hemof : Больничная считалочка

С потолка по стене, по потрескавшейся побелке, на серое больничное одеяло быстро скользнул лохматый солнечный зайчик. Жёлтые тёплые лапки пахли зелёными почками. «Привет». «Привет». «Как ты себя чувствуешь?» «Не знаю. Что-то происходит со мной. Что-то приближается. Я даже не знаю, плохое это или хорошее. Мне иногда становится очень страшно, а иногда наоборот, кажется, что скоро всё будет хорошо». Солнечный зверёк мягко ткнулся в худенькие колени. «Не бойся, всё будет хорошо, всё будет очень хорошо». Тело сжалось под одеялом в комок. Тёплая, нагретая за ночь постель ласково убаюкивала, не отпуская из своих объятий. «Скажи, что мне делать? Как избавиться от грусти, от одиночества, от боли, надоедливой головной боли? Скажи, как попросить бога, чтобы он помог мне? Я ведь ещё совсем молода, я ещё не так уж много грешила, я не умею болеть. Мне хочется бегать, смеяться, заниматься любовью. Как мне избавиться от этой противной слабости?» Солнечная весёлая усмешка. Тёплый комочек солнца. «Не знаю. Забудь про это. Будь как я, мне весело и беззаботно».
Вдох, выдох. Пустое серое одеяло. Где мой солнечный гость, где мой тёплый друг? Наташа вытащила из-под одеяла руку. Белая, с тоненькими синими ниточками вен.
В палате было на удивление тихо. Еле слышно похрапывала бабушка Нюся на кровати у окна. Такое спокойное сонное утро.
«Только мне не спится. Я как старенькая-старенькая бабуся, открываю глаза, едва забрезжит рассвет. Совсем не хочется спать. И вставать не хочется. А жить? Тьфу, глупая! Жить хочется, ужасно хочется. Я буду долго жить, долго и счастливо. Я долгожительница».
Она лежала на боку, прижав колени к подбородку. Под одеялом было тепло и уютно. Не чувствовалось слабости, не было головокружений.
Палата постепенно просыпалась. Вставали помятые заспанные женщины; умывались, приводили себя в порядок.
Света принесла градусники. Тридцать семь и три. Как странно. Так можно забыть, что бывает нормальная температура, тридцать шесть и шесть.
Под кровать, шевеля усами, метнулся маленький рыжий прусак.
«Вчера приезжала мама. Как жалко её. У неё стало много-много седых волос. В её глазах постоянно стоят слёзы. Бедная мама, уже почти год, как она потеряла покой. Почти год, как я болею. Не так уж и много, а кажется, будто прошло полжизни. Полжизни в больнице. Как быстро проносится время веселья и беззаботности, и так долго тянется болезнь».
На завтрак принесли макароны с котлетой и хлеб с маслом, к чаю. Еда почему-то кажется резиновой и совсем безвкусной. Самое интересное, что невозможно понять, на самом ли деле плохая кормёжка, или это просто отсутствие аппетита. Макароны остались нетронутыми.
На тумбочке сиротливо валяется раскрытая книга. Наташа усмехнулась, сдувая с глаз прядь белокурых волос.
«Я совсем перестала читать. Я даже не помню, как называется повесть. Кажется, это детектив. Там есть молодой красивый герой, умный, спортивный, классный. Господи, как скучно».
На краешек кровати присела баба Нюся. Смешная подвижная старушка в очках. Маленькое улыбающееся лицо, весёлые искорки в глазах.
- Что грустишь, Наталка-Полтавка? Выше нос.
- Я не грущу, просто задумалась.
- Эх, много будешь думать – скоро состаришься. Ничего, весна пришла. На танцы скоро побежишь. Я, когда была молодая, страсть как любила танцы. Соберёмся, бывало, на поляне за сельсоветом, Семёна хромого позовём, и как сыграет он нам на гармошке. – Баба Нюся мечтательно прикрыла глаза, вспоминая молодость. – Ох и озорное времечко было, Наталка. И голодно было, и холодно, а смех не умолкал. Улыбок было больше, веселее люди были.
Наташе вдруг стало плохо, резко подступила тошнота. По спине, между лопатками, как будто приложили лёд, так, что перехватило дыхание.
- Что-то ты совсем бледная, дочка. Тебе надо больше кушать, чтобы с болезнью бороться, а ты, как птичка, поклюёшь капельку и всё.
