евгений борзенков : О-о-о... ( в предчувствии 8 марта. ноконкурzz )

В порыве безысходного отчаяния я наконец-то разлепил измученные закисшие веки, сладко потянулся и нервно зевнул. Солнечный лучик ласково играл на моём кончике… Я лежал таким маленьким кончиком, свёрнутым калачиком, на дне бесконечной вселенной… Сквозь пыльную сеть давно нестираной гардины дрожал день. Новый день. Опять прожить ещё один день от начала и аж до конца… Это невыносимо. У меня, видимо, мигрень. Пирамидону, мне, блять. Вместе с пресным воздухом «сегодня», который медью обволакивал гортань, вкусом был похож на холодный песок и снегом стыл в груди, в меня рывками входило ненавистное «вчера». Калейдоскоп образов толчёным стеклом пересыпался в грохочущей голове, стекло сыпалось из ушей, из ноздрей шёл дым с искрами. Безмятежное утро вибрировало на кончике ножа. По ржавым барханам внутри моего рта, обжигая копыта, ползли верблюды, просили пить и кричали так невыносимо.

Я схватился за голову.

Вчера.

Я помню только одно – что зачем-то давал себе клятву пресечь всяческие поползновения…

- Ты, мудила, встанешь наконец? Уже три часа! — горячо и сипло прокаркало из кухни существо. И добавило с бессильной ненавистью, — ссскотина…

Голос был до боли знаком. Более того, я почувствовал, что он будит во мне какие-то смутные ассоциации. Мне стало тревожно. Да. Вчера. И снова это «вчера». Оно нависало тенью, плотно укутывая покрывалом тоски и мучительного раскаяния за грехи, которые совершал не я. «Я не виноват!» — хотелось вскричать мне со всей страстью, на какую была способна моя, выжженная похмельем, душа.

Стоп.

Ну вот это и прозвучало.

И соединило мир, расколотый на две половины. Мир «вчера» и «сегодня».
Провёл языком по губам и больно царапнул верхнюю. Выступила кровь. От моего дыхания дрожит и плавится воздух на фоне размытого светлого пятна. Это окно. А в кухне «жена». Стёкла в голове неумолимо, по куску складывались в бесстыдный гротеск. Я томно простонал.

- Сволочь, иди сходи за пивом, мне хуёво, — голос из кухни напоминал звук рвущейся газеты. — Я женат? Да, наверное. – И вынеси мусор. Што у нас так воняет? -
Да, кажется, это называется мигрень. Хочется приложить компресс… хоть куда-нибудь… попросить её… о чём её попросить?

Глоток АС/DC и пиво погромче…

Что они со мной делали вчера?


В метель, утробно подвывая, улетала здоровенная псина. Я счастливо хохотал в чёрное небо, лепил снежки и весело толок ими морду отчаянно визжащей бабе, оседлав её верхом в сугробе (голос из кухни принадлежал ей). Баба кричала криком и звала на помощь. Лица из алкогольного мрака печально молчали, их заметала метель, они держались за руки, чтобы не позволить мне разрушить их жизни.

Мы пришли к ним в гости и у них сразу же потух свет. Это был плохой знак. Не к добру. Мы вошли. В темноте за накрытым столом сидели все, им стало тесно от нашего появления. Я с порога потребовал музыки. Её не было здесь. Чтобы задобрить меня, хозяйка стала сюсюкать, напевать мне колыбельную и прихлопывать в ладоши. Мне этого показалось мало, я схватил и грубыми губами припал к её кисти. Она сконфузилась. Чтобы скрыть смущение, предложила «бухануть на брудершафт». Я истолковал это по-своему. Выпив по бокалу самогона, мы на брудершафт станцевали.

В гробовой тишине, при полном молчании гостей, которые застыли, боясь посмотреть друг на друга и сгорая от мучительной неловкости, мы вдвоём с хозяйкой без тени улыбок, с каким-то невиданным ожесточением, остервенело выбивали ногами пыль из давно не чищенного ковра. Пыль клубилась в тонком луче, падающем в окно от уличного фонаря. Глаза гостей даже сквозь броню выпитого, давили в меня свинцом.

Меня никто не любит. С этой мыслью спустя час, бросив задыхающуюся хозяйку, мокрую и липкую, приходить в себя на полу, я вышел во двор, а гости наконец-то вздохнули и злорадно переглянулись. Во дворе был отвязан Барон. А я должен быть наказан.
Большой чёрный «немец» вышел мне навстречу из будки…

Они радостно сорвались с мест уже через десять минут, когда услышали крик. Но от увиденного на улице их лица по-осеннему пожухли, а сердца окаменели. Посреди двора кружились мы с кобелём. Я держал его за передние лапы, а кобель, воя от ужаса, метил жидкими тёмными полосами белый снег и гостей.

Этот кобель по кличке Барон славился на посёлке своей лютостью, о чём даже предупреждала табличка на дверях: «Осторожно, злая собака!»
Когда я разжал руки и он, взвизгнув как поганая сука и плавно вращаясь, улетел куда-то в чужой огород, настала очередь той, с кем я пришёл.
Её отбили у меня нескоро и с большим трудом.

Но потом началось. Я принял настоящий бой.

