Шева : Ошибка инженера Харина

В гальваническом цеху, где Харин работал инженером-технологом, его недолюбливали.
Странный он был. Вернее, даже не странный, а чудаковатый.
Ну, скажите, что это за мужик, с которым — ни выпить, ни о футболе, ни о бабах.
Ни даже о политике.
Бегает по гальванике будто взъерошенный бобер. Буркнет иногда только херню какую-то. Что опять кронштейны крепления корневого лонжерона опустили в ванну на меньшую глубину, чем положено по технологии. Или панели консоли вынули из ванны на десять минут раньше положенного времени. Что, мол, потом, в эксплуатации, может стать причиной ранней коррозии.
И бу-бу-бу и бу-бу-бу. Да пошел ты!
А почему бобер? Да прическа у него такая, бобриком. Как у Лимонова одно время. Эта его прическа — единственное, что как-бы заставляло вспомнить о политике. Так думал пролетариат в цеху.
И, как обычно, ошибался.
После химии, которую, окончив химико-технологический, Харин, как ни странно, действительно любил, на втором месте в его жизни стояла политика. Причем интересовала его не политика вообще, а современные политтехнологии. Но, опять же, не весь их спектр, а прикладная часть, связанная с психофизическим манипулятивным воздействием на электорат.
В свое время он не вылезал из «ленинки», заказывая, а затем проглатывая за один присест книги по этой тематике. Последние годы все вечера и выходные он проводил в сети, жадно вчитываясь в новейшие материалы по манипулированию «толпой».
На беду, такой замкнутый образ жизни монаха-отшельника не мог не сказаться во внешнем виде и поведении Харина. Условно говоря, Перельмана.
Так Харина почему-то в цеху называли. Пролетариат знаменитого математика люто не уважал. За невзятый миллион, наверное.
Поэтому, когда сегодня Семеныч, замначальника цеха по производству, не выдержав очередные бу-бу-бу Харина, отвел его в сторонку, и по-доброму, по-отечески так, ткнув пару раз жестким кулаком Харину под ребра, негромко, но очень убедительно сказал ему на ухо — Слы, ебанько! Кончай выйобываться! Угандошу!, Харин задумался.
Может он, действительно, того — оторвался от народа? Попроще, может, надо…Народ, он же как-бы носитель… Чего, правда, носитель, Харин вспомнить не мог. После донесенной до нее Семенычем информации он был слегка не в себе. Зато не только ребра, но и мысли получили неожиданный толчок и, где-то даже — импульс.
И затем, стоя в вагоне метро, везущим его с работы домой, зажатый телами таких же как он строителей светлого капиталистического будущего, Харин с просветленным лицом мечтал.
Мечтал о том времени, когда народ станет просвещенным и продвинутым. И не будет поддаваться на хитроумные заокеанские политтехнологии.
Благостно так мечтал. Как Гамлет.
В исполнении Смоктуновского.
Вдруг взгляд Харина упал на бумаги, которые достал из лежащего на коленях дипломата его уже немолодой владелец с киношной сединой на висках. Это была пачка пожелтевших от времени бумаг формата А-четыре.
Их солидный возраст подтверждали и загнувшиеся от времени и обтрепанные поля, следы каких-то капель — или от вина, или от воска. И даже, показалось Харину, след от донышка стакана.
Но даже не это привлекло его внимание.
Текста на листках было немного. В основном — чертежи какого-то устройства или прибора, отдаленно напоминающего то ли колокол, то ли рупор. Уж в чем-в чем, а в чертежах Харин разбирался хорошо. Разрезы, сечения, дополнительные виды — по всему было видно, что чертежи выполнены на высоком техническом уровне.
Так, а вот новый чертеж — что-то типа пирамидки. Ты смотри – размеры в дюймах! Высота пирамидки — полтора дюйма. В основании — около дюйма.
Материал — смесь алюминия и окиси железа с каким-то маслом и желтым фосфором.
Определенно, он где-то встречал такой сплав!
Но где?!
Что еще бросалось в глаза — две буквы латиницей, которые сплелись вензелем в правом верхнем углу каждого листа.
Г и Б.
ГэБэ? Да не, откуда в те годы? Гребенщиков Борис? Да ну! Он же, как говорится — из другой оперы! Great Britain? Но текст-то на русском, да еще и с ятем! Гоблины Болотные?
И вдруг Харина осенило: ГБ — это же Гипер-Болоид!
Точно! А это, выходит, оригинальные чертежи того знаменитого гиперболоида! Которые инженер Гарин украл у профессора Манцева еще до революции!
А мужик-то тоже на шпиона похож! Это ж они, западники, с помощью гиперболоидов, Х-лучей, наверное, охмурять нас хотят!
И вдруг, вспомнив Болотную, Харин осенило — А может быть — уже…