В висках глухо и часто-часто застучали молоточки. Наташа почувствовала себя совсем плохо. В ушах звенело. Голос бабы Нюси стал быстро отдаляться. Пелена в глазах. Снег в ладошках. Необычайно долго падала голова. Прошло очень много времени, прежде чем затылок коснулся чего-то твёрдого.
Серая сеточка упорно не хотела покидать глаза. Далеко-далеко пытался прорваться к Наташе чей-то голос.
Серость в глазах рассеялась. На краешке кровати, держа Наташу за руку, сидела Эльвира Семёновна. Рядом возилась со шприцем Света. Сколько прошло времени?
- Наташа! Ты меня слышишь, Наташа? – Эльвира Семёновна слегка встряхнула её руку.
- Слышу. – Почему-то очень слабый, еле слышный голос.
- Ты, что же нас пугаешь, Наташа? Как ты себя чувствуешь?
- Ничего.
Эльвира Семёновна долго сидела рядом на краешке кровати, держа её за руку.
«Какие у неё холодные глаза», подумала Наташа.
- Голова кружится?
- Я не знаю. Шумит что-то. Эльвира Семёновна, я боюсь.
- Ну-ну, не раскисай. Просто временная слабость. Это бывает.
Света принесла капельницу. Сверху на подставке стояло два стеклянных пузырька с прозрачной жидкостью. Пришла процедурная сестра. Лариска по-хозяйски разложила полотенце и маленькую подушечку с резиновым жгутом.
- Сейчас тебе прокапают лекарство, — проговорила Эльвира Семёновна, вставая, — станет намного легче. Я ещё зайду к тебе попозже.
Лариса перетянула Наташину руку жгутом.
- Давай, рыбочка, работай кулаком.
Вены были, как ниточки, Лариса долго рассматривала Наташины руки, выбирая место для укола.
«Это моя восемнадцатая весна. Подумать только, мне уже можно выходить замуж. Как хочется вырваться из этой осточертевшей больницы. Что-то не едет Игорь. Он так искренне проявлял ко мне свои пылкие чувства и уже забыл. Иногда так хочется, чтобы рядом был любимый человек. Грёзы любви на больничной койке – банально, наверно. Где-то бродит сейчас Серёжа. Я готова была любить его, а он растаял, как лёгкая дымка, оставив в моей памяти лишь свои глаза. «Ну что же, Серёжа, чужой не сладок мёд».
Тёмная кровь брызнула из иглы. Лариса подключила капельницу, отрегулировала скорость падения капель.
- Всё, лежи, балдей. Книжку подать? Будешь читать?
- Нет, не хочется.
- Смотри не спи. Как закончится первый пузырёк, скажешь женщинам, чтобы меня позвали.
Лариса быстро вышла из палаты. Наташа машинально отметила, как туго натянут халат на её полных бёдрах.
«Раз, два, три, четыре… Сколько таких капель отмерено на мою жизнь? Может быть их уже не трудно сосчитать. Раз, два, три… Похоже на слёзки. На невыплаканные слёзки. Как долго придётся лежать с иглой в руке? Запасайся терпением, моя маленькая девочка. Жизнь, порою, так несправедливо распоряжается твоим временем. Иногда годы пролетают с весёлым щебетанием ласточек, а иногда секунды тихо прокапывают липкий густой сироп. Раз, два… Жутковатая больничная считалочка:
Раз, два, три, четыре, пять,
Лекарство капает опять.
Раз, два, три, четыре,
Очень скучно в этом мире.
Раз, два, три,
Молча на стену смотри.
Раз, два,
Ни к чему твои слова.
Раз,
Мутной скуки серый глаз.
И снова:
Раз, два, три, четыре, пять…
Капли падают с размеренным стуком метронома. Тик-так, тик-так. Чьи-то нежные руки мягко ласкают волосы. Кто же это находится рядом? Кто бы ни был, я его очень люблю. Он такой спокойный и сильный. Он меня спасёт и защитит от болезни…»
- Наташа, — Лариса легонько встряхнула её за плечо, — нельзя спать, я же тебе говорила.
Наташа сонно кивнула. Руку с иглой ломило тупой нудной болью. Хотелось вытащить из вены иглу, отвернуться к стене и уснуть до вечера. Сон. Сон – лучшее лекарство.
После обеда Наташа спала, спала и видела сны. Странные обрывки детства и юности, калейдоскоп знакомых лиц, круговерть девичьих мечтаний. Она несколько раз просыпалась, видя перед собой серую, с паутинкой трещин, стену и засыпала вновь.

