Голем : Посыльный Левкоев

* * *
Казалось, степь горела под солнцем.
В зените стояло лето, терзая траву, деревья и скот.
Потрёпанная деникинская часть разместилась на окраине забытого Богом хутора. Ратники Ледового похода надеялись избежать окружения и разгрома, терпеливо отыскивая бреши в обороне противника. После двухнедельных боёв убыль в полку была такова, что ротмистр Чердынцев, принявший командование над остатками разбитых частей, оказался вынужден сделать своим помощником по разведке грузинского князя Мдивани — единственного оставшегося в живых офицера в чине штабс-капитана, известного в полку пьяницу, дебошира и бабника. Высунувшись в разбитое окно, Мдивани окликнул Ермолая, своего вестового, которого все в полку звали Дядя-Ярмоха:
– Левкоева ко мне… да поживей, шэни дэда!

Дядя-Ярмоха – пожилой, нескладный кубанец, которого полковник Дергачёв, погибший комполка, выгнал когда-то из строя со словами: чтоб я это пугало больше не видел! расстреляю к чертям свинячьим! – искренне обрадовался поручению. Подойдя к умывальнику, вестовой не спеша ополоснул лицо и ладони. Утерся рушником, припасённым в тороках, и зашагал к подкове холма, на котором раскинулся хуторок. Внизу, в небольшой лощине, поблёскивал свинцовой гладью омут с бившими на дне родниками. Там, у истоков жизни, Ярмоха и рассчитывал найти своего приятеля, посыльного Митю Левкоева.

Сошлись они на почве отверженности.
Полгода назад, после одной из кровопролитных атак, двадцатилетнего Левкоева обнаружили на дне окопа. Несчастный Митя, корчась от удушья и рыданий, стоял на коленях над трупом красноармейца, порубанного бедовой казацкой шашкой. Оказалось, что рвавшийся в бой Левкоев – гимназист-недоучка, ставший приказчиком модной лавки в центре Ростова – органически не переносит вида крови! При виде кровоточащей ранки у него начинался приступ ужаса, напоминающий по симптомам грудную жабу. От греха подальше Митю перевели в посыльные. Надо сказать, к новым обязанностям он относился столь же ревностно, как и раньше к званию пехотного юнкера.

Митя кивнул подошедшему Ярмохе, уныло рассматривая отставшую от сапога подошву. Ярмоха остановился, с шумом перевёл дух. Оглянувшись, сунул вечно голодному Мите краюху хлеба, посыпанную крупной серой солью.
Взял из Митиных рук сапог и сказал: ничего, ступай-ка к Мдивани… чуток поправлю! Несмотря на крайне нескладный вид, Ярмоха имел в полку репутацию мастера на все руки.
Осчастливленный, Митя хлопнул Ярмоху по плечу и отправился в мазанку к князю. Где и получил приказание: немедля седлать Сутягу, лучшего жеребца из остатков полковой конюшни, и провести в одиночку, аллюром, скрытую разведку береговой линии. Верстах в трех от хутора протекала неширокая, но бурливая река Омуга. Узнай, втолковывал князь, существует ли на подходах к реке сплошная линия обороны или только разрозненные дозоры?
С чего это вдруг посыльного — и в разведку?
Мдивани жаль было отправлять под пули кого-то более расторопного.
Не ровён час, налетят красные… какими силами прикажете отбиваться?
Каждый человек на счету.
А Митю, если и пропадёт, не жалко.

Проходя через сени, Митя невольно обратил внимание на коллекцию княжеских кинжалов, приготовленную Ярмохой для заточки и чистки.
Свою коллекцию Мдивани всячески оберегал и очень ею гордился перед многочисленными приятелями. Остановившись, Митя полюбовался изящными лезвиями, мерцавшими в полумраке. Затем, не понимая, откуда взялось столько дерзости, позабыв о приличиях, да и о судьбе приятеля, которому явно не поздоровится, Левкоев схватил узкий обоюдоострый стилет и воровато сунул его в рукав. На войне, как на войне!
В драке, да и в ближнем бою, нож будет надёжней нагана.

