и для второго. Но вмешалась наркота.

Он незаметно, но уверенно подсел на мак. Началась иная жизнь. Сидел он на игле не плотно, но деньги улетали, круг общения изменился, а охранники из фирмы отца (у того было и охранное агентство, курировавшее ювелирный бизнес) не всегда успевали прикрыть Колину задницу от многочисленных проблем. Участок мозга в голове Голденкрига, ответственный за удовольствие, разросся и начал заигрывать с интеллектом, подавляя ослабевшую волю.

Один раз, сидя под кайфом в каком-то подъезде, где он прятался от суровой уральской зимы, Коля был атакован ротвейлером. Очевидно, жильцы решили бороться с проблемой наркомании экспериментальными способами.

Собака без долгих прелюдий прыгнула на Голденкрига. Он инстинктивно подставил левую руку, а правой ударил. Попал в горло. Ротвейлер выпустил левый рукав ватника и, хрипя, упал на пол. Коля прыгнул на собаку и своими длинными ногами в тяжёлых сапогах сломал ей шею. Такого результата «перевоспитания» не ожидал ни Голдинкриг, ни владельцы ротвейлера, нашедшие свою собаку, агонизирующей в луже пены и собственного дерьма.

Это было в нём, в Годенкриге: какая-то удача, которая в самый последний момент улыбалась ему оскаленным лицом. Как любой наркоман, он перешёл грань общественной морали и видел жизнь такой… в пене и говне. Не знаю, это ли позволяло ему выживать или что-то ещё. Но за жизнь он цеплялся цепко своими слабыми ручонками. Наверно, сказывалась семитская генетика, умноженная на уральские морозы.

Вскоре учёба в институте зашла в тупик бездействия. Наркота – ревнивая сука, она не выносит конкуренции, ей надо отдаваться самозабвенно, полностью, жертвенно. Отец отправил Колю в армию, на перевоспитание.

Как ни странно, но Коля Голденкриг к армии адоптировался. Уж супер каким-то унижениям и оскорблениям он не подвергся, что даже удивительно, принимая во внимание его фамилию, воспитание, привычки, уровень жизни родителей и Зауральский Военный Округ. Думаю, сказывался приобретённый наркоманский опыт выживания.

Не знаю в деталях, как он служил в начале. Слышал только, что войска, в которых Коля тянул лямку, занимались охраной воинских эшелонов. То есть, стоял Голденкриг с боевым оружием на посту и сторожил, чтоб кто-либо что-либо не спёр со стоячего или идущего поезда. Рассказывал, что как-то ночью на стоянке какой-то бедолага пытался пролезть в один из вагонов воинского эшелона. Коля ударил по нему короткой очередью из калаша. Затем перевёл на одиночный режим и выстрелил в воздух. По инструкции полагалось делать наоборот, но время было тяжёлое: участились случаи нападения с целью завладения оружием. Так что охранники сами решали, куда стрелять вначале: в воздух, ожидая обратки, или на поражение сразу. За этот подвиг его даже наградили чем-то там. Бедолага, а это был обычный бомж, искавший место потеплее переночевать, умер в больнице через три дня от огнестрельных ранений в области таза и поясницы. Мучился сильно. Но заслуженным героем вооружённых сил Коля был не долго…

Как-то, выбравшись из части в самоволку, очевидно, в очередной попытке достать дозу, он столкнулся с какими-то отморозками. Время было жестокое, злое, смутное, а люди были времени под стать и даже круче. Точно, что там произошло, Голденкриг так и не смог реконструировать: защитный механизм его памяти отказывается отвечать на запросы по этому поводу.

Когда Коля пришёл в себя, то первым всеохватывающим душедьяволопродажным желанием, по его словам, было – курить. Приподнялся, руки к лицу протянул, а рот найти не может – что-то мешает. Это что-то были бинты, и напоминал он мумию, ибо был обмотан ими с ног до головы. Испуганная медсестра кричала на ухо:
-Лежи, сынок, лежи. Ты в коме три дня был. В госпитале ты.
-Курить очень хочется, — пожаловался Коля.
-Какой курить, тебе дышать-то осторожно надо, а он – курить»,- причитала сестричка, поправляя многочисленные трубочки, связывающие Голденкрига с этим светом.

Он был избит до полусмерти. Его нашли на улице, в болоте собственной крови. Отправили в больницу, потом в армейский госпиталь. Привыкшие не удивляться ничему, с отупевшей от каждодневной чужой боли нервной системой, врачи долго охренивали по поводу Колиной выживаемости.

Их вердикт был следующим: любой новый удар по голденкриговской голове, даже легкий, может повлечь смерть её обладателя. Начальство как-то замяло всю историю с самоволкой и послало Колю после лечения дослуживать на тихой волне куда-то в сонное спокойное место в дали-дальние. Тем более, что и служить тому оставалось чуть-чуть.

Даже на синекуре, даже с отшибленной головой Коля Голденкриг накосорезил. Достав дозу он попытался убежать ещё дальше далей–дальних. Хотя бы на чуть-чуть. Косяк мог бы прокатить, да только прапор его был полным отморозком. Здоровым злым мастером спорта по боксу. Не знаю, нужно ли винить его в этом, ибо что такое «отмороженность», как ни способ выживания в среде с отрицательной температурой?

