method : ткач (дохуячил)

Мир перестроился вокруг меня за миллиардную долю секунды. Я даже не дернулся. Лишь кривозубая шестерня, освободившись на миг из объятий анкера Мьюджа, качнула стрелку на моей левой и украсила жизнь еще одним шрамом «до и после».
Я не отрываясь смотрю на кровавые сопли, разбрызганные под козырьком подъезда. На перекошенные лица легавых, мечущихся у палисадника с табельными наперевес. На замершие в нелепых позах тела со сквозящими бурыми отверстиями и пустыми, как у манекенов, глазами. Заметил опера, метнувшегося в мою сторону из-за желтого угла трансформаторной будки. От рукоятки «макарова» раскрошилось боковое стекло, за ним разлетелся вдребезги дождливый понедельник. Все, бля, приехали.
Необратимость. Цена разворачивающегося безумия…


Блочный намертво влип камуфляжем в болотный периметр своего кабинета. Куда не плюнь — оттенки зеленого. Единственное белое пятно — клейменый рисунком пролитого кофе лист со списком городского этапа. Сто сорок две фамилии. Сто сорок две карточки из личных дел гнездятся в бездонных нишах стола оперативного дежурного. Не оборачиваясь, майор подцепил крайнюю стопку и подвинул её старшему четвертого корпуса. Тот молча сверил номера отделений над крошечными фото задержанных. Лениво порылся в тумбе, ища сигареты. Расстроился. Хлебнул из кружки начальника обысковой бригады. Кинул взгляд на банку дешевого кофе. Вышел, прикидывая, где можно стрельнуть по пути фильтровых.
Слышно, как натужно грохочет тележка с баландой. Резкий стук ключей по железным пластинам «кормушек» на камерных дверях.
Поднимаясь пролетами, корпусной раздает карточки помятым от табуретного сна контролерам. Заказанных на этап собирают поименно, подзывая к глазку и сличая фотографии. Некоторых не узнают. Другие не помнят когда появились на свет. Впервые здесь очутившиеся и вовсе не понимают, зачем их стаскивают со шконок и волокут к мутному пластику смотрового отверстия. Немеют, застывая от напора дежурного с разлинованной картонкой в руке. Ежедневная порция режимного психоза.
Старший остановился на верхнем отделении блока. Оттянул «язычок», заглянул внутрь стовосьмидесятой. Мельтешащие головы в переполненной маломестке. Четверо спят, пятеро на ногах. Девять мужиков на девяти метрах бетонного прямоугольника. Все путем. Первая стадия лечения правосудием. Прильнув к глазку, прибавил голосу басистых нот:
— Не закрывать обзор. Ткачев, с вещами.
Зеки присели на корточки. Задрали подбородки на говорящее око легавого. С торца нижнего яруса откинулся край банного полотенца. Показался бежевый козырек бейсболки:
— Я в курсе.
— Свериться бы...
— Второй год сверяешь...
— Через пятнадцать минут, Ткач, — на место глаза вернулась черная лопатка «язычка».
По коридору разносится брань контролера. Очередной онемевший пленный. Крик меркнет скрежетом телеги с утренней шурпой или что там еще кидают в пищевые баки.
Узкий коридор нижегородского централа. Муравейник тел переминается в ожидании переклички. Сто сорок две предтечи обвинительных приговоров. Система работает без сбоя — сколько рыл, столько и виновных. Голосом блочного начался отсев толпы на этап. Ткач стоит, облокотившись спиной на стенд с лозунгами о триумфе правозащитных фондов. Стоит в одиночестве. Ткача знают все. Вернее, все знают, кто его сюда упрятал.
Через решетчатое окно видно, как зеков трамбуют по глухим отделениям «воронков». Темно-серые фургоны который год ставят рекорды вместимости. На любой ропот конвой неизменно реагирует щелчком карабина на стопорном кольце «кавказца», беснующегося в дальнем углу контрольного шлюза. Мелькнул значок управского «фокуса». Спецэтап. Два опера направились в сторону блочного, синхронно размахивая на ходу наручниками и бланком судебного запроса. Ткач привычно уселся сзади. Затяжной щелчок браслета. Минута, и ты по другую сторону четырехметрового забора.