Вечер принёс неожиданный сюрприз, трудно сказать, хороший или не очень.
Наташе было плохо. Противно тонко звенело в ушах, слегка подташнивало. В последнее время это стало её нормальным самочувствием. Она сидела в коридоре у окна, около погасшей лампочки, сидела просто так, не думая ни о чём, отрешённо глядя на сгущавшиеся за окном сумерки.
Дежурившая в этот вечер санитарка крикнула ей с противоположного конца коридора:
- Наташа! Подиева, иди сюда! Тут к тебе пришли!
Наташа медленно встала со стула.
«Кто бы это мог быть? Я знаю, кто это. Нет, не надо, мне не хочется никого видеть. Я слишком устала».
У двери стоял, прислонившись плечом к стене, Фёдоров. На губах застыла немного хищная ухмылка. В глазах неестественный блеск, лихорадочный, пугающий блеск.
- Привет.
- Привет.
- Ну, ты, как?
- Нормально.
Фёдоров как-то кривовато улыбнулся. Правый уголок рта получился немного выше.
- Извини, не знал, что ты опять в больнице.
- Да ладно, не страшно
- Пошли, посидим на старом месте.
Они поднялись на пролёт ближе к чердаку. Тянуло сырой прохладой. Фёдоров встал у стены, привлекая Наташу к себе.
- Ты стала совсем хрупкая.
Молчание, прижавшееся к тёмному окну.
- Как дела?
- От тебя пахнет перегаром.
Фёдоров цыкнул сквозь сжатые зубы.
- Это утреннее похмелье.
- И ужасно несёт каким-то странным табаком.
Фёдоров поцеловал её в глаза. Наташа затаила дыхание. Прежних чувств не было, отрешённая пустота и тошнота.
«Любовь закрыла свои врата в моём сердце. Какая идиотская фраза. И вместе с тем, всё так и есть».
- Слышь, погнали со мной сегодня. Посидим где-нибудь, потрещим.
Волной накатила слабость. Наташа ужасно захотела назад, в палату. Упасть на кровать и не двигаться, пока не пройдёт слабость и тошнота.
Она подняла глаза на Фёдорова. Глубоко в её глазах было очень больно, слишком больно.
- Куда?
- Ну, решим походу. Можно на всю ночь забуриться. Чё здесь париться?
- Я не могу.
- Почему? – Фёдоров туго соображал обкуренной головой, улавливался только отказ.
- Сергей, я никуда сегодня не пойду.
- Что, здесь веселее? – В голосе зазвенела злость.
- Да пойми, ты, наконец, я не могу. У меня болит голова. Сейчас не время куда-то там буриться.
- Чё, ты мне чешешь? Голова, нога, рука. – Фёдоров отстранил её от себя. – Короче, пойдёшь со мной?
Наташа молча смотрела на грязные серые ступени. В голове волнами накатывала боль. Внутри было пусто и страшно.
- Я о тебе думала по-другому.
Фёдорову вдруг стало жарко. Жар встал поперёк горла, перекрывая дыхание.
- Я сам о себе иногда думаю по-другому, ан нет, на поверку всё выходит гораздо хуже.
- Я пойду, Серёжа?
- Да, конечно.
Несколько мгновений Наташа не двигалась, словно ожидая, что будут произнесены совсем другие слова, те, которые нужны ей сейчас, как воздух, как та самая соломинка утопающему.
В полной тишине она сошла вниз по грязным серым ступеням и зашла в отделение.
Фёдоров подождал, пока дверь в отделение закрылась. Он долго стоял, пытаясь унять дрожь внутри, затем, выдохнув воздух, перенеся вес тела на левую ногу, с силой пнул старый деревянный стул с треснувшей спинкой. В пальцах ноги вспыхнула острая боль. Стул, медленно кувыркнувшись, разбросал свои кости по стене.
- Твою, сука, мать! Твою мать, блядь!
Злость кипятком заливала мозги. Тишина разорвалась в клочья. Сбегая по ступеням вниз, Фёдоров повторял всевозможные вариации грязных ругательств, склоняя их, так, как он умел это делать. От этого становилось легче.
Этой ночью Наташа опять плакала, отвернувшись к серой больничной стене. Не было всхлипов и содроганий, и обычно сопутствующего слезам насморка, просто сбегали с лица две солоноватые струйки. И никому в мире не было дела до этих мокрых солёных дорожек. Просто слёзы больной девчонки.