Ashley : Подснежник

Когда я состарюсь, стану носить лиловые платья
Вместе с красной шляпкой, которая никак мне не идет.
Буду тратить пенсию на коньяк, перчатки
И сатиновые сандалии, говоря, что у меня нет денег на масло.
Когда устану, буду сидеть прямо на тротуаре,
Буду поедать в магазинах рекламные порции пищи,
Стучать палкой по уличной решетке и нажимать кнопки звонков,
Сочинять, что в юности была трезвенницей,
Буду ходить в домашних тапочках во время дождя,
Срывать цветы в чужих палисадниках
И научусь плеваться...
Дженни Джозеф

Я видела свой сад. Сверху, но невысоко. Я летела, как тяжелая птица — сорока, может быть, черно-белая, безумная, со сбитым прицелом. Я часто летала над ним. Я знала, что холмы — это розы, а фонтаны — сирень. Я чувствовала, как под яблонями растут нарциссы, я слышала наступающий хруст новых белых корней, тупых молочных наконечников листьев. Но в нем не было никого. Я опускалась на столб и роняла свой хвост — раз, и два, открывайся, дверь. Нет. Никого.
Я много сплю. Что со мной? Я, наверное, больна. С трудом поднимаю веки — свет яркий, но зыбкий. Трудно понять, что вокруг. Потому что зима? В окне что-то чернеет. Силуэт мертвеца. Никогда не поверишь, что дерево оживет. Увижу ли я, как оно оживает? Глаза устают. И я снова сплю.
В эту ночь мне приснилось другое. Не могу рассказать. И я проснулась по-настоящему.
Я вытираю мокрые щеки. Я касаюсь своих губ. Я улыбаюсь. Значит, пора. Я встаю. Что это за кровать? Я не помню ее. Так лучше. Нужно одеться тепло. Вот чернеет дверь. Мне сюда. Еще не рассвело, но я все вижу. Не стану зажигать свет. Электричество убивает сновидения. Какая-то обувь на полу. С третьей попытки я нахожу то, что нужно. Замки. Замки — не проблема, главное без шума. В этом доме полно народу, а я не хочу их разбудить. Только не сегодня.
Воздух. Сколько воздуха. Я делаю шаг, другой — и иду. Собака у мусорных баков смотрит мне в глаза. Взгляд у нее желтый, мутный. Что-то шелестит, как разорванная обертка, и из-за баков поднимается старик — большой, бородатый. «У-ко-кошу, — он заходится в кашле. – Укокошу». Смешное слово. Я иду дальше, это очень легко — ходить. Проплывают урны, крылечки, поребрики. Бах — взрывается что-то железное за моей спиной, и осыпается стекло. Мне кричат? Я иду. Вот остановка. Подъезжает автобус. Я первой взбираюсь на ступеньки. Какой-то маленький небритый, с тревожными глазами, возражает. Я не толкаюсь, я обхожу. И сажусь у окна. Так хорошо — сидеть у окна, как когда-то: ноги не достают до пола, конфета за щекой, сколько будет — заплатить за проезд, посчитай. И сейчас хорошо. Маленький мальчик смотрит на меня и чешет голову под шапкой. Нельзя пялиться на людей, это неприлично. Мы едем, едем. Маленький небритый кричит, как на базаре. Скоро в салоне остаюсь я одна, и он садится напротив, говорит мне: «Конечная. Приплыли».
Я улыбаюсь и выхожу. Так было всегда. Меня все любят, кроме почему-то пожилых женщин маленького роста. Тех, которым за тридцать. Очень важно быть красивой. Бедные маленькие женщины.
Теперь я иду по обочине. Наверное, очень холодно — по черному асфальту вьется белая поземка, образуя бесконечный плывущий узор. Солнце встало над правым плечом слабое, алое. Я не чувствую ног. Но это приятно. Круговые панорамы — цистерна с табличкой «дизель замерз», одинокий дом с колоннами «акапулько», апельсиновый вагон «минимаркет». Тогда этого не было, потом тоже не будет. Это как поземка — случайный узор.
Я иду туда, где чернеет лес. Он всегда там чернел. Заблудиться невозможно.
Дорога становится белой, узкой. Под еловыми лапами тихо и тепло. Я иду и совсем не сплю. Может быть, чуть-чуть. Ощетиненные кусты желтой акации с мертвыми черными свистульками. Огромный сугроб заброшенного дома отдыха с закрытыми синими ставнями. Летняя эстрада с волнами засыпанных скамеек. Я помню все, что внутри. Сладкий сок застыл под ледяной корой и просится наружу редкими пульсами. В столовой зале звенят приборы и кружится хриплая рио-рита. С задней скамьи кто-то бросил черешину, и она скользнула за ворот — прохладная, круглая.
Я пришла. Забора нет, но есть калитка, и я выхожу через нее на площадку — здесь огромный камень, который привезли специально, издалека. С южной стороны в нем углубление, и снег сошел. Я сажусь в свое кресло. Сорока смотрит на меня с сиреневого куста и кивает хвостом. Я жду того, кто разбудил меня сегодня утром.

- Инга Игоревна Бернацкая, 1932 года рождения. Как ты мог высадить старуху из автобуса, посреди черт те чего? Ты видел, что она не в себе?
- Она была такая… Уверенная. Так что?
- Замерзла старуха. Не дотянула, понимаешь, до юбилея.