Мусор с водительского обернулся на светофоре. Второй, веселясь, играюче заехал Ткачу в подбородок:
— Как сидится, Вован?
Ткач промолчал. Уставился в окно, провожая взглядом ускользающие за спину перекрестки.
— Ты ебальник-то не вороти, а слушай сюда. Маллер очухался на днях. Выкарабкался, хуятина. Дал показания на выездной сессии. Шипел из своих проводов, и тебя, разумеется, вспомнил. Блядь, скоро и коматозников допрашивать будут. Короче, твой выход. Пляшешь как написано, рисуем тебе трояк за Корейца и уходишь краями с централа. Ал-л-ле, хоть слово от себя ввернешь, я лично отнесу тебя в семьдесят первую, понял? Там тебе живо очко раскидают. На десятку и туза… Ты ведь Ткач? Тка-а-ач, блядь, а не ткачиха.
Опера заржали. Сняли улыбки на повороте в закрытый двор областного суда. Десять ступенек вниз, и ты в подвале ослепшей справедливости. Почти час до слушания. Ткач размял затекшее от наручника запястье. Достал торчащий из кармана лист. Пробежался по готовому тексту свидетельского трепа. Бросил взгляд на круглый циферблат над головой кого-то из группы конвоя. Повел обратный отсчет. За пять минут до звонка у клетки всплыл адвокат. Приволок бумаги на подпись. Хлопая себя по бокам, заводил подбородком в поисках ручки. Ткач достал свою. Не глядя, расписался везде, где нервно подрагивал адвокатский перст. Покончив с бумажной возней, защитник засеменил на выход. Между жалоб, ордеров и чьих-то судебных копий застряла простенькая ручка.
Установили личность свидетеля. Ткач прочитал по губам вопрос председательствующего: «Что вы можете пояснить по факту перестрелки, произошедшей четвертого апреля две тысячи шестого года на улице Есенина Нижнего Новгорода?»
Ткач смотрит на спины оперов. Пытается вспомнить, кто из них увещевал по дороге в судилово. Прямые углы их армейских затылков выдают напряженное ожидание откровений единственного очевидца. Судья недоуменно повторил вопрос. Секретарь подняла глаза и чуть улыбнулась, замерев в низком старте над протоколом. Ткач вынул листок из нагрудного. Мелькнули строки спасительного вранья. Закрыл глаза. Память тут же выдала все пункты поганого, никому не нужного прошлого.
Скомканый лист зашуршал, разворачиваясь, под скамьей.
— Меня должны были убить четвертого апреля. И убили бы, не будь пробки на Зеленском съезде...
Ткач начал говорить. Принялся нарезать воздух словами. Адвокат растерянно обернулся и замер, сгорбившись над закрытой папкой. Секретарь осторожно выводила буквы, упреждая каждую строчку взглядом на оторопевшего судью. Тот жестом остановил запись. Прокурор сделал вид, что ничего не заметил. Паркет между клеткой и кожаным креслом заблестел гремучей смесью ненависти и лжи. Ткач говорил, пока не споткнулся о предупреждающий треск деревянного молотка. Судья торопливо зачитал постановление об отложении слушания. Прокурор продолжал пялиться за горизонт широкого окна, уставленного горшками с кривыми пыльными отростками. Блеснули наручники в исполнительных руках конвоира.
Обратно на «воронке». По пути завернули в отдел. Клацанье замка и хрипящее «пошел!» вслед каждому карабкающемуся по трем ступенькам автозака. Неясные контуры и голоса наполнили металлические карманы с низкой лавкой по борту. Зеки наощупь рассаживались в тусклом свете «автономки», мерцающей сквозь горошины защитного чехла. Слева шумно опустился Марыч — щипач, знакомый еще по первому сроку. Улыбнулся, обнажив черный ряд убитых ангидридом зубов:
— Словились...
— Здорово. Че крепят-то?
— Да как обычно, тягаю…
— Сам исполняешь? — Ткач кивнул на его опухшие от метадона руки.
