евгений борзенков : Инферно

В окна ударил порыв ветра. Сушь принёс он из дальних безжизненных степей. Опалил лицо. Мой нательный крест покрылся чёрным. Горизонт коричневым высохшим червем полз справа налево в поисках дождя. Я издали смотрел на окно и боялся подойти. Чувствовал – неминуемое уже у порога. Спички, соль, сахар – вечные символы войны, я приготовил их в дорогу. Возьму только символы, чтобы быть налегке. Все те, кого знал рванули в будущее, а я выйду в белую дверь. От подоконника из сомнений и пыли ветер соткал длинную ленту, по ней я скатился вниз. Там, стоя на твёрдом, спрессованном в тысячи зря потраченных жизней, безумии я обернулся и посмотрел на меня, который вверху у окна. Я остался стоять там бесстрастным судьёй, я больше не держал меня и отпускал на волю ветра.

Всё возвратится. Всё слишком затянулось, но тем не менее, ничего не может ни начаться, ни закончится – таков сценарий сна. Этот полёт в придуманном небе будет до тех пор, пока из другого сна не прилетит случайный булыжник и канет внутрь, пустив волны. Два сна, соединившись в один, породят третий, который станет началом. Оно взорвётся миллиардом искр и каждая искра – осознание собственного ничтожества. Искры обретут плоть, будут искать друг друга в сумасшедшей попытке соединится и вернуть былой огонь, пока не поймут, что в ледяном ничто огонь это тоже – лёд.

Здесь нет тепла.

Эту тайну узнаешь, только стерев зубы о песок. Только став одной из песчинок. Поняв, что больше нечего ждать, искры, обретшие плоть, станут молить начало: «Бог, если ты дома и у тебя нет других дел, посмотри вниз. Здесь мы. Те, кому ты дал частицу своего сна. И заешь что, Бог, нам не нужно больше тепло. Мы знаем, что у тебя нет его для нас. Мы не знаем как играть в твою игру, правила знаешь только ты и таишь, шифруя в иероглифы. Поэтому пошли нам быструю смерть. Мы не просим лёгкую. Задуй нас, в этой пустоте наш свет никому не нужен. Мы согласны умереть мучительно, чтобы сделать ярким твой сон и скрасить твоё одиночество».

Я ещё раз окинул меня долгим взглядом и пошёл прочь. Я не искал распутья и мифического камня с рунами, мне нужен был знак. И я увидел его вдали. Это переливающийся блеск, исходящий от чего-то далеко на дороге, почти у самого горизонта.

Теперь пора.

Я разделился на Он и Она.

Он – бесплотный рефлексирующий дух, придавленный к земле грузом животных желаний, вечного голода и испепеляющей страсти к собственному эго. И она…

Он не собирался брать её с собой. Взял только несколько рёбер и язык – в дороге он хотел говорить с ней, ему так много нужно было сказать и услышать. То что от неё осталось, подхватил ветер, поставил к ближайшей стенке и снова развеял в грязь и дым. А он тронулся в путь.

Секунды чеканились с кованным звоном и вылетали из под босых ног. Он подошёл ближе. Блеск исходил от осколков, которыми были слова: Гой, Луций и Джин. Он поднял и примерил – они оказались впору и отныне это стало его новым именем: Гой Луций Джин.

Спустившись к воде, Гой вдохнул полной грудью, чтобы снова стать видимым. Перед ним во все концы жило волнами море. Мор не было большим. Большим может быть только то, что имеет границы. Море не имело границ. Оно начиналось прямо у ног и не кончалось. Гой пошёл по воде, это самый краткий путь. Внизу, в кристальной глубине плыли рыбы невиданной красоты и утопленники. Разыгрывались драмы, страшные битвы за тёмное золото с разбитых кораблей, костлявые пираты гоняли вёслами муть, чтобы упокоиться от ненавистных подводных течений и солнца. Посередине моря Гой увидел на дне Посейдона. Он, огромный, широко раскинулся лицом вверх, рыбий хвост ещё бил в последних судорогах, пугая стайки мелкой сельди, а из горла торчал трезубец. Гой вытащил трезубец и коротким ударом добил его в грудь. Вода сразу потемнела и уже в спину он услышал предсмертный хрип: «за это я утоплю тебя в стакане с чаем, пидор…»

Гой Луций Джин ступил на берег моря. Это был «тот» берег.

