Миша Розовский : Тонкий ценитель

После ставшего для него традиционным английского файв-о-клока седовласый профессор русской словесности, почётный член королевского общества литераторов, философ и гуманитарий Юрий Викентьевич Толстолюбов поднялся к себе в библиотеку.

В сумеречной зале из теней выступали величественные полки красного дерева. Наборный паркет тёмного дуба. Юрий Викентьевич, как всегда, испытал лёгкий трепет возбуждения, когда вошёл в свою святая святых. Ноздри породистого носа затрепетали, уловив ни с чем несравнимый запах книг. Ничего не значило в жизни Толстoлюбова больше, чем книги. Они заменяли ему семью и ранее и теперь, скрашивая существование профессора радостью общения с нетленным.

Юрий Викентьевич прошёлся вдоль стеллажей. Провёл длинными худыми пальцами по корешкам до боли известных и родных изданий.

Ненадолго задумавшись, старик вынул том Достоевского, но решил, что сумеречный февральский день не лучший орнамент для угрюмого Фёдора Михайловича и поставил книгу на место.

Ранний Фет? Возможно, но пожалуй нет, не сейчас… Фет не вызывал больше в Толстолюбове тех прежних эмоций. Старость. Тогда Теофиль Готье? „Mademoiselle de Maupin“? Юрий Викентьевич подержал в руках книжку и почувствовал, как у него внутри что-то шевельнулось: давненько он избегал французов первой половины XIX века… почему то не тянуло его в последние лет пять. Нет, не сегодня.

«The Castle Of Otranto» Уолпола? За окном завывал ветер, и Толстолюбов представил своё наслаждение от готического романа, но тяжёлый фолиант отправился обратно на полку....

С утра старик был уверен, что он, поднявшись в библиотеку, бросится к альманху «Цефей» за 1829 год и насладится прекрасным переводом Раича, но сейчас как-то не хотелось. Настроение было не то. Душа настоятельно требовала нечто другого.

Юрий Викентьевич на минуту замер и вслушался в тёплую тишину окружавшую его. Книги молча ждали. И тогда он понял, что именно он сейчас снимет с полки. Ну как же он мог не понять тоскливого томления, испытываемого им всё сильнее и сильнее. Почти бегом Толстолюбов пересёк зал и бережно, двумя руками, вытащил плотно стиснутый с обеих сторон тёмно-синий кирпич Некрасова. Вот что ему требовалось — исконно русское, настоящее.

В благоговении Юрий Викентьевич удобно уселся в глубокое кресло, отвечающее каждому изгибу его немолодого тела. Открыл книгу так, что слева и справа оказалось примерно одинаковое количество страниц.

Ровно посередине, снизу, в каждой половинке распахнутой книги, в страницах, была аккуратно выдолблена продолговатая неглубокая ложбинка сантиметров двадцати пяти. Из-за этого чтение книги делалось невозможным.

Толстолюбов положил книгу на колени и приспустил штаны. Вынув бледный пожилой член, профессор уютно поместил его в ложбинку в страницах и захлопнул книгу. Глаза закатились, вырвался фальцетом высокий стон блаженства. Внутри у профессора напряглось, и он энергично заелозил фолиантом вверх и вниз.

Юрий Викентьевич Толстолюбов был истинным библиофилом.