— Не, в паре давно. С моими культями только рюкзаки дергать…
Марыч уперся ногами в борт лавки напротив. Закурил, поглядывая в сторону разбитой на ячейки двери. Там, на жестком пластике откидного стула, тряслась и шаркала каблуками по стыковочным швам бесцветная девка из районной дежурки. Рядом бряцал «калашом» усатый напарник. На поворотах девица судорожно хваталась за его колено. Усатый блаженствовал, тихо радуясь кривому маршруту «воронка». Марыч удивленно качнул головой:
— Бабы-то че в конвой прутся? Ебанашки...
— Город посмотреть...
Марыч приподнялся, крикнул через головы: «Начальница, тебя за что из колхоза выгнали?»
Конвоирша подалась вперед, пытаясь разглядеть говоруна. Прищурилась в разлитую по отсеку автозака темноту. Вдруг затрещала, досадливо торопясь и проглатывая слова:
— Кто курить-то разрешал, а? В шлюзах через веник выпрыгивать будете…
Усатый рыцарь протянул руку к дубинке, чернеющей на блоке аварийной связи. Ударил наотмашь по металлическим прутьям на двери. Зевнул, не прикрывая рта, и ударил еще раз.
— Ну вот, — обрадовался Марыч, — я же говорил — ебанашки…
Централ встретил тяжелым скрежетом ворот. Всего несколько шагов от сборочного дворика до тюремного блока. Впереди пять часов в заплеванном отстойнике, пока карточка из личного дела не ляжет на стол начальника смены. Тот же блочный, те же пролеты с панцирной сеткой под лестницей. Ткач выдохнул, пересекая девятое отделение. Семьдесят первая камера. Пресс-хата, оттуда не выбираются.
Контролер выбил ногой задвижки, утопающие в проеме стовосьмидесятой. Три оборота ключа. Ткач вошел, подивившись странной пустоте. Как в замедленной съемке, засек движение грузной туши колонической бляди. Нутром почувствовал угрюмое скольжение за спиной. Тонкий жгут на шее. Мир стал липким и желтым…


Аркаша неуклюже прицепил объявление на покореженный ватман общего расписания. Кляня низкий рост и бремя крайнего в классе, с вахтерского табурета дотянулся до верхнего угла древесной плиты. Погнул несколько кнопок, пока школьный пройдоха Самойлов пытался стащить с него узкие форменные брюки. Пунцовый от напряжения, спрыгнул, явив похмельную клинопись учителя рисования: «16-го декабря занятия проводиться не будут. СЭС». Поправил ремень. Поморщился от смеха одноклассниц, минутой ранее любовавшихся унылым колором его бежевых трусов. Под нарастающий гогот отчаянно пнул свернутый Самойловский пакет. Полиэтилен лопнул, учебники и тощие тетради разлетелись по коридору. Треск школьного звонка оборвал веселье.
Аркаша придержал тяжелую дверь и побрел, огибая здание школы, к выходу на заднем дворе. Пересек спортплощадку. На пятаке возле брусьев заметил Самойлова. Убавил шаг, свернул на дорожку «стометровки», пытаясь укрыться за щитом с выцветшими олимпийскими кольцами. Остановился, увидев между опорами стенда жующую морду Лысова. Вдруг, вывернув лопатки и по-лягушачьи раскорячив ноги, шлепнулся в снег от удара сзади. Расслышал каркающий смех Полетаева. Его подхватили и поволокли к мусорным бакам у школьного гаража. Аркаша завизжал, цепляясь руками за брюки Лысова. Или Полетаева. Зажмурил глаза, свалился на дно вонючего контейнера. Всхлипывая, полез обратно. Услышал воинственный рев озорников. Скрещивая струи, те дружно ссали в открытую пасть Аркашиного дипломата.
Колючим утром шестнадцатого тихо трясся в своей кровати. Слышал, как отчим, чертыхаясь за стенкой, жонглировал пеналами серванта. Искал ксиву. Ксиву, которую Аркаша спер вечером понедельника и которой он, задыхаясь от важности, крутил в классе перед носами своих приятелей. То самое удостоверение, что вылетело из обоссанного дипломата и притаилось в кармане Полетаевского пуховика. Аркаша вздрогнул, когда с него сдернули натянутое на уши одеяло...