…- Так, мужики, чего толкаемся? В чем дело?
- Товарищи ми…полицейские! Это — шпион! Я его вычислил! Он выкрал в наших архивах чертежи гиперболоида инженера Гарина. Они у него в портфеле! Я видел!
- Тише-тише, гражданин. Спокойнее. Без рук. Вы кто?
- Харин. Инженер.
- У вас чертежи украли?
- Да не у меня! Это чертежи Гарина!
- А вы — Харин?
- Ну да.
- Слы, Семенов, — по-моему, ясно, чей клиент! Попрошу документики, граждане!
- Я ест гражданин Латфии! Вот мой пэйпэрс. Я ест историк, доктор, профессор. Я работаю сдэс в архивах, бикоз я пишу монографию. Я ничего не нарушаль. Этот мудак — я правильно говорить по-русски? схватыл меня за пальто и несет какую-то хуйню! Долбойоб какой-то! Я буду жалофаться! Ду ю андэстэнд?
- Андэстэнд, андэстэнд, не ссы. А ваши документы, гражданин Харин-Гарин? Нету ничего? Не носите с собой? Что?! Что ты сказал? Тупые жандармы, сатрапы?! Это мы штоль? Вы, товарищ, свободны, а вот вам, гражданин, придется пройти. А ну — не дергайся, сука! Сейчас ты у нас затанцуешь хали-гали!


- …А я вам еще раз говорю — Насилие над личностью — это есть табу! Еще Иммануил Кант писал, — Две вещи на свете наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас.
- Слушай сюда, инженер. Тебе, братан, не повезло — у нас тут в отделении типа рояль в кустах имеется. Рояль, чтоб ты знал — это я. Я тут реферат как раз готовлю в институт по философии, так зачитаю тебе из одной статьи, че умные люди на эту тему пишут: «Таким образом, главным внутренним самоогранителем — определителем внутреннего табу в советскую эпоху служил обозначенный Кантом «нравственный закон внутри нас», иначе говоря — совесть.
Отсюда следует такой вывод. Табу как внешний и внутренний запрет есть то, что защищает общество от внутреннего разложения — деградации. Но чрезмерная табуизация общественной жизни чревата сползанием в мракобесие и идеологическую тиранию. Поэтому антитезой идеи табу и противовесом ей выступает свобода — опять таки, внешняя и внутренняя. И чтобы тот или иной запрет не превратился в догму, его постоянно необходимо поверять идеей свободы: насколько он сохраняет свое значение, действительно ли для блага общества он предпочтительнее полной эмансипации?
Нынешний, не отягощенный духовным опытом обыватель будет, конечно же, ратовать за полную свободу, за «права человека», забывая при этом о собственных обязанностях перед обществом, и не учитывая, что идея свободы таит в себе и великую опасность. Абсолютная свобода по сути означает потерю всяких ориентиров и точек опоры.
Отсюда вывод второй: антитеза «запрет — свобода» — обоюдоострая; ее применение на практике можно сравнить с движением по лезвию бритвы. Шаг влево, шаг вправо — ты понял! — шаг влево, шаг вправо! означает сдвиг в направлении либо насилия над личностью, либо ее морального разложения».*
Усек? А ты, братан-ботан, сидишь сейчас у нас в обезьяннике, да еще философствуешь, — По ком звонит колокол? Угадай, ептыть, с трех раз! Да и вообще, причем тут колокол? На хуй колокольчиком повесить?
- Блядь! — неожиданно для него самого, едва не вырвалось у Харина.
— Лучше б ты бандюков ловил! — с тоской подумал он. Но смолчал.


Джеймс шел по Смоленской набережной. В сторону постмодернистского здания их посольства. Понятно, что не Латвии. Его невозмутимое лицо, казалось, ничего не выражало. Обычный флер вечной озабоченности, усталости и неудовлетворенности что-ли, присущий большинству людей на московских улицах.
Но внутри у него все пело. Да и сам он насвистывал мелодию так любимой им, можно сказать, их профессиональной вещи «Moonlight and Vodka» Криса де Бурга.
Получилось! Получилось!
Хотя чуть и не сорвалось. А ведь специально, чтобы уйти от возможной наружки, поехал в метро — это он-то! он-то!
Как там у русских их культовый герой Мальчиш-Кибальчиш говорил, — А больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым и ввек не догадаться…
Догадались, мальчик, догадались!
Представил, как изменится лицо сэра Бэрроу — их посла, кислые рожи джентльменов из конкурирующего с ними отделения контрразведки МИ-5.
O, shit! За пять дней! за пять дней до выборов, как в той русской сказке — иголку из яйца Кащея! он добыл оригинальные подлинные чертежи этой секретной русской штуковины со странным, плять, названием — рында!


________________________________________________________
* Текст О.Качмарского