Правым берегом Омуге служил край огромного песчаного оврага.
По весне, небось, паводком его заливает, подумал Митя. Рассмотрев издали берег и ничего подозрительного не обнаружив, Левкоев решил подъехать поближе. Неловко, неумело пришпорил коня. Обозлённый Сутяга ударил задом, вышибив из седла посыльного, и скрылся из виду. Митя сильно ударился головой и локтем о землю. Затем скатился, подняв тучи пыли, к самому дну оврага. Здесь было сыро и душно.
Привстав, Митя глянул по сторонам и обнаружил, что вокруг, даже под ногами – движущаяся в сгустках слизи чёрная, зеленоватая, серая плоть. Свитые в огромные клубки, на дне оврага маслянисто блестели, шевелились, шипели десятки, а может, и сотни ядовитых степных змей.
От страха и отвращения Левкоев завопил каким-то не своим, придушенным голосом. Даже залаял по-собачьи: ай! ай! ай!
Волосы на голове его поднялись дыбом.
Глаза вылезли из орбит.
Желая стать незаметнее, Митя опустился на четвереньки и пополз к отвесной стене оврага. Добравшись и приникнув всем телом, он принялся карабкаться наверх, незаметно для себя тоненько подвывая, но расчётливо цепляясь за каждую трещину. Внезапно из-под ног его обрушился целый град мелких камней. Мите показалось, что камни с чмоканьем влетели в один из клубков, выглядевший особенно ужасающим.
Вздрогнув, Митя утратил равновесие и вновь покатился вниз.
В глазах его совершенно потемнело от ужаса. Через мгновение Митя содрогнулся, ощутив каким-то шестым чувством, что змеи совершают многочисленные броски в его сторону.
И вот она, развязка – два острых укола в голень.

Заорав от ужаса и не заботясь более о последствиях, Митя в несколько мощных рывков выбрался из оврага. Сердце барабанило в ушах пулемётными очередями, и он сжал виски, боясь, что голова вот-вот взорвётся, как граната на дне окопа. Стоило выбраться наверх, как силы окончательно покинули его. Или яд от укусов начал действовать?
Левкоев выпрямился, рухнул на землю и потерял сознание.

Он очнулся, когда почти стемнело.
Голова Мити лежала на руках молоденькой медсестры в белом халате и застиранной косынке с красным крестом. Подошёл, прихрамывая, бородатый казак в погонах, и Митя окончательно успокоился: свои. Оказалось, Левкоева подобрали остатки разбитого белогвардейского обоза, в котором находились полевой лазарет и пара телег со старенькой амуницией.
Измученный доктор, поддёрнув рукава шинели, усеянной кровавыми пятнами, ввёл Левкоеву остатки противостолбнячной сыворотки. Возможно, это и спасло Митю от верной смерти. Теперь из медикаментов в лазарете оставались только стиранные-перестиранные бинты, карболка и немного йода.
Внезапно Левкоев обнаружил, что один из раненых держит перед глазами некий листок и с хохотом читает его вслух остальным, тоже покатывающимся со смеху. К ужасу Мити, оказалось, что раненые читают его письмо к Ларисе, оставшееся недописанным и позабытое в нагрудном кармане! Давно потерянной невесте Митя рисовал себя непоколебимым, рвущимся в бой офицером, чуть ли не гордостью полка.
Красная пелена застлала глаза Левкоева.
Да это же красные, внезапно догадался Митя!
Собираются допрашивать… а может, даже пытать.

Выхватив стилет, Митя одним взмахом развалил трахею чтецу, затем так же поступил с захваченной врасплох парой забинтованных слушателей. Теперь он с упоением разглядывал, как из разорванных вен и артерий, шипя, стекают на землю потоки крови. Затем Митя совсем обезумел. Обернувшись к пискнувшей медсестре, без размаха вогнал ей окровавленное жало стилета в нежную впадинку промеж ключиц.
Медсестра упала, словно овца на бойне.
Не сводя с Левкоева остановившихся глаз, доктор теребил карманы шинели, пытаясь вытащить револьвер. Торжествующе вскрикнув, Митя перерезал доктору горло, от уха до уха. Оглянулся на разноголосый вопль: позабросив верёвочные кнуты, летели в степь ездовые.

Обойдя телеги, Митя мимоходом скользнул взглядом по невесть откуда взявшемуся самовару. С металлической рыжины на него смотрел совершенно незнакомый человек лет сорока, худой, с седой шевелюрой и осунувшимся лицом. Глаза в чёрных подкружьях, казалось, были присыпаны сажей. Холодный и собранный, Митя вытащил из кармана докторской шинели пистолет, снял с пальца узенькое обручальное кольцо и забрал документы. То же самое сделал и с остальными, кроме медсестры.
Вид её вызывал у Мити крайнее отвращение.
Закончив обыск, Левкоев вдруг завыл прерывисто, словно пёс по покойнику.
Коротко пролаял: ай! ай! ай! — и зашагал в сторону заходящего солнца.
Шепча на ходу: не выйдет… ничего здесь больше не выйдет!

* * *

Вместо эпилога – отрывок из дневниковой записи Ларисы Шагаловой:
«Стамбул, 4-ое октября.
Сегодня m-me Лаудон, экономка князей Урусовых, рассказывала страшную вещь. Оказывается, в одном из портовых притонов задушили шёлковым шнурком русского офицера, зарезавшего двух турецких проституток. А сегодня его хоронили. Народу совсем не было.
Я подошла поближе – и узнала нашего соседа по Ростову, Митеньку Левкоева… неужели это он? Митя много знал из Тютчева и Баратынского, на Рождество очень забавно представлял городового Онучко. Мы даже в шутку считались женихом и невестой… Боже, Боже! какое жестокое время!»