Потом были крики отчима и причитания матери. Поиск трех раздолбаев. Стук в двери и тесные кухни, где отчим, не разуваясь, навернул допрос с пристрастием, и вдруг выяснилось, что от души помочились не только в Аркашин портфель, но и на его же форменный пиджак, да и на брюки с курткой и Аркашину рожу не забыли побрызгать. Испуганные лица родителей, с открытым ртом принявших детали сыновьего беспредела. Притихшая шпана и найденное в кладовке Полетаевых удостоверение полковника Маллера Германа Ильича…
Шестнадцатого декабря Аркаша впервые познал волшебную силу бурой книжицы, играюче вяжущей цепями обязательств каждого, вглядывающегося в должностные регалии на развороте. Заметил ведомственную торопливость в движениях майорши из детской комнаты милиции, красивым почерком вписавшей сыкунов в журнал контроля и надзора — учет в ДКМ и нудные беседы с участковым им обеспечены, а там коррекционный класс и вылет из школы не за горами. Растерянную покорность завуча в ответ на мрачный гороскоп, выданный отчимом после беседы о воспитательском косоглазии школьных педагогов. И чьи-то клятвенные обещания уладить тему с зачислением в корпус на Анкудиновском, вылетавшие из трубки поздним вечером того же шестнадцатого. Как только школу закончит…
Годы в стенах академии и распределение в «наркоконтроль» прибавили Аркаше веры в служебную неуязвимость. К тому же отчим, шьющий дела на новом кресле в УСБ, задал нужный тон для пасынковых амбиций, сбивая прыть всех кабинетных конкурентов. Трусливый, обоссаный и сто раз битый во дворе Аркаша Маллер расцвел на белой почве отдела по борьбе с оборотом отравы.
Ксива опера в руках закомплексованного ублюдка…
Маллер дал вправо, нырнул под синий прямоугольник с едва заметной надписью «ул.Ямская» и ушел по встречной вдоль покосившихся рядов ветхого фонда. Остановился у почерневшей от безделья коммунальщиков двухэтажки. Через минуту из подъезда вышел Кореец, всплескивая на ходу руками и корча гримассы на изрытом угрями лице. Скользнул на сиденье рядом, затараторил:
— Ткач был, стопудово… Его «мерин» засветился, когда Лилю гопили. Хочешь, наберу ей?
— Набрали уже. Тебя-то как выставили, еблан?
— Бля, да он работает в цвет, я сам в ахуе… Он же не меня одного… Десятерых отработал, все в кон… Сука, чистый отжал...
Маллер напрягся. Кто-то с точностью лазерной наводки накрывал его барыг.
— Сколько было?
— Двести. Я даже не размыл. Ща торчки взвоют… Вон, глянь, вьются уже, — рассмеялся Кореец, — чайки соловецкие…
— Весело тебе? — Маллер тронулся по обочине, развернулся, оставив за бампером свору бегунков, только сейчас догнавших, что Корейца реально гопнули и движухи на Ямской не будет.
— Куда едем-то, а?
— Не трещи...
Проемами дверей разбит тоннель управского коридора. Скрипнул паркет цвета венозой крови. Маллер поднялся на третий этаж, заглянул к начальнику отдела. Выложил дело оперативого учета о неизвестном, промышляющем разбоем в Советском районе. В тонкой папке — объяснение Корейца и рапорт с номером Ткачевского телефона, оформленный на кляузу осведомителя под цветущим псевдонимом Лиля. Начальник молча расставил автографы в служебных бланках.
Маллер двинул к зданию областного суда. Через пару часов копия постановления о прослушке легла на стол спецов из технического отдела. Шорох пленки разбавился редкими щелчками входящих-исходящих. День, два, три… День, два, три…
Царьков позвонил ему в половине первого ночи:
— Нарисовался. Будет в восемь на Есенина, квартиру пробили.
— Ясно, заглянем...
— Кто в группе-то?
— Ты и Непогодьев.
— Согласовывать?
— Примем сначала, там разберемся...
— Утром заеду, — зевнул Царьков, — готовь за сверхурочные…
— Героям графики не пишут…
Маллер повесил трубку. Перевел будильник на семь. Проснулся ровно за час до дыры в позвоночнике и черного хохота комы.