Меня окружали враги. Я сидел в окопе, боеприпасов было в обрез. «Белые» прорывались одновременно с обоих флангов, хотели взять живьём. Отрезали связь. Подмога уже не придёт. Всю роту положили, сволочи, но на мне они сломают зубы. Отбивался до последнего патрона, а для себя оставил капсулу с цианидом, зашитую в воротник. Но когда меня вязали, вероломно перед этим предав, я изорвал зубами свой и воротники своих мучителей, но капсулы так и не нашёл. Звери потащили меня в застенок и стали пытать. Прибив сквозь сердце осиновой бейсбольной битой к стене, мне со средневековым садизмом сделали глубокий минет и щекотали пятки перьями. Я еле сдерживался чтобы не зарыдать. Требовали пароль, явки, квартиры, деньги. Спрашивали когда отдам долг. Спрашивали, до каких пор всё это будет продолжаться. Требовали вытащить серьгу из уха и постричься. Загоняли иголки под ногти и заставляли устроится на работу. Чтобы заплатил хоть часть алиментов хоть кому-нибудь из первых жён. Чтобы прекратил, наконец, дрочить на монитор и заляпывать спермой клавиатуру. Чтобы прекратил бухать и курить драп, или по крайней мере, начал делится с людьми. Чтобы прекратил мстительно обсыкать двери соседей по лестничной площадке и выбрасывать мусор тупо в подъезд.

Я держался до последнего. Но всему есть предел. Приближался рассвет. Я устало выпустил на своих палачей фонтан блевотины и упал в спасительный обморок.

Красный. Всё равно я красный. Я красный как рак. От стыда, поражения, обиды на весь белый свет. Как всё несправедливо… Я выполз на кухню. Там сидела она, мёртвым взглядом уставившись в стену. В руке пустой стакан, лоб перетянут полотенцем, под ним видна большая шишка, из огромного в пол лица бесформенного носа торчат куски ваты, синяя верхняя губа накрыла подбородок. Вокруг глаз багрово-фиолетовые очки. Мне стало жутко.

Я пошатнулся и, не в силах больше выносить это, бросился к унитазу.
До смерти захотелось срать.

Унитаз гулко ухал подо мной, а я был полон раскаяния. Я заставил её мучится. Ей больно.

Стыдно.

Бумаги как всегда не было. У нас никогда не было бумаги, сколько помню, всегда приходилось с грязной жопой, со штанами на пятках скакать в зал, вырывать там из первого попавшегося собрания сочинений листы и семенить обратно, роняя на пол пунктир маленьких какашек. Всё это в порядке вещей. Я привык.

Сейчас у меня созрел план.

Надев штаны, я промокнул задницу, ну, чтобы не растекалось. Обхватил губами кран и открыл воду. Литра полтора немного оживили краски окружающего, но в моей квартире всё было давно серым.

Великий Дух Похмелья, пошли усталым путникам от твоих щедрот! Я иду к тебе!

Когда я вернулся, неприятно кольнуло то, что она продолжала сидеть, не меняя положения. «Где пиво, пидарас?» — успел прочитать я в её наливающихся бесчеловечным немым укором, глазах. Но этот хищный оскал уже не испугал меня. Меня трудно сбить с толку, когда я похмелён и снова в седле. Подбежав к газовой плите, я распахнул дверцу духовки настежь и полным трагическим голосом воскликнул:
- Посмотри! Ты только посмотри, что ты наделала! – я дико вращал глазами, возмущённо и немного театрально показывая рукой на духовку. Это её оживило. Она встала, испепелила меня беглым взглядом, и нехотя шагнула. Наклонилась и заглянула внутрь…

Бессильная жертва обстоятельств. Во власти сомнений и предательства. Под гнётом условностей и невыносимой мерзости быта.
Заголовки бульварного чтива.

Её тонкое тельце, обезвоженное недельным запоем, рухнуло подо мной. Ноги в животном желании жить неистово сучили и скребли по полу когтями. Особенно опасен был ноготь на большом пальце правой ноги — она отращивала и оттачивала его специально. Я помню как она, с понтом играя, всё пристреливалась к моему кадыку, делая внезапные выпады с криком «Кия!». Нога со свистом разрезала воздух перед моим лицом, но мне всегда удавалось в последнюю секунду увернутся. На подбородке остался шрам. Теперь она впивалась всеми ногтями в линолеум, пытаясь спастись. Голову её я заклинил в духовке дверцей и успел открыть газ.

- Только не умирай, умоляю тебя! Ты должна жить! Ты ещё должна родить мне кучу детей!...

Одинокий Голубь на карнизе за окном, мирно воркуя, смотрит на меня, смотрит на неё… Даже его не спугнул противный голос, напоминающий звук рвущихся, шелестящих газет, который под действием пропана становился всё тише… и тише… наконец перешёл в тихий свист и слился с шипением газа. Ноги, сделав несколько последних велосипедных движений, устало замерли, тело в последнем импульсе агонии выгнулось дугой, угрожающе приподняв меня над полом и сразу обмякло.

Я, сидя на мягком и ещё тёплом, с облегчением вытер испарину со лба и с улыбкой тяжело больного, но уже идущего на поправку человека, посмотрел на голубя. В коридоре меня ожидало пиво. Ещё целых три бутылки «девятки».
Даже в пылу борьбы я ни на секунду не прекращал думать о нём.

Я буду сидеть на тебе, пить пиво и вспоминать тебя. Думать о тебе.
(А может быть, сделаю ещё кое-что, пока ты не окоченела...)

Любимая, с наступающим.