За морем житьё не худо.

Дорога уходила вверх. С неё спускался путник в резиновых галошах и затасканной римской тоге когда-то белой, но теперь грязно-серой, на ней неумелой рукой местами и грубо пришиты заплаты из пёстрой цветистой ткани. На плече путник нёс новенький обоюдоострый топор с длинной ручкой. Топор горел на солнце широкими лезвиями.
- Как найти Холм Дураков? – спросил Гой.
- Иди всё время прямо. Так ходят дураки. – Ответил путник.
- А что это у тебя?
- А? Ах, это…- оживился путник, как-будто ждал и обрадовался возможности похвастаться. — Это топор фирмы «Фридрих Достоевский и сыновья», новая модель, вишь даже клеймо, глянь…
- А зачем он тебе?
- Ну как… красота этого топора спасёт мир.
-От чего? Меня тошнит от вашей рафинированной красоты. Что вы все с ней носитесь? Я за ту красоту, которая воняет, которую можно взять за кадык… которую можно трахнуть и втоптать в грязь… Которая жрёт силос из корыта, испражняется жёлчью и любит стихи. Она пишет копытом картины и ещё у неё грустные глаза… Эту красоту спасёт твой топор?

Путник не ответил и пошёл, убитый горем. Но между ударами сердца к Гою долетели его слова:
- Не ходи. Я был как и ты. Посмотри, что со мной сделали – я возвращаюсь в мир с оружием.


Дорога растворилась. Гой подкидывал на ходу ногой камни и дырявил ими в небо, чтобы вызвать дождь. Сквозь дыры с небес вниз смотрели ангелы и крутили ему пальцами у виска, били одной рукой другую в локте и кричали «хуй тебе, а не дождь!»

Через три дня пути показался холм. Он был пуст, а на самой вершине сидел Будда.
- Где твоя знаменитая полуулыбка? – спросил Гой, когда поднялся наверх.
Гаутама курил душистый гашиш из длинной ганджа-трубки. Передавая её Гою, он сказал, еле сдерживая кашель и сдавленным от дыма голосом:
- Привет, Гой. Эта шмаль располагает к созерцанию, смотри, не больше трёх напасов – накроет, а тебе ещё в дорогу. Посмотри, что я для тебя приготовил.
Он посмотрел. У ног Будды лежали дары: бусы из дешёвого крашенного стекла, пакет драпа, счастье и пачка американских денег.
- Что ты выберешь? – спросил Будда.
Гой подумал немного.
- Я выберу бусы.
- Почему?
- Потому что всё остальное так или иначе символизирует одно. Драп – маргинальное, быстродействующее счастье, потом счастье в чистом виде, абстрактное и наконец счастье, которое можно купить. А в счастье я не верю. Я выбрал бусы и теперь ты ответь мне: что символизируют они?
- Ничего. Это обычное голимое стекло. У тебя был шанс, но ты его упустил. Жаль.
- Нет. – Ответил Гой и стал спускаться с холма.
- А зачем приходил-то? – Будда снял пальцами с языка прилипший нифель и сплюнул.
Гой остановился.
- Я хотел узнать о себе кое-что. А именно: почему я смешон каким-то не смешным смехом? От него кожа лица каменеет, покрывается чешуёй, а веки со скрипом сдирают с глаз последнюю совесть. И ещё… Почему все ищут тебя и не находят? Ведь ты всё время здесь, на этом холме. Чем ты им морочишь голову?
- Просто они курят неправильный ганджибас. – Будда мечтательно и сонно улыбнулся. – Мне повезло тогда под деревом с мастью – видишь, до сих пор не могу вернутся. Да и не хочу. Слышь, кстати, а где то, что я давал тебе в прошлый раз?
- Оно кончилось.- Ответил Гой.