Дюжина острых крыш на берегу зеленого водохранилища. Грунтовые площадки с гиперболами елей за меловой разметкой. Незамолкающая груша репродуктора возле столовой. Очередные сборы подающих надежды...
Они познакомились под упругий стук волейбольных мячей на базе олимпийского резерва. Юность и двести верст до родителей вскружили голову. Легко разогнали сердечные ритмы. Просыпаясь, они нетерпеливо ждали вечера и горячих минут в ракушке заколоченной эстрады. Сборы аукнулись романом на пару лет и Мендельсоном в привокзальной забегаловке. И появлением орущего младенца...
Младенец крепнул, хлопот не доставлял. Зарядившись дипломами, молодые устремились навстречу статистическому счастью. Отец пустил корни в тренерском штабе поволжских юниоров, мать в том же духе взялась за девок в интернате. Тесть, ветеран спорткомитета, звонком состряпал новоселье в однокомнатной из торпедовского фонда. Вторым звонком оформил зятю место в заводской команде. Автогигант раскланялся льготной очередью за «Волгой». Дом, ребенок и завод. Год за годом. Сплелось еще одно звено советской арлекинады…
К девятому классу сын превратился во что-то странное и неуклюжее. Критически низкий рост и лошадиная башка давно стали поводом для злого хохота дворовых дружбанов. Мать расплакалась, узнав о его школьном прозвище. Одноклассники забавлялись, ставя на спор, поместится ли его голова в противогаз, болтавшийся на щите гражданской обороны. Сын и впрямь походил на леприкона. Мать обнимала его, твердя, что люди могут расти до двадцати, а то и больше. Отец лишь пожимал плечами, натягивал кофту с литерой «Т» на груди и, обнулив щелчком шкалы секундомера, отправлялся в сторону здания с торпедовской растяжкой на щербатом фасаде.
Семейный штиль кончился на осмотре в диагностическом центре. Врач отвел мать в сторону и пристрелил с двух слов: «патология» и «щитовидка».
Вслед за диагнозом накрыло вестью о списании заводом любых непрофильных активов. Новый менеджмент оставил на плаву конвейер да шлагбаум перед отделом сбыта, спилив больницы, детсады и стадион впридачу. Вдруг оказалось, что физруки-волейболисты не самая почетная профессия на свете, а отец умеет пить не хуже, чем подавал когда-то с задней линии на сборах. Точку на радужных надеждах поставил синдром Рейтера, обернувшийся для сына чесом гениталий и адским скрежетом в коленях — расплата за убогие игрища со шлюхой из рубрики «Досуг» на предпоследней странице местной газетенки.
Слева седая мать на карвалоле, справа папаша в собственной блевотине, по центру — полтора метра на негнущихся ногах. Курилов Макс. Единственный сын несостоявшихся кудесников мяча…
Через год не осталось лекарств, способных убавить скрип внутри запущеных суставов. Курилов шаркал по дому, выбрасывая по-крабьи ноги. Мечтал вырвать чашки на коленках. Всерьез подумывал об ампутации. Сегодня, в разгаре марафона, он и не вспомнит, кто первый предложил ему разломиться «белым». Что, впрочем, и не важно. В отличие от состояния покоя, наполнившего его клешни сквозь жало «инсулинки».
Доза росла. Курилов не мог бегать, красть, врать, подставлять и вообще не мог ничего, что кормит любого торчка со стажем. Была только дедовская «двушка» на Есенина, цепкая память приказчика и жизнь, лишающая любых альтернатив. Макс попробовал банчить. На третий день его прикрутили опера из розыскного бюро. Волоком занесли через главный вход темно-серого здания на Сенной. Швырнули на пол пустого кабинета с выступающим из стены радиатором и низким сейфом у двери. Макс пригляделся к пятнам на острых ребрах чугунной батареи. Кто-то подошел сзади и прицепил его руку к тонкой трубе над плинтусом. Еще шаги…
Его начали лупить как собаку. Не закрывая двери, не задавая вопросов. Молча, как в немом кино. Огромная башка Курилова стала похожа на разбухшую черную тыкву. Пятен на радиаторе заметно прибавилось. Макс захрипел, когда ему принялись выворачивать ноги...