Коля, длинный и по наркоманской традиции засушенный, хотя и обладал нервной истеричной силой, но по сравнению с прапором выглядел, как дворняжка перед бультерьером на стероидах. Тот был здоровенной детиной под сотку весом со сбитыми пудовыми кулаками и комбатанской психикой. Вопрос: «Иметь или не иметь», — для прапорщика звучал иначе: «Кого иметь?». В данном случае ответ был предельно ясен.

Коля, не отошедший от кумара, был извлечён на свет из тёплой каптерки и на пинках выгнан на заснеженный плац.

Пытаясь продемонстрировать наличие боксерского опыта, прапор начал размахивать руками. Каким-то чудом его кулаки миновали голову Коли. Голденкрига накрыла ледяная волна ужаса. Девятый вал страха. Он чувствовал каждой клеткой своего 19-ти летнего тела, что любая состыковка с волосатыми лапами боксера будет стоить ему жизни. Не знаю, насколько сильно ему хотелось жить тогда и хотелось ли вообще? Но неистребимый инстинкт выживания заставлял искать сантиметры жизни, извиваясь червяком под ударами прапора.

Кровь била, пульсировала в висках, требовала и находила единственно правильные движения, сохраняющие жизнь. Прапорщик вошёл в берсеркский раж. Видя, что жертва цела, он поймал азарт убийцы, почуял кровь, пытаясь зацепить ненавистное ему раскумаренное полуеврейское лицо Коли. Все это перед строем отупевших от армейской службы 19-и летних детей, которые похихикивали, выкрикивали пожелания, короче, наслаждались шоу, ловили сеанс.

От страха Голденкриг вцепился мертвой хваткой в прапора, обхватил его руками и полушептал — полукричал тому в ухо: «Не бей». На прапорщика это действовало, как красная тряпка тореро на быка. Рыча и напрягая могучие бицепсы, боксер пытался разорвать захват. Коля синий от страха держал того из последних сил. Солдаты смеялись. Мороз на плацу уже не холодил их кости. Смех приносит тепло.

Страх допингом удесятерил силы Коли, но развязка приближалась: вечно сжимать руки боксёра Голденкриг не мог. Физика и злость того делали своё дело. Руки Коли, дрожа бессилием, как в замедленной съёмке распускали захват. Прапор, по-животному чуя момент, предвкушал, как его кулаки оттюнингуют рожу этого червяка.

Страх, злость, ненависть, ярость. Что ещё помогает выжить? Если у Коли и был шанс, то один из ста и то, робкий как девственник в постели проститутки.

В последнее мгновение, когда его пальцы, сведённые судорогой страха, уже расцеплялись, выпуская руки прапора, Голденкриг прижался к нему. Тесно-тесно. Словно прощающийся влюблённый. И… укусил за нос.
Отхватил, нахрен, напрочь!

Мгновение тишины длилось вечность в голове Коли. Смеха не было, и даже снег не скрипел на сапогах. Наступившая тишина была громче самого дикого крика. А затем тишина треснула, и раздался вой прапора. Вытоптанный снег мгновенно стал красным песком. Это метаморфоза из грязно-белого в алый ударила по глазам и впечаталась в память.

Солдаты смотрели на кусок мяса, мгновение назад называвшийся прапором, катающийся по снегу в болевом шоке с хлещущей несколькими струями кровью оттуда, где полагалось быть носу. Смотрели на запачканное вурдулачье, жующее откушанный нос, обезумевшее от страха лицо Гольденкрига. И эти мгновения татуировались в их детские души, вырезались в памяти, отливались там в нержавеющей стали. В бронзе.

Я спросил тогда Колю:
- А зачем ты жевал его нос?
- Я не хотел, чтобы он смог пришить его себе обратно.

После этого случая голденкриговская служба родине закончилась. Дело замяли.
Его признали невменяемым, поскольку он жевал нос, а не просто его откусил и выплюнул. Опять удача в последний момент ухмыльнулась ему клыками и подмигнула бельмом на глазу. Прапору нос так и не пришили, а Голденкриг сменил родину на историческую.

Мы жили с Колей в одном бараке в кибуце Рамат-…, как его там, мать, дальше? Он сел на хомер (грязный героин). Когда путь ложки с едой в один конец от тарелки до голденкриговского рта стал занимать у него минут так двадцать, когда его знакомые наркоманы стали заявляться в мой барак с вопросами: «Слышь, у тебя шприца нет, а то у меня кошка болеет? Лимона нет, витаминов не хватает?», — когда в соседних бараках стали пропадать вещи и деньги, я вышвырнул Колю на улицу. Он уехал из кибуца. Говорят, в Афулу. Слышал, там участились квартирные кражи. Больше я его не видел.

Не знаю, ухмыляется ли ему всё ещё удача, или он уже исчерпал свой лимит? Сидит ли Коля в камере с двадцатью арабами, или оставил судьбу с носом? Может он, по примеру множества, сменил Израиль на Канаду или Новую Зеландию, а может застрял в трущобах таханы-мерказит (центральный вокзал) Тель-Авива навечно? Жуёт ли снова чей-то нос, чтобы выжить, или уже лишился своего?