И спустился с горы.

«… последней поступившей информации подтвердилось, что озеро Лаго Маджоре на севере Италии действительно невероятным образом перевернулось вверх дном и сейчас представляет собой необъяснимую чёрную дыру. Это уже стало мировой сенсацией, учёные из йельского университета США и специалисты швейцарского центра по изучению и предупреждению глобальных катастроф никак не могут объяснить и прокомментировать этот феномен. В данный момент полиция и войска заняты оцеплением района бедствия. Решение принято после того, как стало ясно, что дыра несёт опасность для жизни..»

По дороге навстречу пылило стадо свиней. От них исходил жар, их спины дымились и воняли серой. Погонщики, суровые неулыбчивые мужчины в деловых костюмах, с недоверием косились на Гоя из под надвинутых на глаза, шляп. Свиньи скалили рыла, сверкали рандолевыми фиксами, лукаво постреливали налитыми кровью, человеческими глазками, в которых зрачки были со спичечную головку, почухивали пятаки о спины друг друга и еле слышно перехрюкивались между собой: «прикинь, бэнс, вчера на резине отхарил у лоха лопатник, а в нём два косаря лавэ. Прикинь, салон пустой, терпила пасёт в окно, а дурка болтается сзади возле жопы. А она с хуесосом каким-то пиздит по мобиле… ну я свитер набросил, отработал как обычно и на лыжи. А палева не было? Та вроде не. Я слышал гончие Олень с Минджей пару дней назад сплели лапти Пупку, прямо в резине хлопнули с крокулем на кармане. А у него и так условно было, теперь пиздец, закроют…»

Свиньи прошли дальше и Гой спросил у последнего погонщика:
- Как мне пройти домой?
- До мой? Мой…мой… — погонщик остановился и стал смаковать слово, вертя его на языке как вставную челюсть. – До твой? До… после… твой, мой… м, о, й…до-до-до-до-до дддддддд…

Он вёл себя как Будда. Почти святой.
Бесполезно.
- И куда вы их? – Гой имел в виду свиней.
Погонщик, уходя, оглянулся, угрюмо ухмыльнулся краем рта, обнажив длинный и жёлтый клык, и так выразительно посмотрел, что вопрос отпал сам собой. За ним, оставленные дорогими туфлями из крокодиловой кожи, тянулись следы копыт в серой пыли.

«…творится что-то страшное, невообразимое. Толпы любопытных туристов штурмуют полицейские кордоны, чтобы заснять невиданное зрелище. С другой стороны в панике пытаются прорваться несчастные, бегущие от края бывшего озера. Ещё не понятно, но что-то происходит с теми, кто имел неосторожность заглянуть за край. Всё труднее вести репортаж: повсюду слышны крики грудных детей, подростки, бегающие в больших не по росту, одеждах, десятки пустых брюк и платьев, разбросанных в хаосе по берегу, в них копошатся крысы и мелкие мыши. Во всё это трудно поверить. Кто-то обронил термин «ретроградно-хрональная петля»… Наш оператор бежит с камерой как будто стираясь о землю. В конце он запутался в брюках и упал, разбил камеру, боже…»

Жара достигла своего пика. Хотелось пить. Но всякое хотение есть палка, на конце которой висит боль.

На жёлтом раскалённом бархане стоял стол. На столе стакан чая с ломтиком лимона, в подстаканнике, как в поездах. Рядом лежал брикет сахара в упаковке, на которой нарисован летящий железнодорожный состав, разрезающий прожектором ночь. Гой разорвал упаковку и размешал сахар в чае. Над стаканом вилась спиралька пара. Гой с благодарностью вспомнил Посейдона. Он заглянул в чай и увидел там меня. Я стоял там же у окна и всё так же беспристрастно смотрел на него.

С минуту мы молча изучали друг на друга.
Потом Гой неторопливо ещё раз размешал меня в стакане, отхлебнул, одобрительно причмокнул…
И нырнул головой в чай.