Очнулся. Вздогнул, увидев через щель заплывшых глаз мужика, присевшего рядом на корточки. Мужик поднялся, показавшись Максу просто огромным, заслонившим углы и стены живодерни:
— Леонидович, говоришь? Отец за молодежку не играл?
Когда чувак, сто лет проторчавший с твоим отцом в тесной комнате интерната и хапнувший вместе с ним все прелести советской спортшколы, вдруг оказывается замом в розыскном бюро, задушевно треплющимся у твоего вонючего отпизженного тела, начинаешь верить, что Он сегодня вспомнил о тебе и понес на своих руках подальше от двадцать пятой главы талмуда для прокаженных, подальше от стиха, оканчивающегося немилосердным «… лишением свободы от восьми до двадцати».
Стоп. Бога нет. Есть осатаневший от наживы мусор и разогнавший дозу инвалид с лошадиной мордой...
Максу вталдычили правила игры. Контора исповедовала принцип «не можешь одолеть блядство — попробуй его возглавить». Курилов влез в тему и стал очередным звеном между легавыми из бюро, запустившими трафик под свет проблесковых маячков, и оптовиками, притормаживающими у панельной девятиэтажки на Есенина.
Курилов исправно принимал-фасовал-отдавал… Никуда не лез, тихо травился да изредка делал круг по городу со своим двоюродным братом.
Полночь. Зажали кнопку и трезвонили, пока Макс не доковылял до двери. Курилов прильнул к «глазку». Щелкнул замком, увидев знакомые рожи оперов. Легавые ввалились в тамбур и рассыпались по углам квартиры:
— Ткач где? Ткач где, блядь?!
— Я ебу что ли, — крикнул Макс из прихожей.
Кто-то из оперов пробежал мимо, разорвал подъезд лязгом захлопнувшейся двери.
— Че ты лечишь, хуйвол, его «мерин» внизу стоит…
— Да какой, блядь, «мерин»?! Я два дня на улице не был… У меня даже окна на другую сторону…
Курилов едва не блеванул от пинка в живот. Заголосил, когда приложились в голову. Затряс башкой, сплевывая под себя тягучие красные нити. Цепляясь за крики легавых, выудил, что его брат загопил крупного оптовика… Что брат наследил по городу, накрывая барыг помельче… Что брат зарвался...
Ему сунули под ухо мобильник, сели рядом по обе стороны. Макс дозвонился до брата, пересохшими губами выдумал повод для встречи. Договорился на восемь утра…
Мусора молча сидели напротив. Корячилась ночь в режиме ожидания.
— У тебя дивиди-то хоть есть?
— Есть, — кивнул Макс, — Можно в минимаркет сгонять, ждать-то еще пиздец сколько…
Дверной звонок задребезжал в семь сорок пять. Курилов тяжело поднялся из кресла. Пошел, опираясь на стену и балансируя на негнущихся культях. Опера заученной схемой расставились за его спиной, перекрывая коридор прихожей и кухню. Курилов оторвался от «глазка», сделал два шага назад: «Там ваще хуй пойми кто...»
Опер подтолкнул его обратно к двери. Макс пожал плечами и потянул влево сдвоенный штырь реечного замка. Дверь распахнулась так, словно была на сцепке с буксировочной петлей грузовика. Макс вывалился на площадку. Услышал: «На пол! На пол, бляди!» Чей-то истошный крик захлебнулся в беспорядочной перекрестной пальбе…


— Серег, вот здесь поверни.
— Че?
— На светофоре поверни, говорю.
— Одностороннее, дебил.
— Два шага всего. От перекрестка можно задом сдать.
— Задом с Удмуртской сдашь, когда со штрафстоянки добираться будем.
Ткач — мой друг. Беспокойный узник темперамента. Ерзает справа от распада нервных клеток. Судорожно талдычит про новую забегаловку. Достал помятые листки рекламного буклета. Трет пальцем по манящим снимкам. Божится, что есть кальян, и девки, и прикормленный ди-джей.
Сворачиваю под «кирпич». Ко входу не подобраться. Издержки рекламных трюков. Буклеты, видимо, пихали в каждую дыру.
За матовым стеклом — осиновые колья в ресторанный бизнес. Темнота в зале пропорциональна дефициту бюджета. Мрак -последний козырь дизайнера. Единственное яркое пятно разлито за спиной бармена. Сдается, мне должно видеть только разворот меню да фестиваль бутылок на стене. Официант мостом прогнется в клочке направленного света. Туда-сюда, все ближе вытрезвитель.
Друг копошится в туалете. На прочность проверяет догму «клозет — лицо любого кабака»:
— Зеркало клевое. От самого пола. И бумажные овалы, чтоб на стульчак класть. Я два положил.
— До тебя их в пельменной напротив под жопу клали. Мы че тут делаем, а?
— Не бузи. На картинках-то красиво было. Давай хоть пожрем...
Сомкнули лбы над длинным списком заморских блюд. Подивились буйной фантазии шеф-повара. Официант терпеливо переминался в двух шагах от низкого резного столика. Заспешил ручкой вслед моему заказу…
Раздались трели мобильника. Ткач ответил на звонок, наобещал кому-то, что заглянет в восемь. Дождался, пока на красной салфетке не примостился гуляка Джонни. Сказал официанту, что будет чистый. Халдей подхватил пиалу с ледышками и растворился в зале...
— Серег, останусь у тебя сегодня?
— Ты когда таким вежливым стал?
— Да понял, хуйли ты...
— Че в этот раз?
— Лера, помнишь её? Мы над ней ржали, а она, оказывается, в «аналитике» на Горького бумажки перекладывает… Вчера вывалила Танюхе всю биографию… Надо квартиру искать…
Я рассмеялся. Ткач принялся за второй полтинник. Завелся с полоборота:
— Прихожу домой, блядь. Она машет этой ебливой выпиской из ицэ. Ничего себе коммерческий директор… Хотелось бы подробностей...
— Короче, выперли тебя...
— Постой. Я, говорю, каких тебе, блядь, подробностей? О трех годах в маломестной камере? Где в помещение размером с твою ванную забили десять мужиков, где срут, блюют и теряют рассудок прямо перед твоей мордой, где две лампы направленного света лишают тебя памяти о ночи, где ты, как долбанный Симеон-столпник, цепляешься за мир размером с баскетбольный мяч. И только ты оседлал идею, что хуже уже быть не может, тебе тут же рисуют пятерик строгого и пихают в одиночку, где вода на полу стынет за десять минут, и ты наглухо слепнешь опосля тридцати суток такой терапии. И, очнувшись в медчасти, орешь: «Эй, ублюдки, че за хуйня, снимите ремни!», а чуткий к приказам блочного тюремный шнырь вдруг начинает забывать у твоего изголовья ведро с таким раствором хлора, что по приезду в лагерь недосчитаюсь трех диоптрий. И выбитые зубы, туда же нос и ребра, и попытка легавых вывезти на «тройку», где завхозы ебли любого, кто замешкался с подпиской о верности режиму… Так ты хочешь подробностей или у тебя просто чешется от любопытства, блядь?!
— Да не ори ты. Погасишь судимость, в ицэ точканешь, — я продолжал веселиться, — может, домой пустят…
— Лера, тварь… Разве нормальную девку Валерой назовут? Ладно, хуй с ней… Пусть ищут себе стерильных...
Официант жонглировал тарелками, собирая пазлы из нашего заказа. Ди-джей разродился сетом, легким грувом напоминая выпивохам, что бывают на свете лаундж-кафе. Ткач поднял руку и потряс пустым драмом. Умница официант засеменил к барной стойке.
— Чуть не забыл, Серег — закинь меня утром на Есенина, а? У брата канитель на пару минут… Как раз «мерина» заберу, он там с прошлого четверга залип…


Я ломаю перекрестками дорогу на другой конец города. Рассеянно слежу за мерным ходом щеток по стеклу. Ткач приплясывает бутылкой в такт теплому басу Колье. Вечер тянется огнями фонарей, скользя с дождем куда-то вниз и разлетаясь цветными брызгами из-под тихого шелеста шин. Ткач слегка убавил громкость:
— Утром пробки, вилы… Где спускаться-то будем?
— По Зеленскому. Звук прибавь…